– Когда уже будет первая гроза?
Вонбин сидит на теннисном столе в маленьком безлюдном парке; сидит, запрокинув голову к небу, как будто прямо к нему и обращаясь и, более того, всерьёз рассчитывая на ответ.
Но небо пустынно, высоко и безоблачно, и вопрос его слышит только Ынсок.
– Зачем тебе гроза? – спрашивает он, пожав плечами, но тем самым врёт: он и сам ждёт грозу, мечтая о ней, как о первом поцелуе.
– Что это за весна без грозы? – щурясь на солнце, Вонбин безмятежно улыбается – и вытягивается на столе, закинув руки за голову.
Футболка на нём и так слишком короткая: она едва доходит до пояса брюк. С точки зрения Ынсока, при такой длине так лежать – преступление, но Вонбин как будто этого не замечает. Он потягивается, изгибаясь в спине, так что футболка задирается чуть ли не до подмышек, открывая смуглый подтянутый живот с отчётливо прорисовывающимся прессом и заставляя Ынсока отвернуться.
Перед его внутренним взором какое-то время ещё висит воспоминание о симпатичной родинке рядом с пупком.
Стараясь думать о чём-нибудь другом, Ынсок садится на край стола. У него в руке бутылка воды, всё ещё очень холодная, и, краем глаза глянув на Вонбина, он касается ею его голого бока.
Вздрогнув, Вонбин смеётся и кое-как натягивает футболку на живот. Он никогда не даёт Ынсоку сдачи, только вот так смеётся, и Ынсок понемногу влюбляется в этот смех – говоря себе, разумеется, что он просто считает Вонбина своим другом, младшим товарищем, который может поднять настроение своим лёгким отношением к мелочам.
Вонбин поднимает руки и смотрит на небо через растопыренные пальцы.
– Небо такое яркое, – говорит он со странной, какой-то зачарованной интонацией.
Ынсок ложится рядом с ним на стол рядом. Болтает ногами в воздухе, осторожно подпинывая голень Вонбина, который снова только смеётся.
Стол под его спиной горячий, и облупившаяся шершавая краска колется даже через футболку.
Повернувшись к Вонбину, Ынсок смотрит на его профиль и на влажно блестящие приоткрытые губы. Солнце заливает его ровную, нежного карамельного оттенка кожу жарким сиянием. Облизнувшись, Вонбин перехватывает взгляд Ынсока и чуть улыбается.
Его глаза задумчивы, и с ними происходит перемена, которую Ынсок видел уже много раз ранее: они стремительно темнеют, как небо перед грозой; в этом есть что-то жутковатое и восхитительное, и по коже Ынсока бегут мурашки. Одно мгновение ему кажется, что произойдёт что-то невозможное, что рассечёт привычную реальность, как молния рассекает небо, если только они продолжат вот так лежать и смотреть друг другу в глаза, но Вонбин отворачивается и снова ищет взглядом что-то в вышине.
На небе нет ни облачка.
После этого разговора Ынсок всё чаще думает о грозе. Весна тянется чередой жарких дней, в основном солнечных, реже – туманно-пасмурных, но совершенно лишённых предгрозовой сумрачности.
Всё свободное время они с Вонбином проводят вместе. Вонбин играет на гитаре или бесцельно смотрит в пустое небо, думая явно о чём-то другом, что полностью занимает его мысли. Ынсок невольно следит за ним взглядом. Ему нравится слушать его игру на гитаре и смотреть на него в это время, на его изящные музыкальные руки, на сосредоточенно опущенные глаза с длинными ресницами, на обрамляющие лицо чёрные локоны. Когда же Вонбину надоедает играть и он откладывает гитару, Ынсок глупо пялится на него ещё какое-то время, и никому из них это не кажется странным.
Они проводят часы, не занимаясь вообще ничем: смотрят в окно, бесконечно выбирают какой-нибудь фильм, чтобы в итоге так ничего и не посмотреть, разговаривают о всякой ерунде и смеются над чем-то, хотя потом не могут вспомнить совершенно ничего смешного. Даже когда Вонбин уходит домой и Ынсок остаётся один, он продолжает бездельничать, и это так странно, так ему не свойственно, что он начинает чувствовать себя каким-то другим, незнакомым человеком.
В этом чувстве есть что-то приятное (возможно, потому, что оно связано с Вонбином), и Ынсок, после недолгой борьбы, сдаётся ему.
Ынсоку кажется, что футболки Вонбина с каждым разом становятся всё короче. Раньше они доставали до пояса брюк, потом – Ынсок стал замечать полоску карамельной кожи, постоянно остающуюся на виду. Теперь же, словно этого было мало, Вонбин пришёл к нему в футболке, завязанной в узел на боку и открывающей и пупок, и родинку рядом.
Ынсок всерьёз не может отвести взгляд от его живота, Вонбин же принимает это как что-то должное и даже нормальное. Он берёт гитару, уже две недели как перекочевавшую к Ынсоку насовсем, устраивается на подлокотнике дивана и начинает наигрывать что-то ужасно старое и известное, Битлз, может быть, или что-то вроде.
Ынсок садится рядом на диван, для приличия пялится в телефон, чтобы не пялиться на Вонбина, но там всё настолько скучно, что его взгляд сам собой дрейфует к Вонбину с его гитарой.
Закусив губу, тот мурлычет себе под нос песенку.
Его волосы похожи на завитки грозовых туч, – думает Ынсок какую-то глупость и вдруг понимает, что всё лицо Вонбина дышит каким-то поэтическим артистизмом, как первый порыв холодного ветра в грозу.
Эта мысль сбивает его с толку и заставляет опустить глаза.
Вонбин, тем временем, запинается на очередном аккорде, пытается подобрать по памяти, но, вздохнув, в итоге ставит гитару на пол и берёт пульт от телевизора. Даже не потрудившись включить звук, он листает каналы, ни на одном не останавливаясь, пока и это ему не надоедает, и тогда он переключает внимание на Ынсока.
Как будто в шутку помассировав его плечи, он начинает наглаживать его по волосам, иногда тихо усмехаясь. Вонбин любит прикосновения вообще, а Ынсоку нравятся прикосновения Вонбина, и он просто позволяет ему перебирать свои волосы, расчёсывать их пальцами и укладывать в причёску.
И так – пока Вонбин не целует его в макушку.
Ынсок поворачивается к нему, спрашивает:
– Это что сейчас было?
Ничуть не потерявшись, Вонбин смеётся и, словно в шутку, говорит:
– Можешь тоже поцеловать меня… куда-нибудь. В отместку.
Но потом всё же прячет глаза.
Невольно, Ынсок смотрит на его родинку на животе, думая, что он мог бы сейчас – действительно мог бы, ведь Вонбин разрешил ему, – поцеловать её, и на мгновение у него перехватывает дыхание. Хуже того, он уверен, что и Вонбин испытывает то же самое и думает о том же.
Сглотнув пересохшим горлом, Ынсок отворачивается.
В комнате нестерпимо душно, как бывает перед грозой, и Ынсоку мерещится запах озона. Волоски на его руках поднимаются, словно по ним пробегает слабый разряд тока. Снова взглянув на Вонбина – в его глазах густой сумрак, – Ынсок обнимает его за шею. Вонбин замирает под его руками, даже не дышит, и закрывает глаза, как будто ждёт, что его сейчас поцелуют по-настоящему. Затаив дыхание, Ынсок целует его родинку на подбородке (даже от этого у него перед глазами чуть темнеет) – и быстро отпускает его, пока они оба не натворили глупостей.
Вонбин выскальзывает из его рук, словно ветер, и убегает на кухню, где долго и старательно мажет арахисовую пасту на тосты, чтобы подольше не возвращаться в комнату. Ынсок смотрит на его спину и неосознанно сжимает дрожащими руками не менее дрожащие коленки.
Больше в тот день они друг к другу не прикасаются.
Когда приходит настоящая гроза, они чуть не пропускают её начало.
Они сидят под цветущей сакурой, точнее – сидит Ынсок, а Вонбин лёжа дремлет на скамейке, положив голову ему на колени, и Ынсок боится пошевелиться, чтобы не разбудить его.
На них медленно опадают бело-розовые лепестки, несколько из них путаются в длинных волосах Вонбина, ещё один ложится ему на щёку, ярко выделяясь на нежно-смуглой коже.
На Вонбине очередная футболка, выглядящая так, будто её неудачно постирали двадцать пять раз подряд, и Ынсок смотрит на полоску голой кожи на его худом боку. Ему хочется прикоснуться к Вонбину, не обязательно именно там, неважно где, но он не хочет разбудить его. Ынсок смотрит на него как на какое-то чудо, примостившееся у него на коленях, и где-то в глубине души боится, что Вонбин исчезнет, растворится в воздухе, стоит сделать одно неверное движение.
Потом, всё же набравшись смелости, Ынсок касается его волос – и в этот момент замечает, что светлый день выцвел и потемнел. Вонбин просыпается и резко садится, встревоженно оглядываясь вокруг.
– Я долго спал? – растерянно спрашивает он.
– Нет. Минут двадцать, наверное.
Воздух вокруг них густой и неподвижный, и неожиданно, совсем близко, раздаётся первый раскат грома.
Вонбин весь вытягивается, принюхиваясь к ветру. Его тело напряжено как струна, а глаза стремительно темнеют вместе с миром вокруг. Весь он – словно этот сумрак, и предчувствие дождя, и золотые сполохи молний, заключённые в красивое гибкое тело.
«Можно ли обнять грозу?» – думает Ынсок что-то совсем ему несвойственное и, не удержавшись, берёт Вонбина за руку. Первый порыв свежего ветра пробирает сразу до костей, и остаётся загадкой, что именно заставляет их обоих задрожать: этот внезапный холод или робкое соприкосновение рук.
Ослепительно сверкает молния, гром прокатывается по улицам, и почти сразу землю накрывает настоящий ливень.
Запрокинув голову, Вонбин смеётся и хлопает в ладоши. Он вскакивает со скамейки и готов уже выбежать из-под кроны дерева, которая худо-бедно защищает от дождя, но Ынсок ловит его за руку и тащит в другую сторону, прижимает к стволу и – внезапно они оказываются так близко, смотря глаза в глаза, что становится невозможно сохранять голову трезвой.
Ынсок и сам не знает, зачем он схватил Вонбина и зажал его так недвусмысленно; его тело соображает быстрее, и как будто само собой выходит так, что в следующее мгновение они уже целуются.
Губы Вонбина горячие, и между ними оказывается сплошь наэлектризованная сладость ощущений от соприкосновений языков и влажной мягкости чужого рта. У Ынсока от него кружится голова. Руки Вонбина ложатся ему на плечи, обнимают за шею, а бёдра прижимаются к его бёдрам, словно в каком-то бесстыдном танце.
Ынсоку хочется большего. Он вжимает Вонбина в ствол дерева, целуя жадно до грубости, и понимает, что Вонбин отвечает ему с той же силой. Кто-то из них, кажется, прокусывает губу, потому что у поцелуя появляется металлический привкус, но это их не останавливает.
Вонбин стонет Ынсоку в рот, и Ынсок испытывает то ощущение из сна, когда, споткнувшись на лестнице, падаешь с неба. Оторвавшись от его губ, он жадно ловит воздух.
Где-то прямо над ними гремит гром, и ветер бросает капли дождя ему в спину. От холода в голове проясняется, но не сильно.
Он смотрит на раскрытые покрасневшие губы Вонбина, точно так же (безуспешно) пытающегося восстановить дыхание. В его чёрных волосах, словно снежинки, путаются сорванные ветром лепестки сакуры, а на лице – трогательно растерянное выражение.
Приоткрыв глаза, Вонбин смотрит на Ынсока затуманенным взглядом, потом вдруг ухмыляется:
– Хён, твои руки у меня под майкой.
– О, – выдыхает Ынсок, сам только что это понимая.
Его пальцы впиваются в горячую кожу; тело Вонбина под его ладонями напряжено до лёгкой дрожи.
Ынсок смущённо разжимает пальцы, собираясь убрать руки – всё-таки Вонбин не давал разрешения себя лапать.
– Можешь оставить, – усмехается Вонбин. – Мне нравится.
И смотрит на него с насмешкой и вызовом, а в темноте глаз клубится какая-то затягивающая мягкость, которая покоряет Ынсока.
Дразнится, – думает Ынсок и возвращает ладони на месте. Вонбин рвано вздыхает.
Ынсок прислоняется к нему лбом, и их губы так близко, что они чувствуют дыхание друг друга, но поцеловаться снова – броситься в этот омут ещё раз – никто из них не решается.
Они так и стоят, пока дождь не стихает, Ынсок привыкает к жару чужой кожи, Вонбин – перебирает его волосы на затылке и забирается длинными пальцами под ворот промокшей футболки.
Когда ливень переходит в едва моросящий дождик, они бегут домой к Ынсоку – это близко, но добираются они уже полностью мокрые – и очень счастливые.
В квартире душно, как будто и не было никакой грозы.
Едва Ынсок запирает дверь, как осознание, что они сейчас одни и никто их не увидит, накрывает их обоих с головой. Они набрасываются друг на друга, целуются, и Вонбин скользит руками по спине Ынсока под футболкой, а тот в ответ нескромно мнёт его бёдра.
Отстранившись, Вонбин заглядывает Ынсоку в глаза, как будто не решаясь попросить о чём-то. Ынсок тоже останавливается, ждёт.
Облизнув губы, Вонбин сбивчиво шепчет:
– Займись со мной… – он проглатывает последнее слово, опускает глаза, но тут же снова просительно поднимает их на Ынсока.
У того захватывает дух.
– Заняться с тобой любовью? – едва дыша от волнения, спрашивает он, понимая, что Вонбин никогда не использовал бы это слово, но желая знать именно это.
По телу Вонбина проходит дрожь. Кивнув, он говорит, едва дыша, но твёрдо:
– Как обещание. Что это был не просто поцелуй.
Тут уже Ынсок теряет над собой контроль. Целуя и целуя Вонбина, он тащит его в спальню, бросает на оставшуюся расправленной с утра кровать и, забравшись следом, садится на его бёдра.
За окном гроза начинает второй раунд, и за раскатами грома в приоткрытое окно влетает порыв пахнущего дождём и озоном ветра.
Вонбин ловит воздух дрожащими губами, неотрывно глядя на Ынсока, хватаясь за его руки, словно боясь потеряться.
Ынсоку хочется сказать ему что-то глупое, назвать его небесным созданием, потому что Ынсоку в этот момент кажется, что смятая кровать стала облаком, а в глазах Вонбина по-прежнему таится сумрак гроз и сияние молний… или, может, Ынсоку достаточно было бы просто признаться ему в любви, но и эти слова путаются в голове, и вместо них Ынсок просто целует Вонбина.
Неловкими от волнения руками они раздевают друг друга, тут же прижимаясь к обнажившимся участкам кожи. От этих прикосновений сладко перехватывает дыхание.
Раздев Вонбина до трусов, Ынсок отодвигается, чтобы полюбоваться им. Вонбин кусает губы и прячет глаза. Его руки сами собой тянутся к плечам – он, должно быть, стесняется оттого, что Ынсок разглядывает его, – но Ынсок ловит его запястья, не давая ему закрыться, целует ладони и пальцы.
– Я тебе нравлюсь? – спрашивает Вонбин, кокетничая как будто в насмешку, но на самом деле всерьёз.
Он такой потрясающий – дерзкий и застенчивый, чувствительный и пылкий, – что у Ынсока голова идёт кругом.
– Да. Безумно, – выдыхает он.
Вонбин улыбается, и Ынсок снова приникает к его губам, сцеловывая эту улыбку (у неё привкус крови, и Ынсок всё-таки находит и тревожит языком ранку на его губе). Вонбин стонет, должно быть, принимая этот лёгкий укол боли за удовольствие.
Ынсок ведёт губами по его шее, заставляя Вонбина запрокинуть голову. Целует его соски и родинку на животе и трётся губами о резинку трусов. Он думает, что вот-вот увидит Вонбина совсем обнажённым, но пока оттягивает этот момент.
Сам Ынсок всё ещё в джинсах, хоть Вонбин и успел их расстегнуть, но футболки на нём нет, и Вонбин пользуется этим, беспорядочно водя руками по его телу и впиваясь в кожу пальцами.
За окном уже снова шуршит дождь, и этот звук мешается со вздохами и тихими стонами Вонбина.
Ынсок прижимается губами к его пупку, пробует его кожу кончиком языка – она оказывается чуть солоноватой, – и чередой поцелуев двигается вверх. Живот Вонбина подрагивает, словно от неслышного плача или смеха, и кожа то и дело покрывается мурашками – то ли от этих поцелуев, то ли от сырого сквозняка, тянущегося из окна.
Ынсок с нажимом проводит ладонями по горячим бокам Вонбина и прикусывает его сосок. Вонбин резко вздыхает, хватаясь за его плечи, и тихо вскрикивает, когда Ынсок повторяет эту ласку со вторым соском.
«Слишком смело для тебя?» – про себя усмехается Ынсок, отстраняясь, чтобы посмотреть Вонбину в лицо.
Глаза Вонбина плотно закрыты, и нижняя губа снова закушена.
Вонбин вздрагивает всем телом, когда Ынсок, подцепив пальцами пояс его трусов, начинает их стягивать. Его щеки пылают, однако он послушно приподнимает бёдра, чтобы Ынсоку было удобнее раздеть его, и эта деталь восхищает Ынсока.
Отбросив трусы в сторону, он нерешительно касается его возбуждённого члена кончиками пальцев, проводит по горячей шёлковой коже от основания до уже липкой от смазки головки.
Вонбин произносит что-то невнятное и закрывает лицо тыльной стороной ладони.
– Не смущайся. Ты потрясающий, – говорит Ынсок, и Вонбин усмехается, но руку не убирает.
Он и вправду красив, как статуя или картина, как произведение искусства, в котором случайная красота жизни нашла своё завершение, и к желанию Ынсока примешивается нежность.
Торопливо избавившись от остатков одежды, он ложится на Вонбина, между его ног, прижимаясь кожей к коже. Вонбин влажно всхлипывает под ним, пробует тереться об него бёдрами. Ынсок мягко убирает его руку, чтобы видеть лицо – мгновение Вонбин сопротивляется, но потом позволяет ему сделать это.
Его длинные ресницы трогательно дрожат.
Ынсок целует его в уголок глаза, трётся губами о висок, и Вонбин едва заметно улыбается. От близости его тела Ынсок медленно сходит с ума.
Проведя пальцами по его горячему боку, он прижимается своим членом к члену Вонбина и обхватывает их рукой.
На мгновение его самого поражает интимность этого соприкосновения с чужим телом, и удовольствие проходит по его телу тугой наэлектризованной волной.
Вонбин стонет и задыхается. Он снова пытается что-то сказать, но в итоге вместо этого целует Ынсока. Поцелуй этот, торопливый и почти отчаянный, заканчивающийся укусом, выбивает у Ынсока остатки самообладания.
Вжимаясь бёдрами в жар чужого тела, он неловко пытается дрочить им обоим. Вонбин обнимает его за плечи, пытается обхватить его ногами, как будто они уже трахаются по-настоящему; внутренняя сторона его бёдер очень горячая и шёлковая.
От удовольствия на грани в голове всё плывёт и путается: поцелуи Вонбина, его стоны сквозь зубы, нахмуренные брови и растрепавшиеся волосы. Весь мир Ынсока, кажется, захвачен Вонбином, и понимание этого отдаётся восторгом под рёбрами.
Вонбин хнычет, мотает головой, впиваясь ногтями в спину Ынсока, и кончает с немым криком на раскрытых губах.
Ынсок замирает, запоминая его в этот момент. Ему кажется, что красота Вонбина оставляет ожог где-то внутри, на его сердце, и он надеется, что этот след – на всю жизнь.
Оргазм накрывает его в следующую секунду. Ему кажется, что приходит он из тела Вонбина, передаваясь через кожу. С тихим стоном он кончает Вонбину на живот и падает рядом, уткнувшись лицом ему в плечо, пытаясь отдышаться.
Пахнет озоном – из окна или от кожи Вонбина.
Спустя полчаса, Вонбин, после душа и в одежде Ынсока (его собственная всё ещё сохнет), пытается сделать вид, что ничего такого не произошло. Он сидит у окна, пьёт чай с бутербродами и шумно восхищается двойной радугой на фоне грозовых облаков.
Ынсок что-то говорит ему в ответ, любуется им украдкой и про себя усмехается тому, как у него совсем не получается притворяться.
Отхлебнув в очередной раз из кружки, Вонбин облизывает распухшие губы, бездумно тревожа языком маленькую ранку. Его руки видимо дрожат, а глаза боятся встретиться с глазами Ынсока.
Ынсок, впрочем, и сам пребывает в какой-то внутренней растерянности, словно никак не может прийти в себя. Его руки дрожат точно так же, и от мысли, что Вонбин сейчас перестанет избегать его взгляда и посмотрит прямо в глаза, заранее замирает сердце. Они оба не могут оставаться наедине друг с другом после пережитого, и Ынсок очень рад, когда Вонбин предлагает:
– Пойдём гулять?
На улице свежо, но солнце уже прогревает сырой воздух. Шуршат падающие с листьев капли, и весна пахнет так сладко, всем и сразу: цветами, мокрой землёй и свежей травой, пахнет самой жизнью.
Вонбин перепрыгивает через текущие по тротуару ручьи, много смеётся и комментирует всё подряд – Ынсок не помнит, чтобы он когда-то был таким разговорчивым, и не знает, от смущения ли это или от счастья.
Они идут куда-то без цели, сворачивают на маленькие улочки и любуются отражением неба в лужах, и в одном из безлюдных двориков Вонбин вдруг, впервые за их прогулку, ловит Ынсока за руку, прижимается к нему бёдрами, легко, готовясь ускользнуть в следующий миг, и, заглянув в глаза, шепчет:
– Это было обещание, ты помнишь?
– Обещание, – повторяет Ынсок, зачарованно глядя в его чёрные глаза.
Он наклоняется поцеловать Вонбина, но тот уже сбежал и, запрокинув голову к небу, бредёт куда-то на несколько шагов впереди.
Ынсок улыбается.
«Я никогда его не нарушу», – думает он и идёт догонять Вонбина.