Ты становишься моей короной

Фурина была ярчайшим сиянием Фонтейна – и Нёвиллет понял это, только когда её больше не было рядом.

Не поймите неправильно, он ценил Фурину в роли Архонтки, когда она ещё ею была. Да, с некоторыми оговорками, потому что свои прямые обязанности она исполняла не так часто, как ему бы хотелось, но Фурина любила Фонтейн искренне и безвозмездно. Небольшой кабинет, соединённый с её спальней, был завален книгами и старинными текстами о пророчестве, она честно вникала в каждое дело, на заседании по которому присутствовала, и почитала справедливость.

Нёвиллет всегда считал себя одиноким, но когда Фурина спешно собрала вещи, сняла первую попавшуюся комнату и покинула Театр Эпиклез, скрывшись в неизвестном направлении, его одиночество приняло совершенно новый вид.

Её старые покои, её вековая клетка, реквизит, оставшийся от роли, которой она посвятила жизнь и даже больше, выглядели разгромленными. Крупные капли дождя колотили по стёклам, когда Нёвиллет молча захлопнул дверь. Он не имел права беспокоить её сейчас, когда впервые за свою жизнь она стала свободна, но всё равно попросил Клоринду – не от имени Верховного судьи, а от своего личного – проверить, как там Фурина.

Нёвиллет плохо понимал человеческие чувства – в конце концов, он не был человеком. Перед ним разворачивались тысячи историй, люди разливали перед его взором свои чувства, и он знал название, которое они бы дали его собственным. 

Был ли способен Гидро дракон на любовь? 

Вопрос остался без ответа – Фурина стала первой, кому он отдал Глаз Бога. 

Потому что она его заслужила, потому что вода признала её, даже если всё это время она и была простым человеком, потому что это и была справедливость. Потому что ему хотелось дать ей хоть что-то, хоть какую-то благодарность, хоть какую-то часть себя, но первые несколько месяцев после исполнения пророчества она старательно его избегала. 

Погода в Фонтейне была на удивление угрюмая, но все списывали это на остаточные последствия пророчества. 

– О чём думаешь, Нёвиллет? – спросила Фурина, и теперь беззаботность в её голосе была искренней. 

Они сидели на берегу на острове Эриний, достаточно далеко от Театра, чтобы вокруг не было никого, кроме пухленей. 

С момента исполнения пророчества прошло несколько лет, Фонтейн восстановился, Гидро трон оставался разрушенным, Фурина нашла себя в режиссуре, а у Нёвиллета стало чуть больше свободного времени, которое он, как сейчас, проводил сидя с Фуриной на пляжах, рассматривая ракушки и кормя пухленей. Его вопрос оставался неотвеченным. 

– Способен ли Гидро дракон на любовь? 

Он впервые произнёс это вслух, но вопрос, который остался непроизнесённым, это: захочет ли кто-то его любви? Любви того, кто даже не уверен, что понимает любовь? 

Фурина отвлеклась от особо крупной ракушки, поднимая на него свои прекрасные, как озёра, глаза. У Нёвиллета в ушах шумело так, будто он опустился под воду, и возможно, только возможно, его ответ немного прояснился. 

– Не думаю, что я та, кто может дать тебе ответ, – покачала она головой. – Я человек, но даже я не понимаю, способна ли я на любовь. 

Фонтейн по большей части остался прежним – а вот Фурина менялась, течение её мыслей успокаивалось, она привыкала к свободе и позволяла себе искренность. 

– Когда играешь одну и ту же роль несколько столетий, она разъедает тебя настоящую. Что я люблю? Люблю ли я на самом деле? – Она смотрела в даль воды, туда, где даже отсюда виднелся город Фонтейн, жизни, ради которых Фурина взошла на сцену театра правосудия и оставила там часть себя. – Но, знаешь, – её взгляд вернулся к нему, он затягивал, как водоворот. Нёвиллет считал, что видел все оттенки её эмоций, но Фурина всё равно умудрялась его удивлять, и где-то на краю сознания он понял ответ даже до того, как она закончила предложение. – Мне гораздо легче с этим, когда ты рядом. Я знаю, что тебе тоже тяжело с чувствами, и это делает меня менее одинокой. Мы ведь знакомы так давно. – Она протянула ему руку в песке, и он ответил на касание, даже толком не думая. – Мы можем разобраться в этом вместе? В конце концов, кто знает нас так хорошо, как мы друг друга? 

Они дали друг другу обещание, и Нёвиллет наконец понял – ведь любить Фурину было так легко. 

«В литературных кругах Фонтейна широко известна следующая метафора: Фурина - неувядающее воспоминание о весне молодости, что присутствует в каждом сердце. А кому не хочется навсегда продлить пору юности?» 

Прочитав эти слова однажды в колонке Паровой птицы, Нёвиллет недовольно нахмурил брови. То, что Фурина находилась под проклятьем бессмертия, пока играла свою роль, не было ни для кого секретом, и вряд ли она бы обрадовалась таким словам – к счастью, теперь, когда ей больше не нужно было так заботиться о своей репутации, Фурина принципиально не читала статьи, посвящённые ей. 

Однажды, когда они вместе завтракали в кафе, она молча вырвала целую страницу из газеты, которая обещала рассказать всю правду о повседневной жизни Фурины, и выкинула в ближайшую мусорку. 

– Мне неинтересно, – объяснила она под его вопросительный взгляд и старательно разделила своё пирожное напополам, переложив половину ему в тарелку. – Я уже не богиня и даже не актриса. Если хотят написать что-то, достойное моего внимания, пусть пишут про мои пьесы. 

Нёвиллет не был большим поклонником сладкого, но всегда пробовал пирожные которыми Фурина хотела с ним поделиться. Эта картина наверняка тоже попадёт в следующую «разоблачающую правду», но Фурина была права – это действительно было неинтересно. 

Что было гораздо важнее: Фурина больше не хотела «навсегда продлевать пору своей юности», она улыбалась, когда видела маленькие, словно рыбки в пруду, морщины у глаз, она с радостью меняла одежду под стиль, более подходящий её возрасту, она наслаждалась процессом жизни – и Нёвиллет впервые понял, что это на самом деле означает. 

С того разговора на пляже прошли годы. Теперь Фурина носила сшитый специально под неё тёмно-синий брючный костюм и отстригла длинную часть своих волос. На её щеках появились складки от постоянных улыбок, и Нёвиллет не мог налюбоваться ей, сияющей в лучах закатного солнца.

Сегодня они путешествовали по воздуху на летательном аппарате Антуана Роже – Нёвиллет предпочитал аквабусы, но воды Фонтейна с такой высоты действительно выглядели прекрасно. 

– Знаешь, Нёвиллет, – начала Фурина, ветер трепал её волосы. – Думаю, я всё-таки тебя люблю. 

Она сказала это вот так просто – словно их разговор на пляже, когда они оба не знали, как говорить о чувствах, произошёл вчера. За эти годы Фурина выросла сильнее, чем за предыдущие столетия, заняла место в его сердце, показала, как чувствовать. 

Он мысленно поблагодарил её за выбор летательного аппарата, когда склонился над её лицом, потому что ни с кем другим он эту картину делить не желал.

– Я больше не бессмертная, – говорила она в тот же вечер, когда сумерки уже опустились, скрывая её размазанную помаду. – Я могу дать тебе лишь столько, сколько мне отведено. 

– Тебя всегда будет достаточно, – он сказал это искренне, и она улыбнулась, – и каждое мгновение, проведённое с тобой, я пронесу в вечность. 

С Фуриной ему казалось, что он поймал падающую звезду руками. Они встретились дракон, в форме человека, и человек, в роли богини, они провели друг друга к раскрытию своих сущностей и в будущем им придётся разойтись. Прямо сейчас, в настоящем, он держит её за руку, а она смеётся ветру. 

Нёвиллет не знал, что будет делать, когда Фурина покинет его, в этот раз навсегда. Но что он знал, так это то, что не будет жалеть. 

***

Когда Фурины всё же не стало, дождь в Фонтейне лил неделями – и ни разу Нёвиллет не услышал, чтобы кто-то жаловался на погоду, потому что дождливая серость как нельзя лучше подходила под тогдашнее настроение всех фонтейнцев. 

Но люди сильные. Он увидел эту силу в её глазах задолго до этой серии дождей, задолго даже до потопа, предсказанного пророчеством, просто по ошибке принял её за силу божества. 

Люди были сильными, и раз уж он взял на себя ответственность стоять во главе их региона, ему пришлось им соответствовать. Фурина ушла, – в Фонтейне верили, что умершие возвращаются в воду, – но она не была забыта. У входа в театр «Эпиклез» висела мемориальная табличка, говорившая о том, что здесь выступала и ставила пьесы великая Фурина Де Фонтейн. Постановки, которые она ставила уже после исполнения пророчества, были самыми популярными в Фонтейне, и труппы, которые смогли урвать возможность их поставить, собирали полные залы, даже если до этого о них никто не слышал.

В честь неё была названа четвёртая линия аквабусов – линия «Фурина» шла через Элинас, чтобы мелюзинам было удобнее добираться из города в деревню Меруси, и заканчивалась около Пуассона. Её постройка была последним желанием госпожи Навии перед тем, как та передала наследнице управление Спина-ди-Росула, которое Нёвиллет полностью поддержал. 

На кинофестивале «Фонтиналия» именем Фурины были названы сразу и награда за лучшую актёрскую игру, и награда за лучшую режиссуру. 

Труппа, с которой Фурина сотрудничала в последние годы, регулярно ставила пьесу, рассказывающую о её жизни, вход на которую был бесплатным, просто чтобы её история не забывалась. 

Палата Жардинаж назвала её именем специальный отряд, отвечающий за работу под прикрытием. 

Награды, праздники, название нового вида ромаринов, десерты, напитки, новая школа актёрского мастерства, открытие которой гремело на весь Фонтейн, – имя Фурины не покидало разговоров людей, а сама Фурина будто никогда не покидала Фонтейн. Нёвиллет знал, что это не так, но совсем немного ему действительно становилось легче, совсем немного это помогло снять тяжесть одиночества. 

Он невероятно скучал. Так, как он даже не знал, что мог скучать. Но, выбирая любить Фурину, он в первую очередь выбрал её человечность, поэтому спустя несколько недель дождь прекратился, и звёзды, уступающие сиянием только её глазам, неловко выглянули из-за туч. 

– Невероятно, – искренне поделился с ним журналист из Иназумы, который сумел выпросить у Нёвиллета короткое интервью. – Это невероятно, как сильно госпожу Фурину любят в Фонтейне, даже после её смерти. Я думал, её будут недолюбливать, ведь она несколько столетий обманывала всю страну… 

Иназума долго была закрытой страной, не знавшей, как живут другие. И пускай это уже несколько десятилетий не так, некоторое невежество во взгляде иназумцев на мир всё равно присутствовало. Потому что такую глупость мог сказать только тот, кто никогда не видел Фурину. 

– Вы, наверно, слышали, как говорят у нас в Фонтейне: «Жизнь, вышедшая из Первозданного моря, неизбежно в него вернётся», – наконец подал голос Нёвиллет, и журналист закивал, быстро делая заметки в блокноте. – Но у этой фразы есть продолжение, о котором почему-то мало кто слышал – и я думаю, что леди Фурина подходит под это выражение, как никто другой. 

Журналист смотрел на него выжидающе, ведь до этого он смог выжать из Нёвиллета только пару односложных ответов. Интервью действительно выходило скудным. 

Нёвиллет взболтал в руке стакан воды из деревни Меруси, прикрывая глаза, и перед его взглядом тут же возникла яркая улыбка, за которую бы подрались фотографы всего Тейвата. Нёвиллет ревностно оставил её всю себе. 

– «Но возможности человека безграничны, и даже воды Первозданного моря не могут полностью растворить их». 

Журналист молчал, его ручка неловко зависла над блокнотом. За окном кабинета раздавался шум волн. 

– Леди Фурина была человеком, но на сцене она сравнялась с богами. Так откуда вам знать, что она не вернётся?