Цзинь Гуанъяо хорошо помнил день, когда осознал, что в целом мире есть всего один человек, рядом с которым можно не бояться закрыть глаза. Это случилось неожиданно, когда вместе с первыми после затяжного дождя солнечными лучами в гостевых комнатах появился молодой мужчина, нервно сжимающий закрытый веер. Он, прежде смотрящий только себе под ноги, поднял голову и улыбнулся немного рвано, потерянно, будто бы сам не знал, для чего на самом деле пришел, кроме, конечно, самой очевидной причины. Приветствовать дорогого гостя — долг любого радушного хозяина, даже если на это самое радушие не осталось никаких сил.
— Как твои дела? — слова вырвались сами, впервые, совсем не обдуманные, почти искренние и донельзя глупые. Очевидно, что самым честным ответом на подобный вопрос непременно станет: «Ужасно». Впрочем, важным было и будет только одно: Не Хуайсан никогда и ни за что не узнает, кто по-настоящему стал причиной этого самого «ужасно».
— П-почти справляюсь, — голос, обычно звонкий, совсем охрип, но нарушение формальностей, видно, никто даже не заметил, как и до боли очевидную ложь. В памяти еще слишком свежо то мгновение, когда юный глава ордена слезно умолял о помощи с решением какого-то донельзя простого недоразумения — даже проблемой толком не назвать.
Хуайсан так и остался на месте, не в силах ни произнести что-то еще, ни уйти, вежливо попрощавшись, а Гуанъяо все продолжал смотреть, ничего не ожидая и ни на что не рассчитывая. Сколько раз приходилось укрывать эту стройную фигуру в объятиях? Не сосчитать. Сколько раз он проводил рукой по длинным шелковистым волосам? Не вспомнить. Сколько раз первым притягивал к себе живое тепло, а не мягко разводил руки, лишенный выбора? Единицы, которые, как он совсем скоро поймет, непременно превратятся в десятки.
— Я тоже по нему скучаю, а-Сан, — прозвучало, как и следовало, с заметным оттенком горечи и почти искренним сожалением.
Привыкнуть к роли сочувствующего оказалось гораздо проще, чем к некоторым другим, но кое-что все-таки не было частью игры, кое-что, давно (или не слишком?) превратившееся в его собственное бессознательное желание. Руки сами потянулись к дрожащим плечам, прижимая слабо, но настойчиво, чтобы оставить возможность отстраниться, как быстро выяснилось, ненужную. Хуайсан обнял крепче, молча утыкаясь в шею холодным носом, и сердце, в страхе трепещущее от любого шороха, наконец успокоилось. Гуанъяо сомкнул веки, вдыхая горьковатый запах полыни, и впервые по-настоящему расслабился, пока тонкие пальцы выводили на лопатках невидимые узоры.
Цзинь Гуанъяо ни за что не забудет день, когда получил письмо, почти насмешливое, издевательское. Не забудет, насколько сильно и открыто дрожали его руки, как скомкали бумагу, швыряя в огонь, будто ненужный и не имеющий никакого значения хлам. Порой становилось жаль, что нельзя так же бросить в огонь собственную память, а даже если и можно, то для такого, как он, это стало бы настоящим проклятием. Нужно помнить все, наплевав на подступающий к горлу тошнотворный ком, на цветные пятна, пляшущие перед глазами, на холодный пот, покрывающий спину. Нужно помнить все, но это не означало, что не получится спрятаться, пускай и на время, хотя бы от собственного страха.
— Не ждал, что ты сегодня придешь, — заметил Хуайсан, заспанный и небрежный, нарочито медленно открывший дверь после настойчивого стука. Должно быть, от долгой дороги и затянувшегося совета он порядком устал, но Гуанъяо не почувствовал ни малейшего укола вины за прерванный отдых.
— Было много работы, но теперь я здесь, — с мягкой улыбкой ответил он и почти не солгал. То, что эту самую работу делать никак не получалось, а иероглифы в каждом свитке сливались в уродливое пятно, ничуть не уменьшало ее количества.
Хуайсан растерянно склонил голову вбок, и в полумраке комнаты его золотые глаза хищно полыхнули пламенем свечи, которое вот-вот сожжет глупого мотылька, отчаянно потянувшегося к свету. Гуанъяо отмахнулся от наваждения и сделал уверенный шаг, чтобы скрыться в объятиях, теплых и как никогда прежде желанных. Только с ним, в его нежных руках, не привыкших к ноше тяжелее бумажного веера, с его по-прежнему робкими, но обжигающими поцелуями на устах, можно было почувствовать, как липкий страх постепенно отступал, исчезал, кусочек за кусочком, оставляя лишь горькое обещание вернуться вновь.
Гуанъяо никогда не говорил о своих тревогах вслух, напротив, делал вид, будто их никогда не существовало, прятал опасения под маской безмятежности, но, окруженный трепетной нежностью, и без того ощущал спокойствие. Он не вздрагивал, когда чувствовал, как с особенной осторожностью тонкие пальцы перебирали растрепавшиеся волосы, не боялся получить нож в спину, когда слушал ритмичное сердцебиение с таким пристальным вниманием, словно в целом мире не осталось никаких других звуков. Оно всегда звучало красивее и яснее любых слов мира, бессмысленных и совершенно не нужных. Гуанъяо хорошо знал, что именно от него, от этого человека, вместо любви, которую щедро получал с каждым прикосновением, заслужил только ненависть, но отчего-то совсем не стыдился. Все равно ничего нельзя изменить, даже если бы захотелось, а Не Хуайсан, в любом возрасте остающийся несмышленым мальчишкой, никогда не был тем, кто даже неосознанно способен причинить кому-либо вред.
— Тебе пора? — чужой голос вдруг показался затуманенному сознанию особенно хриплым, наверное, от усталости. Пришлось поднять голову и посмотреть в окно: светало.
— Я останусь еще ненадолго, а-Сан.
Он с трудом выдавил желанный ответ, о котором уже через несколько часов заставит пожалеть гора свитков на рабочем столе, но сейчас это не имело значения. Хуайсан улыбнулся, явно довольный таким решением, а Гуанъяо снова прикрыл глаза, ощущая приятную тяжесть его головы на своем плече. Он по привычке коснулся губами макушки и уже не увидел, как слабая улыбка окончательно обратилась гримасой.