(Не)прощание

Артемий испытал чувство дежавю, когда ему доставили записку от Андрея Стаматина. Снова собирается вместе с братом в Столицу и снова хочет оставить своё имущество ему. С одной лишь разницей: если тогда, в первых днях Второй Вспышки, Андрей был просто напуган и согласен был спихнуть всё добро первому попавшемуся человеку с улицы, коим для него Бурах тогда и являлся, то теперь он обращался к менху как к новому Старшине Уклада, да притом с плохо скрываемой издёвкой. Ну конечно, что с того, что Песчанка побеждена и спасены сотни невинных жизней – ведь ради этого пришлось принести в жертву главный архитектурный шедевр братьев Стаматиных! Творческие люди, чтоб их…

– О, а вот и многоуважаемый Служитель пожаловал! – язвительно произнёс Андрей, стоило только Артемию переступить порог кабака, отвесив менху издевательский поклон и чуть не упав при этом. Напился-таки с безутешным братцем за компанию… – Ну что ж, смотрите, забирайте, что хотите! Твирина только нам с братцем оставьте. В качестве, так сказать, памятного сувенира для отравления тела и души.

С этими словами старший из близнецов Стаматиных, смерив Бураха презрительным, подёрнутым твириновой пеленой взглядом, нетвёрдым шагом удалился в подвал – разгребать накопившийся там хлам. Хлопок двери заставил дремавшего до этого момента за столом вусмерть пьяного Петра вздрогнуть и приподнять голову. Рассеянно пробежавшись невидящим взглядом по сторонам, архитектор пробубнил что-то, сделал большой глоток твирина из уже почти опустевшей бутылки и, уронив голову на стол, снова заснул.

Артемий тяжело вздохнул. Не за тем он заявился в кабак, чтобы смотреть на пьяных Стаматиных и выслушивать гадости в свой адрес. Имущество их ему тем более было не нужно. Просто он надеялся найти здесь Данковского, который наверняка поедет в Столицу вместе с братьями. Надежды оправдались, но Бурах этому отчего-то был теперь не рад. На сидящего у стойки Даниила было больно смотреть – сгорбленный, осунувшийся, мрачный. Сломленный. Будто вместе с Многогранником он утратил часть своей души – ту самую, что отвечала за мифическую вечную молодость сей эфемерной субстанции. И теперь у менху создавалось впечатление, будто столичный доктор теперь не на два года старше него, а как минимум лет на двадцать.

– Зачем ты здесь? – вдруг подал голос Данковский, вырывая Бураха из невесёлых размышлений. – Отчего не пошёл праздновать свою победу? Тебя, наверное, уже заждались твои детишки, мясники с Червями… И гражданка Лилич…

Артемий заметил, как скривился Даниил при упоминании Инквизитора, и снова вздохнул. Ну почему весь Город думает, что между ними что-то есть? Даже Данковский, что Бураха, честно говоря, злит – ведь кому, как не ему знать, что все эти слухи и сплетни – неправда. Сильнее этого, пожалуй, его злит только то, что Аглая не спешит эти слухи опровергать. Нужно будет серьёзно с ней поговорить на эту тему. Потом. А сейчас…

Набравшись решимости, Артемий обходит Даниила со спины, кладёт руки ему на плечи, осторожно поглаживая, и тихо, с горечью в голосе произносит:

– Гонишь меня, ойнон? Тоже теперь меня ненавидишь?

Данковский судорожно выдыхает и молча качает головой. Бураху безумно хочется обнять его, попытаться хоть как-нибудь утешить, но скрип подвальной двери заставляет менху поспешно отпрянуть от Даниила на безопасное расстояние. Лишние свидетели ему сейчас не нужны, особенно в лице хозяина сего заведения.

– Данька! Гляди, чего я нашёл! – произносит Андрей, выплывая из подвала с потёртой гитарой в руках, и кажется, что его голос звучит уже не так удручённо, как до этого. – Ты её у меня забыл, когда из общежития университетского съезжал, а я и решил, что буду её с собой таскать, а потом верну, как возможность представится. Ну и… вот…

Торжественно вручив гитару законному владельцу, Андрей, захватив по пути со стойки чистый стакан, отошёл к столику, за которым похрапывал его брат, и уселся рядом с ним, наполняя стакан твирином. Даниил же разглядывал гитару с таким недоумением во взгляде, будто видел её в первый раз.

– Дань… А помнишь, какие ты романсы пел в студенческие годы? – снова подал голос Андрей, принявший новую дозу алкоголя, от чего язык его поворачивался уже с трудом. – Все девчонки были твои… Я даже завидовал!

– Припоминаю, – ответил Даниил, морща лоб.

– Слушай… может, тряхнёшь стариной, а? – усмехнулся Андрей, вертя в руках опустевший стакан. – Страсть как охота что-нибудь такое-этакое в твоём исполнении послушать…

– Да ещё чего… – отмахнулся Даниил. – Я же сто лет гитару в руки не брал, забыл уже всё…

– Сыграй, ойнон. Я тоже хочу послушать, – внезапно произнёс Артемий, и Данковский от такой внезапности даже вздрогнул.

– Вот, слышал, «ойнон»? – в голосе Андрея снова прорезались язвительные нотки, и с особенным отвращением он выплюнул столь любимое Бурахом уважительное обращение к коллеге. – Сыграй, негоже ломаться, коли сам Старшина Уклада просит!

Даниил с сомнением взглянул на Артемия, пристроившегося на стуле напротив него, и тут же отвёл взгляд. Немного поколебался, кусая губу, а затем, видимо, рассудив, что ему уже, в сущности, на всё плевать, стянул перчатки, бросая их на край стойки, размял пальцы и, устроив гитару на своём колене, нерешительно взял пару аккордов, словно пробуя их звучание на вкус. Задумался на пару секунд, вспоминая что-то, снова тронул струны, выводя печальную мелодию, и запел на удивление хорошо поставленным голосом:

– Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей,

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней,

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь

И не могу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям.

Артемий застыл, даже, кажется, задержав дыхание. Словно завороженный, он следил за тем, как тонкие пальцы Даниила перебирают струны, слушал его голос, пробирающийся в самые потаённые уголки души, вскрывая ещё толком не затянувшиеся раны, на которые тут же осыпались солью слова жестокого романса. Да, разочарованный столичный доктор явно не случайно выбрал именно его…

Немой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова,

И, друг заботливый, больного

В его дремоте не тревожь.

Андрей, вспомнив слова, начал заунывно подвывать, приобняв Петра, который снова проснулся и тоже замычал что-то нечленораздельное – так сказать, за компанию. Артемию страшно захотелось как минимум запустить в близнецов чем-нибудь тяжёлым, чтобы не мешали слушать, но тогда непременно завязалась бы драка, а этого менху не хотелось совершенно. Да и, судя по всему, самому Данковскому их нытьё не мешало – скорее, наоборот, разряжало напряжённую обстановку и самую малость, но всё же притупляло боль. Бураху ещё сильнее захотелось обнять Даниила, разгладить ладонью его линии, связавшиеся удушающими узлами, избавить его от страданий – уж он-то сможет, он-то умеет! Но… нет, нельзя. Не сейчас.

Я сплю, мне сладко усыпленье,

Забудь бывалые мечты.

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты.

Закончив петь, Даниил отложил гитару на стойку и некоторое время сидел молча, стараясь не встречаться взглядом с Артемием. Бурах отчасти понимал его, и в то же время было так обидно и больно. Неужели он вот так запросто всё оборвёт? Неужели сомнительные мечты Утопистов были ему важнее его чувств? Их чувств?

Стаматины заснули за столом, привалившись друг к дружке, и Артемий, поглядывая на них краем глаза, невольно завидовал тому, насколько они всегда близки и остаются неразделимы даже в самом тяжком горе. Воистину, у близнецов одна душа на двоих…

Даниил тихо встал и почти бесшумно вышел из кабака, на ходу натягивая перчатки, и Артемий решил – сейчас. Выскочив на улицу и нагнав Данковского, Бурах обнял его так крепко, словно тот стоял на краю пропасти и полетел бы вниз, стоило его только отпустить. Бакалавр в ответ не обнял, но и вырываться не стал. Просто стоял, уткнувшись лбом в плечо менху, и молчал. И простояли они так довольно долго, пока Даниил, наконец, не подал голос:

– Артемий… Не ходи завтра на Станцию. Не нужно меня провожать. Не люблю я этих… прощальных церемоний…

Бурах горько усмехнулся, каким-то даже-не-шестым чувством понимая, что говорит сейчас Данковский одно, но хотел сказать совсем другое. Линии его звенели, словно струны забытой в кабаке гитары, и всё естество столичного доктора буквально кричало: «Если ты придёшь меня провожать, я не сдержусь, спрыгну с тронувшегося уже состава и останусь в вашем песочном городке!»

– Зачем ты так упорно душишь свои чувства, Даниил? – тихо, с едва уловимым укором произносит Артемий, но боли и отчаяния в его голосе всё равно выходит больше.

– Я… – Данковский мнётся, судорожно выдыхает, слова ему даются тяжело. – Так надо. Да и… что мне здесь делать? Быков пасти? А в Столице у меня остались незавершённые дела. Попытаюсь возродить Танатику, лекции читать начну… Отвлекусь от мыслей об этой чёртовой заразе и… вообще…

У Артемия не находится слов, чтобы возразить. Да и надо ли?

Ужасно не хочется отпускать Даниила, но Бурах всё же, прилагая титанические усилия, отстраняется. Данковский смотрит некоторое время в глаза менху и, грустно улыбнувшись уголками губ, разворачивается и медленно бредёт в сторону моста. Артемий тяжело вздыхает и уходит в другую сторону – к кварталу Кожевников.

Весь путь до отчего дома Бурах проделывает в тяжёлых размышлениях. И только у порога, запустив руку в карман, чтобы достать ключ, обнаруживает в том же кармане записку. В том, что она от Даниила, нет ни малейшего сомнения – его аккуратный каллиграфический почерк Артемий узнаёт с первого взгляда. И когда он только успел её подсунуть, да ещё так незаметно? У Грифа, что ли, по карманам шарить научился?

На листке всего одно предложение: «Я не люблю прощальных церемоний, а потому – не прощаюсь». Всего девять слов, но надежды в них больше, чем в самых красноречивых уверениях, которые Бураху приходилось слышать. И менху облегчённо выдыхает. Всё ещё будет – просто Даниилу действительно нужно дать время. Оправиться от событий эпидемии, всё обдумать. А он, Артемий, потратит это время на поиски другого менху, которому можно будет смело доверить Уклад. А после можно будет со спокойной совестью отбыть в Столицу.

Кажется, на обратной стороне записки даже адрес есть…