Один день их жизни

Сфинкс остался со мной. Посомневался, почти ушёл, но в последний момент передумал и остался. Иногда я думаю о том, что он чертовски странный и вовсе не такой мудрый, как о нём любят думать остальные и даже я. Он ведь тот ещё глупец, вечно путающийся в нитях миров, во лжи и правде — многоликой правде, самой разнообразной, далёкой от истины. Конечно, истина ему тоже иногда приоткрывает завесу своей тайны, но как-то слишком уж избирательно, тщательно маскируясь и скрываясь от него. Не могу сказать, что со мной истина поступает как-то иначе — она вообще дама скрытная и неуловимая. Так что не мне судить, вот я и не сужу, а просто констатирую факт. Только свой и только в своих мыслях, потому что у меня такая правда, наверняка далекая от истины.

Сфинкс остался со мной, но продолжает держаться так, будто вот-вот сбежит куда подальше. Он нервный, дерганный и боится меня. Меня всегда боялись и временами это бывало довольно тяжело выносить, но я смирялся, просто принимая это к сведению и пользуясь открывающимися возможностями. Но Сфинкс… Я не могу смириться с тем, что он меня боится. Это ранит гораздо сильнее, чем чужая ненависть, зависть или страх, сильнее, чем сны в которых я выглядел жалким уродцем или монстром во плоти. Во снах Сфинкса я всегда был красивым, так почему же теперь я прихожу к нему только в кошмарах? Поразительная аномалия: мы знакомы так долго, мы столько лет прожили, как одно целое, и при этом он будто совсем не знает меня. Будто не знает, что я никогда не причиню ему вреда.

Я думаю обо всём этом с грустью, наблюдая за тем, как он пытается готовить на моей кухне. О своих руках он, к счастью, больше не волнуется, а они не торопятся его беспокоить. Зато он волнуется о моей, наверняка чувствуя часть вины за то, что она теперь сломана. И это тоже кажется мне странным. Если он боится, если не хочет быть здесь, зачем он остался и беспокоится обо мне? Только из чувства вины? Это слишком банально для такого мудреца, как он. Но я решаю не пытаться сейчас проанализировать и понять все его мотивы, потому что моих аналитических способностей в данный момент более чем достаточно, чтобы заметить, что он ищет соль.

— Она ниже. В углу второго ящика слева, — говорю я, подходя, и Сфинкс резко оборачивается. Спасибо, что не вздрагивает.

— Благодарю, — он кивает и слабо улыбается, доставая из нужного ящика соль.

А я наблюдаю за булькающим в кастрюле бульоном и шипящими на сковороде овощами. Пахнет это всё вполне съедобно, и либо Сфинкс учился готовить, пропадая у Сталезубого, либо он прирожденный кулинар.

Он смотрит в книжку с рецептами, одолженную у одного из моих соседей. Затем он солит бульон и овощи, мешает всё это, и старается не смотреть на меня. И это тоже ранит. Но я не говорю об этом, не показываю этого, потому что не хочу сейчас выяснять отношения. Я просто пользуюсь возможностью и стараюсь запомнить его, пока он ещё рядом. Ведь вдруг он всё же однажды уйдет навсегда, а мне не останется ничего, кроме его голоса, дыхания, смеха и слез, и улыбок, бережно хранящихся в персональном шкафу моей памяти. Я хочу спрятать в этот шкаф ещё и его, такого высокого, стройного но достаточно крепкого, с глазами, похожими на одну чарующую поляну в Лесу. Я хочу спрятать в свой шкаф его личность, каждую ее грань, даже те, которые меня раздражают, вроде его паранойи и недоверия.

Глядя на него, я почти повинуюсь внезапному порыву тронуть его за плечо. Его тело живёт на моих пальцах, его тепло иногда фантомно согревает мои руки, я знаю каждый миллиметр, но хочу изучить снова. Особенно его руки, потому что такую вот их живую, пусть и израненную версию я ещё не чувствовал. Но я и так уже стал его кошмаром, незачем это усиливать своими спонтанными порывами. И вообще, наверное, не стоит его нервировать, пристально наблюдая за ним. Даже если я вовсе не пытаюсь его нервировать.

— Пахнет неплохо, — констатирую я, разворачиваюсь и ухожу.

Я иду к зеркалу и пытаюсь рассмотреть в самом себе угрозу, которую видит во мне Сфинкс. Но, как я и подозреваю, затея бесполезная: никто по-настоящему не может увидеть в себе нечто подобное угрозе, тем более в отражении зеркала. Возможно, моё любимое Лесное озеро могло бы мне помочь чуть больше, оно хотя бы не лжёт и оставалось бы продираться лишь сквозь обман собственного восприятия. Но Лес давно не приходил ко мне, и я догадываюсь, что ждать его в ближайшее время не стоит. Я скучаю по нему, по его успокаивающей прохладе, по шелесту листвы и росе под ногами или лапами. Мне не помешало бы сейчас побыть в нём, побродить по тропинкам, пообщаться с деревьями и ручьями… Но он не считает, что мне это нужно, так что я просто смотрю в зеркало и пытаюсь улыбнуться. Нужно же излить на Сфинкса хоть какое-то подобие улыбки, может, он оценит мои старания. Правда, глядя на себя, я думаю, что лучше мне всё же не улыбаться ему, так как это наверняка испугает его только сильнее. А я не хочу его пугать. Я хочу сниться ему вовсе не в кошмарах, а в таких снах, какие порой снились Лорду о Рыжей. Я хочу, чтобы он тоже хотел изучить меня и запомнить — у него ведь здесь есть такая возможность, неужели ему не интересно? Я хочу значить для него то же, что он значит для меня. И я хочу, чтобы он хотел провести со мной всю жизнь. Но рядом с этими желаниями я слишком остро осознаю, что я не смогу сделать чего-то масштабного, и возможно мне придётся его потерять. От этого осознания во мне заранее просыпается то, что лучше держать в узде и прятать, если я не хочу сломать себе ещё одну руку, и я крепко вцепляюсь в раковину, глубоко вдыхая. Лес не приходит ко мне, но это не мешает мне принести его в эту маленькую ванную. Я окружаю себя поскрипыванием деревьев, трелями сверчков и плеском родника, выбивающегося из-под небольшого камня на холме и стекающего вниз солоноватым, ледяным ручьём. Я слышу в дали крики птиц и шум их крыльев, и как кролики трусливо роют свои норы, и топот пробегающего в сонной дрёме слона. Это усыпляет моё буйственное нечто, и, когда я вновь глубоко вдыхаю, мне кажется, что я чувствую нежный аромат маленьких, белых цветов, ковром укрывающих весь холм, из которого пробился родник. Но, конечно, так мне только кажется. И я, плавно отпуская Лес, кое-как умываюсь одной рукой. Распущенные волосы рассыпаются по раковине и немного намокают. Я беру расчёску и резинку и пытаюсь сам привести их в порядок, но с забинтованной рукой у меня ничего не выходит, как нужно. И я иду к Сфинксу.

— Помоги, — вручаю ему гребень и тонкий зелёный кружочек тянущейся ткани, и поворачиваюсь, предоставляя волосы.

Я отчасти слышу, отчасти чувствую, что он удивлен. Но он довольно быстро приходит в себя и приступает к исполнению моей просьбы. Он бережен и аккуратен, и это приятно, и от этой приятности я сжимаю в пальцах край своей рубашки. Но если он может относиться так к моим волосам, почему не может относиться и ко всему мне?

— Не хочешь поэкспериментировать? — внезапно спрашивает Сфинкс.

— О чём ты?

— Я могу попытаться заплести тебе косу.

Косы, по идее, должны быть удобными, но я сам никогда не тратил на них время, ограничиваясь простым хвостом. Однако я не против, и совсем немного мне даже хочется, чтобы он провозился с моими волосами подольше.

— Делай, что хочешь, — говорю я, — только не отрезай их.

— Конечно, не отрежу, должен же кто-то быть волосатым за двоих, — усмехается он и приступает к попытке превратить мои волосы хотя бы в подобие косы.

Это длится несколько минут, в течении которых я спокойно стою, прислушиваясь к нему. Кажется, теперь он боится немного меньше. Возможно, моя просьба поспособствовала этому, показав, что я вообще-то живой, довольно миролюбивый и сейчас даже частично беспомощный человек, а не монстр. Осталось как-то показать ему, что эта реальность тоже не монстр и не смертельная ловушка для всяких несчастных Сфинксов, благородно жертвующих своей нервной системой из-за чувства вины. И я решаюсь предложить:

— Давай прогуляемся в город. Мы могли бы разыскать Рыжую и Лорда, или Горбача, или всех их. Или даже Седого, правда он наверняка за городом, как и Ральф.

Судя по тому, что от него вновь веет страхом и он молчит, заканчивая заплетать мои волосы, это предложение было ошибкой. Дождавшись, пока он перетянет резинкой получившееся произведение парикмахерского искусства, я оборачиваюсь к нему и стараюсь поймать его взгляд, который он так старательно прячет. Старательно и бесполезно, потому что я и так знаю, что он боится встретиться со своим кошмаром, но скучает и хочет увидеть состайников, а взгляд пытаюсь поймать только потому, что мне нравится цвет его глаз.

— Я ведь буду рядом, — отвечаю я на миллион его волнений и страхов, — как и всегда.

Он всё же смотрит на меня, с удивлением, сомнениями и обидой.

— Ты не всегда был рядом, — отвечает он.

— Нет, всегда. — протестую я. — Я приходил к тебе тогда, следил за тем, как твои скитания меняют тебя, охранял от возможных непрошеных гостей и пытался отыскать в городе и в Лесу. Да, я не смог, но в Доме я был рядом. И я могу быть рядом сейчас.

Теперь он удивлен ещё больше, и сомнений в его глазах тоже прибавляется. Он видимо осознаёт что-то, чего странным образом раньше не осознавал, и вздыхает.

— Прости, — просит он, стараясь отвлечься на помешивание супа.

Я, собственно, и не обижаюсь. Я не могу обижаться на него. Иногда могу сердиться или злиться, или чувствовать боль из-за его действий и слов, но я не могу обижаться.

— Рыжая и Лорд точно будут рады видеть тебя. Да и Горбач тоже. Седой, если мы его найдем, будет просто счастлив. Ты пообщаешься с ними, я послежу за тем, чтобы ниоткуда не появились всякие нежелательные личности. Согласен?

— Почему ты говоришь так, будто они будут рады только мне? — наивно спрашивает Сфинкс. Да, его мудрость определенно подводит его иногда.

— Потому что моему появлению и присутствию сложно радоваться, — терппливо объясняю я. — Даже ты меня еле выдерживаешь.

Я чуть усмехаюсь, давая понять, что это шутка, но Сфинкс всё равно воспринимает мои слова серьезно и становится ещё более подавленным.

— Прости, — снова извиняется он.

— За что ты извиняешься? Я знаю, что я не подарок. Хотя тут ещё с какой стороны посмотреть, подарки бывают малоприятными. В любом случае я знаю, что другим со мной сложно. Подумать только, я ведь неразговорчивый, тихий, незаметный, знаю обо всех всё, что они предпочли бы скрывать. Я пугающе худой и бледный, способен убивать, впадать в ярость и ломать себе руки, и есть сырых мышей и штукатурку. И это ещё не считая безумной улыбочки и смеха. Кошмарный человек, как только вы все терпели меня столько лет в качестве вожака?

Я самоироничен и саркастичен, но у меня не получается не пропустить яд в эту речь, и несколько капель всё же проскальзывают. Этот яд направлен только на меня, потому что я сам стал таким, и Сфинкс, вроде как, понимает это, но всё равно смотрит на меня с ужасом. Я предполагаю, почему, и снова чуть усмехаюсь.

— Ну вот, а теперь я ещё и говорю непривычно много за один раз и из-за этого ты только укрепляешься во мнении, что перед тобой незнакомец.

— Перестань, — просит Сфинкс, обречённо отворачиваясь к супу. — Не преподноси всё так, будто бы я никогда не видел в тебе ничего хорошего.

Я слегка пожимаю плечами. Конечно, он видел. Он всегда был одним из немногих, кто видел во мне это «что-то хорошее». А потом произошло непонятно что, и он, очевидно, видеть это во мне перестал. Но я не говорю ему об этом сейчас, потому что он попросил перестать, и потому что он и сам всё прекрасно понял.

— Но ты прав, — неуверенно подает голос он спустя минуту молчания. — Мне действительно сложно привыкнуть к тебе здесь и к этому месту.

— Ты всегда можешь уйти, — безэмоционально замечаю я, отворачиваясь, и стараясь за своей привычной холодностью скрыть поднимающийся в груди ураган страха и боли.

— Нет! — горячо возражает Сфинкс, и я оборачиваюсь, замечая, что он и сам не до конца понимает, почему вдруг так эмоционально протестует и на кого именно в данный момент злится. — То есть, раз я принял решение, я хочу попробовать привыкнуть, — добавляет он, разобравшись в мыслях. — Да. Давай пойдем в город.

***

Старый и простенький мопедик по понятным причинам веду я, а Сфинкс сидит позади и крепко прижимается ко мне. Я еду не быстро — со сломанной рукой ехать в принципе довольно непросто, — но он всё равно держится так, будто я лечу на сверхзвуковой скорости. Что ж, я не против. Он тёплый и приятный, и я бы хотел чувствовать его вот так почаще.

Мы благополучно добираемся до города и, по счастливой случайности, сразу же встречаем Горбача с их грузовиком и парой маленьких детей. Горбач, к моему удивлению, внезапно рад меня видеть сильнее, чем я ожидал. А ещё он более разговорчив, чем в Доме, но от этого и, наверное, от волнения, его мысли только сильнее разветвляются, образуя над его головой целые столетние дубы и ивы. Пока Сфинкс вылавливает из слов бывшего горбуна события и мысленно соединяет их в логичное повествование, я вожусь с детьми. Это Ластоног и Копун, узнать их не сложно, они дышат так же, как и в Доме. Ластоног фыркает и пыхтит, и хватает меня крошечной ладонью за палец, а Копун цепляется за мою косу и тянет кончик в рот. Слюнявить свои волосы я не позволяю, и Копун обижается, смотрит на меня большими тёмными глазами так печально, что я странным образом почти что меняю своё решение. Но Ластоног вовремя заставляет меня отвлечься, хватая за рукав и кусая в запястье беззубым ртом. Здесь они разумные, но пока ещё ничем не отличаются от себя в Доме. Однако я надеюсь, что их новые родители воспитают их достаточно умными для того, чтобы не тянуть всё подряд в рот и уметь говорить.

Сфинкс и Горбач заканчивают общаться довольно скоро, потому что Крыса возвращается с продуктами для себя и Горбача, и им нужно везти малышей дальше.

— Он всё же выбрал тебя, — тихо говорит мне Крыса, пока Горбач и Сфинкс прощаются.

— Это бессмысленно, он всё равно боится.

— Таких, как мы с тобой, не боимся только мы сами, — с едва различимой, своеобразной теплотой в интонации, констатирует Крыса и впивается мне в плечо острыми, металлическими когтями.

Сфинкс замечает это и в момент вспыхивает праведным гневом и ревностным желанием меня защищать, как и всегда. Забавно, но абсолютно бессмысленно и бесполезно. Мне не слишком больно от её когтей и я просто уважаю то, что у неё такие вот крысиные проявления дружеских чувств. Но больно мне или не больно, а Сфинкс всё равно прощается с Горбачом куда быстрее и стремительно оказывается рядом. А мне остаётся только надеяться, что однажды он всё же перестанет метаться и определится с чем-то одним.

Уже уезжая, Горбач, высунувшись в окно, подсказывает нам, где живут Рыжая и Лорд, и мы немедленно направляемся туда.

Рыжая оказывается дома. Она удивляется нам, но радуется и впускает внутрь. Сфинкс тоже удивляется тому, как светится здесь Рыжая. Небось он потом в очередной раз подумает, что это я его коварными галлюцинациями окружаю, потому что не может быть всё так идеально. И ведь вряд ли, ослепленный своими страхами, рассмотрит глубокую, смешанную с нежностью и смирением печаль в глазах Рыжей. Но что поделать? Пессимисты и параноики — люди страшные и неисправимые. Тем не менее, ему вроде нравится общество нашей чайки, а мне нравится общество Толстого, бодро ползущего к нам по светлому паркету.

— Опять ты выбрался, бегун, — беззлобно укоряет его Рыжая, подхватывая на руки. — Постоянно сбегает!

Мы со Сфинксом не удивлены таким новостям, конечно. В Доме Толстый тоже частенько побегами промышлял — любопытный ребенок. Рыжая уносит его обратно в манежик, и я прохожу следом. Я не люблю участвовать во всяких светских беседах, тем более в тех, где больше одного собеседника, а послушать я могу и отсюда. Так что я усаживаюсь рядом с нашим разумным Толстым и говорю: «Привет». Он долго и внимательно смотрит мне прямо в глаза, сперва потому, что пытается узнать, а затем потому, что пытается меня прочитать. Способный человек растёт, умный. Очевидно, узнав и что-то прочитав, он широко улыбается.

— Поиграешь со мной в динозавра? — спрашивает он и указывает на внушительного, довольно корявого, но всё же вполне обаятельного динозавра на полу.

— Я не умею в него играть, — честно признаюсь я, подавая ему игрушку.

— Я научу тебя, — лепечет он, изображая, что динозавр идет по краю его манежика.

— Хорошо.

Некоторое время он учит меня играть в динозавра. С ним я старательный ученик, каким в Доме особо не был. Просто потому что он старательный учитель и очень пытается мне что-то объяснить, а я не могу игнорировать такого хорошего собеседника и человека, как он. В Доме мне нравилось сидеть рядом с ним, слушать его бульканья, всхлипы и странноватый смех, подавать ему мокрые игрушки и отбирать у него свои обычно не менее мокрые волосы. Он был там эдаким островком безобидности и невинности, и от него практически всегда веяло спокойствием и радостью. А мне нравилось эти спокойствие и радость впитывать.

— А когда папа прийдёт? — внезапно спрашивает Толстый, вновь внимательно глядя мне в глаза.

А я почти что хмурюсь. Странно. Лорд уже должен был добраться сюда.

— Надеюсь, что скоро, но я не знаю точно, прости, Толстый.

Я действительно надеюсь, не то мне придется идти его искать. Да и мало ли что там с ним в дороге могло случиться.

— Хорошо, — он кивает и продолжает учить меня.

Играть в динозавра оказывается сложнее, чем в шахматы. Толстый мыслит совсем иначе, не так, как я, и мне сложно уловить поток его сознания. Наверное, Сфинкс лучше бы разобрался в этой игре, они с Волком играли в нечто подобное, только не с динозаврами, конечно. Но я продолжаю терпеливо учиться, пока Толстому не надоедает меня учить, и тогда он внезапно решает устроить сольный концерт, запевая одну слишком знакомую песню. Одну из бесконечных и бесчисленных песен Табаки. Странным образом я помню его, хотя я не должен. Сфинкс точно не помнит, и я, наверное, скоро забуду. Возможно, я просто чрезмерно привык помнить всех и поэтому у меня воспоминания теряются медленнее. А возможно есть другая причина, но так или иначе я рад, что пока что помню его и Стервятника, пусть и явно хуже, чем помнил ещё несколько дней назад.

Я слушаю концерт Толстого, и он радуется публике в моём лице. Ещё я слушаю разговоры Сфинкса и Рыжей и их смех: заливистый и мелодичный у чайки, и тихий, немного рваный у этого лысого кота. Они вспоминают Дом и наше детство, Рыжая рассказывает наверное трогательную историю их с Лордом любви, а Сфинкс, внезапно, как я в первый раз пытался вымыть его в душе. Ему смешно, им обоим смешно, а я помню только, что хотел приклеить его чем-нибудь к стенке, потому что он безудержно смеялся и извивался в моих руках, как какой-нибудь пойманный за хвост уж, бессмысленно растягивая время в вечность и мешая мне поскорее пойти в кабинет к Лосю и практиковаться в чтении по шрифту Брайля. Он тогда заставил меня промокнуть до костей, в итоге поскользнулся, упал и разревелся. И мне пришлось поднимать его и успокаивать. Не вижу в этой истории ничего смешного, сплошное расточительство времени и сил, он мог бы и потерпеть это «щекотно». Но Сфинкс и Рыжая смеются, как не смеялся никто от лунной дороги, а там бывали инциденты запредельного веселья. А потом они резко перестают смеяться и начинают о чем-то неприлично тихо шептаться. Толстый рядом со мной воодушевляется всё сильнее, и от того поёт свои странные, уже не знакомые мне песни всё громче, неосознанно мешая расслышать, что же они там тайно обсуждают. Я, конечно, вспоминаю, что подслушивать некрасиво и неправильно, но у меня такая привычка с детства — очень полезная, помогает оставаться готовым к любым происшествиям. Но, как я ни стараюсь прислушиваться, услышать хоть что-то вразумительное не выходит, а становящийся пронзительным голос Толстого режет мои уши и протыкает мозг иглами, и я поднимаюсь и ухожу на улицу. Улица тоже шумная, и это не всегда приятно, но сейчас это в целом приемлемо, потому что её шум можно смешать и превратить в нечто похожее на звук помех на старых ящиках. Зачастую меня раздражают подобные звуки, но иногда они лучшее, в чём можно спрятаться и пытаться не обдумывать то, что ты слышишь и почему.

Я курю, сидя на крыльце, когда ко мне выходит Сфинкс и садится рядом.

— Толстый расстроился потому что напугал тебя, — весело сообщает он. — Он нас прекрасно помнит — удивительное дело.

— Да, и не только нас, — я протягиваю ему сигареты. — Ничего удивительного, это же Толстый.

— Наверное, — с сомнением отвечает он, закуривая тоже. — Просто у меня иногда чувство, что я что-то забыл. Хотя это что-то произошло со мной не так давно. Я хожу по лабиринтам своей памяти и то и дело попадаю в тупики или теряюсь в непонятно откуда появившемся тумане.

— Это скоро пройдёт.

— Я вспомню то, что забыл?

— Нет, ты забудешь то, что ты что-то забыл.

Сфинкс таким положением дел явно расстроен и озадачен. Он задумчиво курит следующую минуту, а потом вздыхает, отпуская с этим вздохом то, что пока не может понять и объяснить себе, и поднимается.

— Скоро стемнеет, поехали обратно, — просит он.

Я соглашаюсь и направляюсь к мопеду, и Рыжая как раз выходит к нам. Её глаза куда более радостные, чем когда мы только пришли, да и Сфинкс уже не такой нервный. Очевидно, общение пошло им обоим на пользу. Это хорошо и я не против слушать концерты Толстого ещё, если Сфинксу это поможет освоиться.

Мы прощаемся, и Сфинкс в ответ на просьбы Рыжей обещает, что мы приедем снова. А потом он вновь садится позади меня, и в дороге периодически что-либо говорит мне о том, что у какого-либо дома крыша красивая, или же о том, что у Рыжей вкусный чай, а ещё о том, что хочет попробовать найти себе работу через некоторое время. Он всё ещё звучит немного нервно, но теперь и как-то воодушевлённо. Возможно, он быстро прошел дорожку понимания того, что такое эта реальность, а возможно он просто таким образом пытается себя утешать и убеждать — не особо понятно из-за ветра в ушах и его плавающих интонаций, в которых отражается иногда слишком много всего одновременно.

***

Мы ужинаем вместе, уничтожая его кулинарный шедевр. По его мнению этот «шедевр» раскритиковали бы буквально все и каждый, а как по мне — так всё отлично. Даже вкуснее, чем в нашей столовой, а ещё не имеет послевкусия падали, комков шерсти или каких-либо отходов. Я говорю ему об этом, а он давится в ответ, кашляет, коротко смеётся, и вежливо заявляет, что благодарен, но у меня не самое авторитетное мнение.

После ужина я оставляю его читать, а сам ухожу на веранду. Я довольно долго сижу там, полностью погружаясь в вечерние, переливистые песни птиц и цикад, жужжание жуков и шорох травы под зелёными лапами ящерок. А потом я достаю из сейфа флейту и начинаю играть, окутывая себя её мягкими, плавными, сейчас немного ограниченными в нотах мелодиями.

Пока я играю, на небе появляются разноцветные звёзды и красивая луна-половинка. И на стол выползает моя приятельница. Она поменьше Арахны и явно моложе, в её сетях довольно часто путаются бабочки, она делится со мной их крыльями, а я иногда играю на флейте, в том числе и для неё. Она знает это, и всегда обозначает своё присутствие. Своё присутствие обозначает и Сфинкс: я слышу, как он подходит к двери и стоит. Он может прервать меня в любой момент каким-либо вопросом или фразой, и я жду этого, но он просто стоит, пока я не прерываю одну из мелодий.

— Тебе сделать кофе? — спрашивает Сфинкс, подходя ко мне.

— Чай.

Он достаёт чашки, возится с ними и с кофеваркой и молчит, явно подбирая слова и, постепенно, внутренне превращаясь в натянутую струну — это видно по резковатым движениям.

— Рыжая сегодня сказала мне кое-что, — с сомнением начинает он, пока готовится его кофе и мой чай. — Она сказала, чтобы я перестал «дурью маяться».

— Отличный совет, — чуть саркастично отвечаю я и Сфинкс нервно усмехается.

Я смотрю на него, слушаю его, и вновь улавливаю его страх. Значит, совету Рыжей он следовать явно не спешит. Или, возможно, ему страшно начать следовать этому совету. Размышляя, я продолжаю за ним наблюдать, пытаясь в этом разобраться.

— Да… — Сфинкс, стараясь держаться непринужденно, подходит и садится рядом. — Она сказала мне рискнуть, решиться на одно действие, и что тогда, возможно, всё станет более просто и понятно, а может, конечно, запутается ещё сильнее и вообще убьёт меня. В любом случае после этого точно появится какая-то определенность, к которой я обязан наконец привести себя, и вот я хочу попытаться и рискнуть…

— Я пока мало что понял, кроме того, что ты боишься и пытаешься заболтать самого себя, — уведомляю я его, а Сфинкс вдруг ведёт себя как сумасшедший.

— Извини, — коротко произносит он, подскакивая со своего места, и в одно мгновение оказывается рядом со мной.

Я даже рефлекторно немного дёргаюсь в сторону, просто по привычке избегать атак, но он не атакует меня. Он просто прижимается к моим губам своими, придерживая меня за плечи. Это продолжается несколько секунд, в течение которых я только смотрю на его закрытые глаза, запоздало вспоминая, что в такие моменты их вроде как положено закрывать, и пытаюсь пережить то, что стремительно прорастает внутри меня.

— Я знаю, что это было глупо, — отстраняясь, говорит Сфинкс, но я перехватываю его за подбородок и возвращаю обратно.

— Возможно, — отвечаю я и сам целую его, вовсе не так невинно, как это сделал он. Я исследую его рот, думая, целовался ли он когда-нибудь вот так с Русалкой? Он в первые мгновения шокирован, но потом пытается мне отвечать, и становится понятно, что не целовался. От этого понимания мне хочется усмехнуться, а от всего остального, что я чувствую — рассмеяться, как полоумному. Нетипичное для меня желание, и чувства тоже нетипичные. Я даже не могу сейчас понять их и разобраться в них, потому что тону, но тонуть в их море приятно — оно лёгкое и нежное, и состоит из миллионов пушинок, собранных воедино ветром.

Сфинкс смелеет и делает то, чего я хотел — изучает меня. Я не ожидаю от своего тела такой реакции, какую оно выдает. Не ожидаю, что меня будет пробивать дрожь, и что я, став заложником всего происходящего, перестану слышать окружающий мир так же ярко, прислушиваясь только к себе и к Сфинксу, и невольно подставляясь под его прикосновения. Но я не думаю об этом, думать вообще становится сложно. И я понимаю только, что мне больно от слишком большого счастья, как в детстве, когда Лось вёл меня в Дом. А ещё я понимаю, что Сфинкс опасный, очень опасный, потому что так легко сделал меня беззащитным и слабым. А ещё потому, что сперва Лось сделал меня зависимым от себя, а затем и от Сфинкса, а теперь Сфинкс только укрепил эту зависимость. А зависимость однажды изрежет на тысячи тонких лоскутов раскалённым лезвием, пусть до этого и искупает в своих пленительных водах блаженства.