Когда тьма обретает очертания любви, все прочее перестает иметь значение.
Астарион повернулся, крепко сжал руки в кулаки, поморщился и закрыл глаза. Яркое солнце, к которому оказалось слишком легко привыкнуть после стольких лет беспросветного мрака, вдруг показалось отвратительным. Куда же подевались тени, густые, вязкие, спасительные? Сейчас укрыться в них, выжидая подходящего момента, и в один миг выплеснуть всю рвущуюся наружу злость было бы как никогда кстати. Но он остался на месте, лишь перевернул страницу книги, которую даже толком не читал, и поджал губы.
«Мерзко», — первое, что пришло в голову, стоило только услышать отголоски чужого до боли звонкого смеха, и он отмахнулся. Он всегда отмахивался, но так и не научился забывать.
Жизнь стремительно утекала сквозь пальцы – одна лишь память, жестоко избирательная, не давала ей исчезнуть окончательно. Он никогда не думал о том, что хотел бы изменить, подделать воспоминания и превратить из болезненных в счастливые. Никогда не думал, что рано или поздно отголоски жгучей боли, привкус собственной крови на языке и окутавший сознание туман превратятся в мираж, гротескное отражение былого, заставляющее порой бестолку обнажать клинок в попытке защититься от неизбежного. Поначалу, множество дней назад, Астариону казалось, что вечность куда заманчивее грязной смерти, но только потом стало ясно: какая угодно судьба милосерднее. Какая угодно судьба отобрала бы меньше, чем эта треклятая вечность.
Он снова поморщился и захлопнул книгу нарочито громко, со всей накопившейся болезненной яростью, когда рядом послышался звук торопливых шагов. Искорка беспокойства мелькнула в чужих глазах, поразительно голубых и живых, в отличие от его красноватых. Какого цвета были его собственные глаза раньше: серые, точно грозовое небо, голубые или, может, зеленые, похожие на весеннюю траву? Уже не имело значения и больше никогда не будет иметь. А Тав… наверняка она совсем не боялась лишиться свободы, в любой момент ощутить, как каждая клеточка тела замирает, будто парализованная, когда в ушах звучит властный и до отвращения высокий голос, отдающий новый приказ.
— Ты в порядке? — осторожный вопрос и едва ощутимое прикосновение к щеке кончиками пальцев вновь вернули к настоящему. Сейчас никакой хозяин не властен над его судьбой, но кто мог знать, что случится завтра?
— Разумеется, моя дорогая, — тихий наигранный смех прозвучал совсем по-настоящему. За столько десятилетий было бы позором не научиться исполнять свою роль при любых обстоятельствах. — Вот только тебе нет нужды водить дружбу со всяким сбродом.
— Со всяким сбродом? — переспросила она и прищурилась так, словно пыталась рассмотреть внимательнее и за непроницаемой маской непринужденности отыскать хотя бы толику искренности. Астарион мысленно усмехнулся — не выйдет.
— Разве тебе недостаточно моей компании?
Тав поежилась от холодного высокомерия и виновато опустила голову, бормоча бессвязные извинения себе под нос. Астарион улыбнулся, широко, почти торжествующе. Он больше не расстанется с тем, что по праву считал своим, с тем, что по-настоящему дорого его сердцу.
Когда тьма обретает очертания любви, только стремление безраздельно обладать, крепко опутывающее рассудок колючими лозами, обретает смысл.