олег выпивает третий горький стаканчик эспрессо. до сегодняшнего дня он ненавидел кофе в любой вариации: хоть пидорской кафешной, хоть настоящей крепкой. но сейчас единственное спасение — старенький автомат с еженедельным пополнением кофейных зёрен. ты — пятьдесят несчастных рублей, тебе — ещё полтора часа бодрости. честный обмен в его случае, даже снисходительный.
в реанимации никого, пустейший коридор. ты, сорок миллилитров воды с кофе, халат и бахилы. и какая-то абсолютная наивная вера в чудо — только в реанимации и падающем самолёте такое может быть. олег почему-то ухмыляется: он никогда не верил в бога, как и не переносил кофе, но ровно в эту готов встать на колени у иконостаса и разбить себе лоб о пол в молитве, лишь бы услышать, что он жив.
«я знаю только две вещи, которые не умирают, — это ромка и любовь»
для олега они синонимы: любовь олега не может существовать без ромы, рома — это единственное, что олег действительно любит. никакие таблетки и фанатки не смогли бы заменить сутулую жилистую спину и островатый нос у горла, когда засыпаешь в пьяном угаре. кидать таблетки и погружаться в пустоту весело, пока один из вас не тычет лимоном в челюгу другому. врач сказал: вы успели в последний вагон.
олег боялся, что ромку забудут на перроне.
забудут, оставят, высадят — не хочется винить в случившемся ромку, потому что тогда виноват и олег. оба закидывались, плевали в вечность и видели в это философию покруче ницше с камю и гегелем.
— отпусти своё тело уже и позволь духу взять верх над физическим, — рома болтал, параллельно целуя пальцы олега. он и тогда был нетрезвым. иногда казалось, что всё же большинство воспоминаний с ромой — это он угашенный. возможно только угашенным рома мог быть настоящим, без масок и прочих трёхсот замков, к которым было лишь два ключа — тяжёлые наркотики и олег.
— меня от тебя ведёт похуже, чем от марок с алкашкой, — за жилистой спиной всегда стояла костлявая сука с косой, наблюдавшая за ними двоими всегда и везде. она настолько завидовала, что бессмертные олег и рома могут быть счастливы, что сейчас пытается совратить рому — его, блять, рому — и забрать в своё колючее гнездо.
на отходняках олег всегда видел её, худую и бледную, смотревшую прямо в глаза выцветшими радужками.
только рома сильнее. всегда был, есть и будет сильнее какой-то выдуманной по пьяни бабы.
рома гениальный битмейкер, самый чуткий продюсер, надёжнейший друг и невозможно прекрасный любовник. мирон всегда косо смотрел на слегка неровный тон кожи на шее олега, в спешке замазанный тональным кремом, заботливо подобранным менеджером. еврейский глаз без труда определял характер макияжа, а ухмылка — интеллигентная петербургская — направлялась к источнику проблемы, гордо оскалившемуся на вызов.
рому нельзя было брать на слабо.
по сравнению с ромкой, олег был тем ещё романтиком, больно ударившемся о зыбкую пористую реальность, и кто как не наученный хуёвым опытом реалист, так сильно пытавшийся этой же реальности избежать запрещёнкой, мог спасти олега?
а теперь олег спасает рому. в голове проносится от зубов «отче наш», которому научили в детстве верующий родственники. заодно вспоминается и красный угол, который сейчас бы как никогда пригодился. если бог есть, пусть он наконец спасёт романа сащеко и вытащит его из этого круговорота ада.
и остави нам долги наша,
якоже и мы оставляем должником нашим
— олег савченко? — мужчина в белом халате и планшетом с прикреплённой бумагой кажется нереальным, вылезшим из американской драмы или российского сериала по первому каналу. — проходите, поговорим.
и не введи нас во искушение,
но избави нас от лукавого
— ваш друг пришёл в стабильное состояние, — стены белые в долю секунды крошатся на мизерные кусочки, оставляя вместо себя безграничные дали места, которое христиане называют раем. — на удивление, его организм достаточно сильный, хотя анализы показывают, что это явно не первый его раз употребления.
— всё верно, — лишь кивает олег. с врачами надо быть честными — у них клятва гиппократу и судебная ответственность на плечах. — он несколько лет уже принимает наркотики.
— вы не его родственник, поэтому не можете подписать госпитализацию в реабилитационный центр, — он что-то продолжает черкать в листах, и олег просто надеется, что тот зачёркивает возможные побочные эффекты от сегодняшней ночи, — однако вам стоит лично с ним поговорить.
— он уже пришёл в сознание? — так не бывает, но олег верит.
— примерно в течение часа должен это сделать, — врач не смотрит и продолжает листать, писать, отводить взгляд от очередного клиента, просящего сотворить чудо. — начните разговор мягко, я думаю, вы сами понимаете всю необходимость лечения.
— да, да, понимаю.
ромка спящий — как всегда милый, только не в обыденных футболке с шортами, а больничной одежде и с капельницей. но сопит так же, как и ночь назад.
— ну ты и мразь, — вздыхает олег. — если бы ты умер, я хуй знает, что бы сделал. хотя нет, знаю. вот назло бы тебе, чтоб ты и так страдал в адском котле, снял клип на «тело» с каким-нибудь упоротышем в главной роли. кто там на тебя похож? рестор высокий слишком, галат… нахуй галата. вот дима ларин мог бы.
— я перевернулся бы в гробу, — хриплый голос отвечает тихо-тихо. — ты бы ещё снял же как всегда говённо с кучей драматизма, чтоб все тёлочки плакали из-за смерти ноунеймового наркомана.
— ром…
— а насчёт ада, — он продолжает, подвинувшись в сторону капельницы, — то он бы меня согрел, только такая температура наконец утолила бы мою мерзливость. что сидишь? ложись давай.
даже полумёртвый, без пяти минут вышедший из комы, рома тёплый. трупы холодные, а рома горячий, как уголёк. значит точно живой. значит рано ещё звонить ларину.
— в рехаб положишь теперь? — олег хочет возразить, что-то сказать, укорнуть, но ромка не даёт в привычной манере. — я не против. видимо, реально знак покончить с этим дерьмом.
— правда согласен? — неверяще переспрашивает олег: он хорошо знает ромину упрямость, и услышанное кажется частью всего бесконечного беспокойного сна, худшего из кошмаров.
— да, — рука сгребает к себе неожиданно сильно, напоминая, что никто тут не спит. — не знаю, что из этого выйдет, но хуже явно не станет. протянешь без меня пару месяцев?
— буду таскать тебе сигареты в плюшевых медведях и розах, — прижимается сильнее, слышит сердечный стук. рома жив. жив и будет жить.
— фу, теперь мы реально пидоры, — смех ромы звонкий, не похож ни на один смех мира. — знаешь, о чём последнем подумал, пока ещё сознание оставалось? — олег тихонько говорит: о чём? — что зря тебе не позвонил. хотел бы сдохнуть в любимых руках, а не на грёбанной плитке, которую даже забыл поставить на подогрев.
олег не отвечает. олегу впервые сказали, что его любят, совместив только что перенесённую клиническую смерть. слишком в стиле ромы. слишком в стиле лсп.
— но я тут и готов жить, — пальцы бегают по предплечью, выводят неясные рисунки. нос утыкается в макушку олега. — хуй избавишься от меня.
похуй, если в этой больничке камеры, материал с которых можно спокойно продать журналистам за очень приличные деньги — олег целует нежно, бережно, со всей аккуратностью, не положенной им двоим.
— ты кофе пил? — кивок. — пиздец, до чего я довёл. вот теперь чувствую весь груз ответственности.
— живи с этим.
олег всё так же ненавидит кофе, не верит в бога и любит рому, даже несмотря на тридцатое июля в календаре.