Сердце в руках, звезда на груди

Растрепанные русые волосы и нахальная улыбка, лицо в следах ветрянки, руки — в ссадинах и налете от сигарет. Лиле четырнадцать, но она уже солдат. В ней энергии больше, чем в ракетном снаряде, цепкий взгляд, сильное и выносливое тело. Она выглядит как сорванец и хулиганка, но военную дисциплину и порядок казарм впитывает быстро и легко, как пересохшая земля долгожданную влагу.

Лиле четырнадцать, но она сидит на корточках за казармой с сослуживцами, курит дешевые сигареты и смеется над грубыми шутками. Фуражка, большая для её детской головы, съежает набекрень, но ей всё равно — дневального нет, а им, как солдатам, тоже положен отдых. Никому из их компании в ночь не дежурить. Товарищ Марков, мужик лет тридцати, с кривым носом и вмятиной на голове после одного из боёв, ухмыляется пересохшими губами и хлопает себя по бедру. Пехота — живое мясо, между ним и Лилей — километры воздушного пространства и в прямом, и в переносном смысле. Общаются лишь потому, что он тоже воспитан Советским Союзом. Марков стоит в полуметре, смотрит только на Лилю и басом отпускает какую-то пошлую шутку. Лиля скалится ему в ответ, откусывает фильтр от сигареты и сплевывает на землю. Она бешеная девица, это знают все, может и поддать, и палец откусить. И пусть товарищ Марков со своими шуточками катится в пизду.

После уличной вечерней прохлады в казармах душно и жарко. Лиля сбрасывает форму и запрыгивает на койку как есть, в трусах. Слушает, о чём говорят её товарки, хмыкает немного растроенно: Манус Виндикте. Манус Виндикте во всех докладах, на всех собраниях, почти во всех сплетнях. Шторм идёт, Шторм скоро будет. На Лилю это давит завистью. Её перевели на охрану Фонда, самого его сердца — школы для всяких малявок. Совсем скоро их детство кончится: Фонд не возится с детьми. Здесь нужны медики, шпионы, солдаты, политики и канцелярия, а не детские мечты и наивные порывы. Самый главный, живой ресурс Фонда отдали под защиту Лиле — ну не бред ли? Товарки и товарищи в постоянных стычках, валят последователей Манус Виндикте или гибнут сами; и то, и другое — бравое событие, уж лучше присмотра за школьной стеной.

Лиле четырнадцать, скоро, правда, будет пятнадцать, и она глушит водку из фляги, сидя на дозорной башне. Ветер холодный, жалит кожу и треплет волосы под фуражкой, пахнет как свобода и шум двигателя. Лиля смотрит в небо и мечтает о полете.

Лиля грозная мелкая девчонка, солдат, что уделает взрослого. Она кривит лицо, огрызается на заботу и курит, не переставая. Дикая и нахальная снаружи, считай, недоступная, а внутри еë иногда — врёт, часто, — всю крутит и вертит; хочется сжаться калачиком в углу, а лучше — лечь маме на колени и засыпать под старую колыбельную. Мамы нет. Есть товарищ Марков со своими сальными шутками и руками, которые он не умеет держать при себе. Лиля говорит новым девчонкам: держаться вместе, ничего не бояться, а если дряно — стиснуть зубы и терпеть. В части всегда война, на то она и военная. Здесь не любят слабость и тех, кто кричит или плачет ночью, поднимая на ноги и так невысыпающихся солдат. И чем быстрее ты это понимаешь, тем меньше у тебя будет проблем.

В часть приходят совсем зеленые цыплята — лет так восемнадцати, две девчонки и несколько пацанов. Солдаты смотрят голодно, как бездомные собаки; Лиля уводит новобранцев с собой.

— Выбрось помаду, товарка. Она тебе здесь во вред, — бросает небрежно рыжей веснушчатой девочке, что только заняла свою полку; в Фонде с этим не так строго, личные вещи почти не отбирают.

Та в ответ хмурится и гордо вскидывает подбородок.

— Такие малышки как ты не понимают, насколько это важно.

Она хочет сказать что-то ещё, но Лиля ловко перепрыгивает через нижнюю койку и выхватывает у неё помаду. Девушка, да что уж там, ещё девчонка, визжит, как резаная, пытается схватить Лилю за волосы: та уже перепрыгнула обратно, все руки в помаде, в раздавленном пальцами стике. Она бросает футляр на пол и давит жесткой подошвой армейского ботинка. Пластик трещит и рассыпается на мелкие щепки.

— Потом спасибо скажешь.

За ней и за её ухмылкой новобранки гоняются долго, пока кто-то не кричит: “Дневальный!”. И все конфликты мгновенно утихают. С распорядком солдата на стычки времени особо нет, все следующие дни остаются лишь тяжёлые взгляды и шёпот проклятий с другого конца обеденного стола.

И даже они вскоре проходят. Лиля сидит в своей обычной компании за казармой, где из-под высокой бетонной стены выползает, непримиримая, высокая трава, пахнет лесом и влагой, и полощет горло водкой — лучшего средства от простуды и не придумаешь. Рыжая, веснусчатая Мари, растерявшая за недели свою подростковую припухлость лица, ползет тенью по стене, перетекает поближе к Лиле, сливается с толпой людей, с которыми она, вообще-то, дружбы не водит. У Мари опухшие глаза, искусанные губы и все руки в крови: сбиты костяжки, под короткими ногтями забилась чья-то плоть. Лиля делится сигаретами, помогает прикурить от спички, перескакивает с нижний ступеньки повыше, чтобы прижаться к товарке боком. Вот и вся солдатская забота. Ни больше, ни меньше.

Через месяц стычки с Манус Виндикте становятся всё чаше и жёстче. Несколько групп перекидывают на другую базу, Лиля остаётся почти одна. В казармах тишь, за казармой — тоже. От толпы солдатского отребья, ищущего как бы отлынуть от работы и почесать языками, остается пара человек. Лиля сидит на третьей ступеньке, как и тогда, рядом с Мари, выпускает в ночной воздух тонкую струйку дыма.

— А где Марков? — спрашивает у Уве, немца со сложным лицом и извечной щетиной.

— Погиб, — отвечает хмуро, чешет подбородок; от жестких мозолистых пальцев остаются красные следы на коже. — Чертовы Манус Виндикте.

“И ты скоро помрёшь,” — думает Лиля. — “Пехота — расходный материал. Что Манус, что Фонд. Всё одно”.

Уве, кажется, читает её мысли по лицу. Смотрит хмуро и как-то отрешенно, смиренно. Он ведь католик, что ему бояться смерти.

Утро выдаётся туманным и влажным, воздух ложится мелкими каплями на кожу и одежду. Лиля шлёпает по грязи к западу части, прошмыгнув мимо часового. Там в стене узкий проход, за ним кусок травы, запертый в бетонных стенах — братские могилы Фонда, всё, на что может расчитывать рядовой солдат. Товарища Маркова вряд ли похоронили, Лиля даже не знает, вернули ли его тело и осталось ли от тела вообще хоть что-то. На войне это не так уж и важно. Она опускается на одно колено перед скупым надгробным памятником, сбрасывает с лица детский хулиганский оскал.

— Вот ты и помер, мудак, — шепчет, дотрагиваясь пальцами до холодного камня; он жесткий, шершавый, как и руки Маркова. — Ну и земля тебе пухом. О мёртвых — только хорошо.

За товарища она отпивает из фляги, щедро выплескивая несколько капель на траву. Лиля оставляет ему пару сигарет, самых хороших, что у неё есть, прячет, почти зарывает в землю — чтобы всякая падаль не нашла и не подобрала. А затем, чуть подумав, снимает с внутренней стороны солдатской рубахи Красную Звезду. Это не её, дядина, но Лиля носила её как память о семье и о доме. Дом остался в далёком будущем, показать звезду больше некому: единственный её товарищ из Советов своё отслужил. Так пусть теперь лежит вместе с Марковым. Лиля прячет её в землю, рядом с сигаретами.

Когда солнце приподнимается над лесом, окружающим Фонд Святого Павлова, Лиля уже на дозорной башне. Стоит гордо, уперев руки в бока, и смотрит вдаль, то на поляны, то на речные переправы. Никого не видно, да и пусть не будет. Лиле вверили сердце Фонда, отдали в её маленькие, пожелтевшие от табака руки. И она будет держать его крепко и бережно, как только умеет.