Ианга

Я ничего не смыслю в воспитании детей. Эту простую истину пришлось принять, как бы ни хотелось считать себя взрослым уравновешенным человеком. Взрослый и уравновешенный может справиться с мелким вредным существом; я — нет.

С тех пор, как его привели, в доме, где установленный однажды порядок не менялся вот уже более двухсот лет, началась война.

Это случилось морозной зимней ночью. Шёл снег. Я сидела у окна и пила чай на высушенных по осени травах. Было страшно представить, во что превратится к утру дворик, который я только сегодня вычистила. Я старалась не думать о том, что завтра снова придётся брать в руки тяжёлую лопату, и поэтому просто время от времени подносила к губам дешёвую керамическую кружку, откуда невесомыми полупрозрачными лентами поднимался обжигающий пар.

Вдруг я увидела меж полуголых сосен пять жёлтых огней. Они приближались. Что у деревенских могло случиться, если они не придумали ничего лучше, чем заявиться ко мне в такую погоду и в такой час?

Взяла палку, которую использовала вместо клюки. Раньше, лет двести пятьдесят назад, покупала тросточки всех мастей и цветов, но теперь красоваться было не перед кем. Вышла на крыльцо встречать незваных гостей. Их было трое, у каждого в руке по фонарю. Ещё два фонаря были привязаны бечёвкой к санкам. На них лежал огромный ком из тряпок, похожий на снеговика. Присмотревшись, я увидела детскую головку сразу в нескольких шерстяных платках, будто выросшую из сугроба, оказавшегося старыми одеялами. Уже не маленького ребёнка запеленали, как новорождённого.

— Чем болеет? — с ходу спросила я, кивая на санки.

Вперёд вышел Иван. Он не был деревенским старостой, но пользовался уважением среди соседей. С людьми я общалась только через него, а тридцатью годами раньше — через его отца. Теперь Иван постарел и каждый раз, когда приходил ко мне, брал своего сына, чтобы тот однажды перенял священную родовую обязанность. Вот и сейчас по правую руку от Ивана стоял этот широкоплечий парень; он и вёз за собой сани. Слева вжимала голову в плечи какая-то девка, которую я видела впервые.

— Ничем, матушка. У нас другое дело, — сказал старик, и я насторожилась.

— Зачем тогда притащили?

— Не серчай, матушка. А притащили, чтоб отдать. Твой он теперь. Сестрица твоя весной приходила и у Марьи, вдовы, оставила. Вдова намедни умерла, а его никто не берёт. Рот лишний зимой, сама понимаешь.

Я выругалась так, что девка вздрогнула и спряталась за Иваном.

— И что с того? Сестра принесла — сестра заберёт.

— Не заберёт. Она навсегда отдала.

Голос старика дрогнул.

— Утопите в проруби. Мне не нужны её ублюдки.

Ребёнок заплакал, как будто понял, что ублюдок — это он. Хотя, может, и понял. Из-за одеял и тусклого света фонарей нельзя было сказать точно, сколько ему лет.

Я приблизилась к Ивану и, схватив за руку, посмотрела в его помутневшие от старости глаза. Он понимал, что это значило: я выпытывала правду. И я её увидела: большой светлый дом семьи с беременной женой, рядом избушка немолодых бездетных супругов, следом — дом Ивана с сыном, куда почти все жители деревни время от времени приносят гостинцы.

— Отчего сам не возьмёшь? — не разрывая зрительного контакта, прошептала я.

Ответа не последовало.

Я развернулась и уже собиралась хлопнуть дверью, как услышала крик Иванова сына.

— Ты его тётка, родная кровь! И вот так оставишь умирать?

Наглец.

— Или у себя приюти, или умерь жалость. Его мать сама их топит, только этого почему-то оставила, — не поворачиваясь, ответила я.

— Оставила же. Значит, нужен, — не отступался парень.

— Нужен — заберёт. Иван, присмири своего выродка.

Иван предпочёл не вмешиваться, а его великовозрастный сынок тем временем решил сразить меня рассказами о предопределении и фортуне.

— Ему подарили жизнь уже три раза. Первый — когда во младенчестве не убила мать. Второй — когда она отнесла его Марье вместо того, чтобы оставить подыхать с голоду. Третий — вчера, когда у Марьи горел сарай, и он успел выбежать на улицу. Судьба не даёт ему сгинуть, потому что когда-то он пригодится ей.

Я усмехнулась.

— Бог любит троицу. Я в это судьбоносное число уже не вписываюсь.

И вошла в светлый коридор, оставив деревенских на улице.

Нет, я не думала, что они избавятся от ребёнка. Они не смогли бы этого сделать хотя бы потому, что были людьми. Я была уверена, что его куда-нибудь пристроят. Мне пришлось быть грубой и резкой, потому что иначе (уж это-то я знала на опыте) от меня бы не отстали. Ребёнок сестры был не кстати (да и когда такой подарочек может быть вовремя), и я не хотела взваливать на себя непосильную ношу. У меня уже давно пропало рвение лезть в её дела, так что пусть и она, и её дети держатся подальше от моих.

Я перебралась в постель. Перед сном всегда накатывают странные ненужные мысли; в этот раз вспомнилась сестра.

Сколько я помню, мы с Катей всегда были вместе. Вплоть до взрослого возраста нас нельзя было увидеть порознь. Кроме того, мы были одинаковы внешне. Знакомые различали нас только по моей хромоте, которую, увы, невозможно было вылечить ни одним зельем. Мы играли, учились, а потом работали, зная друг о друге всё, что могут и не могут знать самые близкие люди. Во всяком случае, мне так казалось.

Когда пришло время выбирать жизненный путь, она осталась в городе, а я построила себе терем в глуши и стала зарабатывать продажей трав и снадобий собственного производства. Время от времени ко мне приходили жители окрестных деревень, и я за символическую цену или вовсе бесплатно лечила их детей, помогала женщинам с родами и удобряла огороды. Катя наведывалась ко мне, но до того момента, пока не вышла замуж. Потом снова. Потом в третий раз.

Я не понимала, чего она добивалась. Ничего выпытать у неё было невозможно. Мне пришлось додумывать самой, и я мучилась в течение более пятидесяти лет.

Правда лежала на поверхности. От осознания я оправлялась ещё долго. Я знала, что в браках у неё рождались дети, но никогда не видела своих племянников. Не видела, потому что почти все они были мертвы. А мертвы были потому, что их способности не устраивали одного из родителей.

Катя мечтала стать матерью идеального ребёнка. Но из гнилой доски не получается долговечная мебель. Чтобы ребёнок был идеальным, кроме воспитания важны и способности, полученные при рождении. Для этого нужен сильный мужчина, от которого можно родить.Тех малышей, кто не удовлетворял требованиям, Катя сразу же топила, как котят. Некоторым относительно везло: их не убивали в надежде, что они оправдают ожидания. Когда же отпрыски оказывались не такими одарёнными или старательными, как хотелось матери, она отдавала их бездетным вдовам, чтобы те растили их, как своих. Она бы и подросших убивала, но не могла, потому что они уже понимали, что происходит.

Узнав о её экспериментах с детьми, я оборвала с ней контакт. Я не могла смотреть на её мягкие белые руки с аккуратным маникюром, которыми она наливала мне чай, не вспоминая, что эти же белые руки топили младенцев, и при этом не сломался ни один ухоженный ноготок.

Насколько мне было известно, сейчас у неё жили двадцатилетняя дочь и пятилетний сын.

Неприятные сюрпризы от многочисленных Катиных детей я получала и раньше. Однажды пошла на ярмарку в своём молодом обличье. Такому омоложению позавидовала бы любая, если бы узнала в русой румяной девушке дряхлую крючконосую старуху. Неизменной оставалась только палка-трость. Вот и преимущества колдовства: стареешь и молодеешь по собственному желанию, а умираешь, когда сила заканчивается. В тот день я захотела сладостей и зашла в лавку с леденцами. Как вдруг услышала за спиной: "Мамочка! Я знала, что ты вернёшься!" Ко мне бежала девчонка лет двенадцати. Я не стала разуверять бедняжку, купила ей конфет, подарила игрушку на память и на ходу придумала историю, почему именно не смогу её забрать. Она заметно приуныла, и на прощанье я сказала, что люблю её и всегда буду любить, как бы далеко ни была.

В ночь после встречи с девочкой я не могла заснуть. В голове эхом отдавалось: "Я знала, что ты вернёшься!"

Теперь, в ночь, когда мне принесли другого ребёнка сестры, я тоже лежала без сна.

— Нет, так сойти с ума не долго, — сказала я вслух и, поднявшись с кровати, начала разминаться.

Сколько я так просидела? Ко мне пришли примерно в одиннадцать, теперь было четыре часа утра. Да, не лучший вариант. Тогда можно уже и не ложиться: в шесть подъём.

Чем там я хотела заняться? Снег посгребать. Отлично.

Я оделась, взяла лопату и открыла входную дверь.

И обомлела.

На крыльце, завёрнутый в одеяла, как вчера на санках, лежал ребёнок. Теперь поверх всего этого вороха на нём был тулуп Иванова сына. Ребёнок, казалось, спал. С закрытыми глазами, синими от мороза щеками, неподвижный, он казался статуей.

Вот дура! Я была уверена, что его не бросят!

Лопата выпала из пальцев и с лязгом припечаталась к деревянному крыльцу. Руки сами принялись разворачивать комок из одеял, простыней и детской одежды, трогать холодное личико, щупать маленькие ладошки.

Живой.

Я облегчённо выдохнула. Сосредоточилась на колдовстве, чтобы помолодеть, и, подняв ребёнка на руки, понесла домой. Больная нога дома почти не мешала, потому что всегда можно опереться о стену, но прежде чем взять парнишку, я приготовилась к тому, как тяжело будет идти. Для этого и сменила более привычный старческий облик на девичий — чтоб силы прибавилось. Мальчик, вопреки моим ожиданиям, оказался тощим и почти невесомым.

Он проснулся только вечером. К тому моменту я намазала обмороженные участки кожи сразу несколькими средствами, приготовила суп и компот из сушёных яблок, освободила от ненужного барахла комнату, в которой в последний раз лет сто пятнадцать назад останавливалась на ночь Катя.

Теперь я выглядела на сорок пять. Катя предпочитала вечную молодость, которая помогала ей заключать и расторгать браки раз в пятилетку, попутно выискивая новых мужчин, так что ребёнок не должен был узнать её во мне.

У него были мягкие, будто позолоченные волосы, как у меня и Кати в таком возрасте. Большие серые глаза, как только открылись, стали внимательно изучать комнату.

— Как себя чувствуешь?

Он кивнул.

— Что-то болит?

Он помотал головой.

— Тепло?

Опять кивок.

Ребёнок был немым. Теперь стало понятно, почему сестра выбросила его. Мелким подавал надежды, а потом такой изъян.

— Писать умеешь?

Не умеет. Не удивительно: лет пять на вид.

— Имя своё тоже не знаешь, как пишется?

Не знает.

— Ладно, разберёмся. Есть хочешь?

Хочет.

— Иди со мной.

Мальчик поднялся и удивлённо осмотрел то, во что его переодели. Моя рубашка была единственной вещью, которая хоть с натяжкой подходила для ребёнка. На первое время сгодится, а дальше посмотрим. Всё, с чем его принесли, было влажным, и я не решилась одевать его в это.

В столовой парнишка сам забрался на высокий стул и стал с улыбкой наблюдать за тем, как я несу столовые приборы. Он сразу выпил полкружки компота, но, когда я принесла суп, вдруг посмотрел на меня совершенно круглыми глазами, замахал руками и, перевернув тарелку, выбежал за дверь.

— Паршивец! — крикнула я ему вслед.

Пришлось убирать.

Я нашла его в шкафу, изляпанного супом и перепачкавшего большую часть моего гардероба. Достала, помыла, переодела в другую рубашку. Он не ел нормально больше суток, и постоянно урчащий живот требовал пищи. Однако, спрашивая, не голоден ли он, в ответ я получала протестующее мотание головой.

— Ты должен есть, чтобы выжить. Мне триста восемьдесят шесть лет, и я видела разные времена. Бывали годы, когда такие вот, как ты, не могли найти еду и умирали по канавам.

На это мальчишка снова мотал головой, будто его совсем не пугала перспектива умереть в канаве.

— Всё, мне это надоело. Если не поешь сам, я силой засуну тебе в глотку этот чёртов суп.

Ребёнок не двигался.

Я исполнила угрозу. Он вырывался, плевался, орал на пол-леса, но всё же хотя бы треть содержимого тарелки оказалась у него в желудке. После кормления я отпустила его, а обнаружила только следующим утром на чердаке в стоге сена, одетым в мою шубу.

Следующие три недели прошли в аду. Я пыталась заниматься работой, но ничего путного не выходило, потому что у меня в доме завёлся мелкий паразит, которого совесть не давала выгнать. Он был везде: под столом, у склянок с засушенными травами, на силосной куче, в погребе, в подвале, на подоконнике, в кухонном ящике. Один раз в день я отлавливала его в самых неожиданных местах и с боем тащила обедать. Завтракать и ужинать он приходил сам, но к супу питал особую неприязнь.

Я купила ему новую одежду на ближайшем рынке, но, боясь оставить дома без присмотра этот клубок разрушения, напоила его снотворным отваром и торопилась вернуться, пока действие не закончилось. Такой подвиг стоил мне нервов и любимой палки, которую я сломала на обратном пути.

Оказалось, что ему было не пять, а семь лет: он показал это пальцами.

Он не мог усидеть на месте; всё время куда-то нёсся, исследовал самые потаённые уголки дома. Ни одно занятие не могло заинтересовать его настолько, чтобы он просидел за ним больше десяти минут: и деревянные кубики, и цветные карандаши, и кукла с чайным сервизом, и железная модель настоящего автомобиля почти сразу были заброшены в угол комнаты да так и остались там.

Но внезапно появилось дело, которое действительно увлекло парнишку.

Я недоумевала, как ребёнок, который понимает человеческую речь, кричит и двигает языком, может быть немым. Пытаться понять его жесты надоело, и я решила попробовать научить его нормальной речи или письму — что уж выйдет. Времени было предостаточно, нас никто не торопил. Усадила его за кухонный стол и положила рядом несколько бумажек, на которых чётко и жирно нарисовала по букве.

— Слушай меня. Всё, что говорят люди, можно записать. Для этого придумали специальные значки — буквы. Одним значком можно записать кусочек любого слова. Чтобы написать слово полностью, надо взять сразу несколько значков.

Мальчишка стал перебирать в руках листочки с буквами. Я взяла у него одну.

— Это буква "Я". Повтори за мной. "Я".

Он с подозрением посмотрел мне в лицо, но почти сразу же издал звук, не сильно отличающийся от обычного детского рёва.

— Попробуй ещё раз. "Я". Можешь крикнуть.

Получилось гораздо лучше, и я продолжила.

— Молодец. Теперь смотри на вот эту карточку. Это буква называется "Эн". Она даёт звук "Н". Его можно тянуть, а можно произносить быстро. Положи язык за верхние зубы и протяни: "Н-н-н".

Мальчик замычал. Я показала ему ещё три раза, прежде чем у него вышло отдалённо похоже.

— Здорово. Теперь ещё буква. Она звучит почти так же, как "Я", но без вот этой звонкой штучки в начале. "А". Повтори за мной.

Хотя бы какой-то звук получился хорошо.

— Умница.

Я хотела потрепать мальчишку по волосам, но он резко отшатнулся, и рука остановилась на полпути. Мне показалось, что лучше продолжить как ни в чём не бывало.

— Теперь повтори все три буквы. "Я", "Н", "А".

Он повторил. С затруднениями, по нескольку раз повторяя один и тот же звук, но повторил. "Н" у него была, как у англичан, носовая, а "Я" больше напоминала то, как записывают в детских книжках голос ослов: "и-а-а-а".

— Слей все эти буквы вместе. Произноси так, чтобы одна перетекала в другую. Это моё имя, Яна. Советую научиться его говорить, потому что ни на что другое я больше откликаться не собираюсь.

Мальчик медленно и сосредоточенно открывал рот и пытался использовать голос новым непривычным способом. Я уже решила, что он и правда боится: в нужный момент к нему не придут на помощь, если он не позовёт так, как мне хотелось. Как вдруг он улыбнулся; мокрые детские губки стали казаться ещё тоньше.

— Ианга, — выдал он результат трудов.

— Не идеально, но сойдёт. На сегодня хватит. Завтра после ужина позанимаемся ещё. Свободен.

Он тут же сорвался с места и скрылся в коридоре. Я, убирая карточки на полку с кастрюлями, невольно улыбнулась, совсем как этот мальчишка. А ведь я впервые назвала ему своё имя. Мы прожили вместе три недели, не зная, как обращаться друг к другу. Ему и не нужно было звать меня по имени, а я прекрасно обходилась "паршивцем", "мелким", "дармоедом" и "эй, ты". Если дело так хорошо пойдёт и дальше, то скоро он превратится в Петьку или Ваську.

Я стала расставлять банки с травами, из которых уже дня три собиралась сделать снадобья на продажу, и параллельно с этим анализировала произошедшее.

Что значил наш сегодняшний урок? В первую очередь то, что мальчика можно научить разговаривать. Во вторую — то, что он не против учиться (по крайней мере пока). В третью — что Катя дура, раз не додумалась до того, чтобы немного попотеть, а не надеяться, что ребёнок сам однажды заговорит. Возможно, остальные дети так и делают, но некоторым всё-таки стоит один раз помочь, чтобы потом наслаждаться жизнью.

Я стиснула в кулаке деревянный пест и сжала зубы от злости. Ну конечно, если Катя ждала идеального наследника, то он должен был сам научиться и говорить, и петь, и философские трактаты писать. Хочешь жить — умей вертеться; недостаточно здоровым или магически сильным родился — уж прости, но первая и вторая даты на могильной плите будут не столь далеко друг от друга; оказался недостаточно усердным, остался калекой после несчастного случая, стал часто болеть или вовремя не заговорил — живи на другом краю страны со старой полусумасшедшей вдовушкой.

Травка измельчалась в труху. Я с силой вертела пест в ступе, чтобы хоть как-то отвести душу.

Если бы наша мать, моя и Катина, избавлялась от увечных детей, то сестра росла бы без близнеца. Я бы захлебнулась в речке сразу же после появления на свет. Не смогла учиться, не увидела бы город, не помогала бы деревенским. В общем-то, скучная получилась жизнь, но и от такой отказываться грешно. Кому я была нужна? Ивану с его соседями? Нашли бы другую колдунью, не велика потеря.

Стало противно от самой себя. В лесу двести лет, а даже деревья вокруг терема не вы́ходила.

Решила, что варить всё буду завтра и оставила заготовки на ночь на столе. Сказала мальчишке ложиться спать и с тяжёлыми мыслями положила голову на подушку сама.

Проснулась посреди ночи от странного шума. То ли скрип, то ли мяуканье — непонятно. Со сна кружилась голова, поэтому для дополнительной опоры взяла старую трость, приобретённую ещё в годы учёбы, а теперь обычно приваленную к стене и используемую в основном как раз для случаев, когда надо встать посреди ночи. Трость — вещь полезная: пригодится если не как третья нога, то как средство обороны. Перед выходом за дверь на всякий случай омолодилась — вдруг на самом деле придётся кого-то ударить, а на это сила нужна и ловкость.

Животных у меня дома не бывает. Если что-то и скребётся по ночам, то снаружи. Внутрь звери не пробираются, даже ласточки под чердачной крышей гнёзда не вьют: чувствуют колдовство и сторонятся. Глухи к магии только люди. У меня были все основания полагать, что где-то в тереме орудовал вор.

Я неслышно передвигалась по жилищу, шла на загадочный скрип, который то совсем умолкал, то внезапно становился громче. Нет, нет, нет... Комната ребёнка. Живот скрутило. Внутренности застыли, сердце отказывалось нормально работать. "Тебе ли пугаться, старая вешалка?" — мысленно сказала себе, и это придало уверенности.

Собралась и резко открыла дверь, чтобы застать неизвестного врасплох.

Но внутри никого не было. Никого, кроме моего мальчишки, сидящего у самого изголовья кровати и обхватившего руками подушку. Мой скрип оказался еле сдерживаемым плачем. Не знала, что дети могут предпринимать попытки не дать волю слезам.

— Эй, ты чего?

Он поднял на меня блестящие глаза, а спустя секунду-две встрепенулся и вжался в спинку кровати. Маленькие пальчики сильнее вцепились в наволочку. Что это? Страх? Боялся трости? Уж кого-кого, а его я бить не собиралась.

— Смотри: кладу её, больше ничего нет, — как можно более отчётливо проговорила я, опуская трость на пол у входа в комнату.

Я подошла к нему. Он замер; смотрел на дверь и не шевелился. Я была испугана не меньше него. Коснулась плеча — вздрогнул.

— Что случилось? Расскажи, как умеешь.

Он не среагировал. Я перевела взгляд на свою руку. С идеально гладкой кожей. Без единой морщинки.

Чёрт! Я выглядела точно так же, как его мать!

— Всё хорошо. Дай мне руку, малыш.

Не сработало. Я присела на кровати прямо перед его лицом. Ощутила, как стала мокрой ночная рубашка; провела по простыне ладонью — всё ясно. У детей такое бывает, пусть у семилетних редко. Сделала вид, что не заметила; потом поменяю бельё, сейчас есть дело важнее. Чистой рукой накрыла напряжённую ладошку и посмотрела мальчику в глаза. Сейчас мне не виделось других способов узнать, что же всё-таки произошло.

И я увидела. Катя выливает суп на голову какому-то ребёнку и отвешивает ему подзатыльник. Потом она хватает моего малыша за запястье, тащит к большому столу и практически закидывает на стул. Рядом с тарелкой лежат сразу несколько ложек, и я догадываюсь, что задача — выбрать нужную. Промах — и еда оказывается на волосах, одежде и на полу.

Новая картина: пожилая женщина лежит на кровати, мой мальчик несёт ей кружку с водой.

Всё исчезло, и вместо людей появилось пламя. Оно с треском и хрустом перекидывается с предмета на предмет; разом вспыхивает мешок с соломой. Выход впереди, а сзади кричат бежать.

Вечер, но уже видно звёзды. Девушка натягивает на мальчишку новые и новые слои одежды, а потом, когда он уже не может двигаться от тяжести, заворачивает в два одеяла. "Она сестра твоей мамы, поэтому точно будет заботиться о тебе," — шепчет девушка, и неясно, верит ли она сама в эти слова.

Я решила, что на этом хватит. Когда я просматривала воспоминания, люди, которым они принадлежали, тоже видели их. Ребёнок, который сидел передо мной, пережил то, что в страшном сне не может представить взрослый. Я не знала, как говорить с ним, как подобрать нужные, правильные слова, которые не навредят. И я обняла его.

Такой язык он понимал, наверное, лучше привычного мне. Он всё так же не двигался, но уже не был напряжённым.

"Мы с тобой далеко пойдём, малыш. Никто тебя больше не обидит. Я тебя всему научу — только скажи. Я ведь вижу, что тебе не противно учиться. Ты у меня умный малый. Я буду жить ради тебя, буду тебе помогать, в жизнь выпущу. Ты мне, можно сказать, по крови сын: мы с твоей матерью как из одной формы вылеплены. Будешь жить у меня, вместе мы со всем справимся. Через тернии к звёздам, малыш, запомни эти слова. Скоро скажешь, как зовут, и заживём, " — Всё это я только подумала, а не сказала, пока мальчик перебирался ко мне на колени.

— Ианга, — сказал он мне в плечо.

— Да, это я, милый.

Я обязательно научусь управляться с детьми. Обещаю.