Самая долгая ночь

Про Миколу говорят: «За дурною головою и ногам няма покою».

Так оно по-правде и есть. Как минимум за одно утро она умудрилась чуть не спалить дом в печи мусор сжигая; потерять любимого кота и снова его найти; разодрать новую юбку о куст ежевики; чуть не поджечь косу, пытаясь потушить печь; разбить нос, спеша поздороваться к Сигме через три соседских огорода и забор.

А так-то её в деревне любят. Из всей их компании её — почему-то — да. Девки, бабы, хлопцы… особенно хлопцы — увы.

Ох... Вот уж ничего более глупого нет, когда хлопцы свататься приходят. Хвалят, конечно, хвалят, в вечной верности клянутся, обещают жизнь да любовь до гроба, говорят — что её глаза как весенняя трава, что волосы её словно золотые нити на солнце сияют, что она — сама красота неземная. А сами-то, глядишь, смущённые, словно дети малые, и не знают, куда руки деть, и слов-то подходящих подобрать не могут. И придумывают, и запинаются, а всё же бахвалятся, заверяют, что ничего в жизни больше не хотят, как бы её навсегда рядом с собой видеть, да счастье своё с ней связать?

Микола на всё это лишь фыркает насмешливо, спроваживает жениха очередного шутками, перед родителями смеётся, что ей не по душе все эти сказочники, да и молода она ещё для них, а сама — с наступлением каждого вечера прочь из дома несётся, да только не к хлопцам, а к дорогим своим подругам.

А в этот вечер даже от хлопцев отбиваться не приходится: все заняты с самого утра. Ещё бы — Купалле ведь.

И она занята очень. После всей суеты, после всех дел в этот важный день, прибежать к вечеру на место любимое, где уже ждёт она, рухнуть в траву рядом, выравнивая дыхание, смеясь, рассказывая что-то… Микола знает, что выглядит, должно быть, ужасно: нос наверняка всё ещё припухший, щёки красные от бега, все волосы растрепались и теперь падают вовсе не аккуратно на лоб, и из косы выбиваются… Но она хотя бы успела.

То ли дело — Сигма. Вот у неё волосы — реки, да такие, что глаз не оторвать: струятся по плечам, ручейками-прядками расходятся в разные стороны, светлые, словно водная гладь, в которой небо отражается. Миколушке хочется хоть немного в своём уме остаться, взгляд отвести, в кои-то веки выглядеть нормальной, хотя бы выглядеть, о большем уж и речи не идёт. Но взгляд отвести, отстраниться, отвернуться — не выходит, когда Сигма заправляет прядь волос за ухо, и река меняет своё направление.

В закатном солнце светлые волосы отливают нежным розовым, и Микола поворачивает голову, укладывает щёку на колено. Думает: так бы сидеть и сидеть с нею рядом, не думать ни о чём, ничего не знать, кроме того, как прекрасно выглядят шёлковые волосы на закате, пока шелестит трава на ветру, а вдалеке перекликаются и тянутся песни. Микола кусает губы.

Будь Сигма речкой — прыгнула бы не раздумывая, ни о чём не жалея.

Сигма заправляет прядь волос за ухо: река меняет своё направление.

— Что ты загадаешь, если найдёшь цветок? — спрашивает она, разглаживая пальцами длинную, шёлковую ленту.

Микола заставляет себя оторвать взгляд от белых волос. О, у неё полно желаний, одно — хуже другого.

«Я хочу быть твоей лентой, хочу быть тысячелистником, который ты закрепляешь на волосах, хочу быть котёнком, которому ты улыбаешься и которого можешь касаться, я хочу быть раненой птицей, чтобы ты забрала меня на ладонь и унесла в дом, как всех, кого находишь, я хочу быть всеми цветами, которые тебя радуют, хочу быть твоим ожерельем, я хочу быть тебе домом, я хочу—»

— Это вовсе не важно. Федя найдёт кветку, — безмятежно, спокойно, словно в голове не жужжат ульем глупости, дёргает плечом она. — А если какой-то хлопец успеет раньше неё, горло ему перегрызёт — и своё желание исполнит.

Ещё немного молчат. Микола честно старается взгляд отвести, вести себя нормально, поворачивает голову — и глядит вдаль, туда, где уже собирают костёр, который запылает вскоре, ярче самого солнышка. Может, она успеет увидеть.

— А ты… Пойдёшь гадать сегодня? — спрашивает Сигма.

Микола хочет умереть, исчезнуть напрочь оттого, что ей нужно сказать, потому что ничего более не хочется, чем согласиться, и целую ночь сидеть рядом у реки, на венки смотреть, свои запустить, потом, может, в избе с другими собраться, и в полутьме, пока все будут увлечены гаданиями, набравшись решимости, её руки коснуться, но…

— Я не могу, — говорит она. Заставляет себя сказать. — Федя в лес пойдёт. Не хочу её одну отпускать. Сегодня одной в лесу… Не могу.

Сигма молчит. Глядит с пониманием, но в глазах — печаль, и Микола при всём желании не может понять, что именно становится причиной. И ненавидит думать, что причина в ней, потому что мало чего в мире хуже есть, чем быть причиной расстройства Сигмы.

— Можно я с вами? С тобой? — осторожно уточняет Сигма. Глядит выжидательно, даже садиться чуть прямее, и Микола видит, как напряжённо она сжимает пальцами предплечье. — Я помогу. Я не буду загадывать ничего своего, не буду мешать, так что… Можно?..

Микола лишь беспомощно кивает, прячет в юбке пылающие щёки.

Сигма кивает тоже. Она, как и все в деревне, понимает прекрасно: у Федоры есть причина найти цветок, исполняющий желание. В самую тёмную ночь, в лесу, в который не всякий хлопчык пойти отважится — она пойдёт. Решимости и духу хватит. Ради Осаму — хватит чего угодно.

С Осаму всё действительно сложно. С самого детства было, с тех самых пор, как её нашли на берегу реки, потерянную, выброшенную к берегу, говорящую не по-нашенски, с глазищами большущими, кудрями каштановыми, посиневшими от холода губами… Эти самые её глаза поначалу всех хлопцев в деревне заворожили, да и девиц многих. Чёрные, красивые, под ресницами длинными — казалось, глаза эти насквозь тебя видят, и влекут и манят…

Это уже потом, куда позже, и хлопчыки и дивчинки поняли, что глаза действительно всех насквозь видели — только подмечали, кажется, самое в человеке дурное. Осаму глядела на очередного ухажёра, улыбалась ласково, а сама такие вещи говорила, что никто с ней больше встречаться не хотел. Или не говорила — порой одного взгляда хватало, чтобы очередной молодец был задет в самых лучших своих чувствах.

И ведь ничего «такого» Осаму никогда и не говорила и не делала напрямую. Просто… Сигма на самом деле всегда понимала, что ей было очень нехорошо. И когда кто-то отваживался и ближе подходил, когда в глаза заглядывал и видел эту — не саму печаль даже, а её отголосок — сразу понимали, что не справятся с нею. Даже от отголоска одного становилось до того тоскливо — хоть в петлю лезь. Так что все в деревне быстро смекнули, что к чему — и лезть к девице перестали. Или почти все.

Бабы в деревне говорят: беда.

«Беда» — ходит за девицей с манящими чёрными глазами с самого детства, заставляет её молчать и много-много смеяться, и глядеть подолгу в сторону леса, и в грозу выходить, и купаться в Ильин день. Люди шепчутся: никак сглаз на ней или что и хуже. И сигма, и Микола знают, что никакого сглаза, конечно, нет — но тоже чувствуют это.

«Беда» — но не как проклятье, не невезенье, распространяющееся на других, нечто, вообще других не касающееся, «беда», да, конечно, спору нет, только… Внутри. И никому из них, никаким бабам, ведьмам, никому не под силу эту беду из неё вырвать.

Ну… Разве только одному человеку.

Потому что Федя лишь отмахивается раздражённо ото всех этих слухов, на все сплетни смотрит исподлобья и губы плотно сжимает. Она разберётся.

Она разберётся — на все отмашки Осаму о том, что всё и так в порядке.

Она разберётся — на все перешёптывания баб и смешки девок.

Она разберётся — и разбирается всякий раз, когда кажется, что ни с чем и никогда уже разобраться не получится.

Но всё же… И она, и Микола, и Сигма тоже — все знают, что с каждым разом, с каждой новой попыткой, шансов у Федоры остается всё меньше.

Поэтому, когда приходит Федя, когда смотрит внимательно и темно, когда совсем ничего не спрашивает, лишь поводя головой в сторону, приглашая за собой, зная, что всё равно ведь увяжется следом… Они с Сигмой поднимаются с травы вместе.

***

Лес стоит впереди не то, что чёрной стеной, нет. Миколушке кажется, что он проглотит её как ночная июльская вода, как чёрные омуты глаз Феди, как тьма, которая неизбежно приходит в избы ночами, да скребётся и ноет внутри, заставляет ворочаться с боку на бок и думы думать — тяжёлые, неприятные, от которых ни вдохнуть ни выдохнуть не выйдет.

Лес стоит как «беда».

Но Федя упрямо шагает вперёд — юбку придерживает обеими руками, со спины только и видно, как развиваются на ветру тёмные волосы — ни дать ни взять, девки сказали бы в деревне — ведьма. Да и скажут наверняка, после этой ночи, не только про Феденьку, но и про всех троих, как давно болтают всякое про Осаму: чего-й то через костёр не прыгали? Чего не пели со всеми? А от нечистой силы как очиститься?

Болтать, конечно, будут. Про Федю — но ей всё равно, про Осаму болтают и так, про Сигму… Больше всего Миколе жаль Сигму.

Больше всего Микола любит, обожает тот факт, что даже несмотря на всё это, Сигма сейчас с ними. Но сосредоточиться на этом, как следует уложить в сердце, не выходит.

Федя ныряет в опасную тьму, несётся навстречу неизведанному, делает то, что ни одна девица и не всякий хлопец бы отважились — да, может и ведьма, Микола, хоть и не верит во всю эту чушь, ничуть бы не удивилась, узнав, что дорогая её подруга с нечистью водится, и любить бы меньше от этого не стала. Потому что… Если бы ведьма делала такие вещи из-за — нет — ради кого-то, чем она была бы хуже любого из них?

Впрочем, никакая Федора не ведьма, конечно нет, это понимали все в их компании, она ведь просто… Из леса — прямо ей под нос вылетает какая-то птица ночная, вспуганная Федорой — и Микола чуть не верещит в голос отшатываясь, открывая губы в немом крике, запоздало соображая, что кричать всё же не стоит — уж перед Сигмой позориться — хуже смерти, не говоря уж о том, что Федя её впечатлительности не оценит явно. Ещё мало ли как шум на поиске цветочка скажется…

— …Страшно? — Сигма останавливается рядом, глядит из-под длинных светлых ресниц, и Миколушке хочется замотать головой, заверить, что вовсе и не страшно, что бояться тут вовсе и нечего, когда девушка продолжает. Говорит: — Не бойся.

Берёт её за руку и спешит вслед за Федей, тянет за собой.

Ох, чёрт. Если у страха такая расплата, если Сигма будет и дальше держать её за руку, то…

«Да, мне чертовски, очень страшно».

И они попадают в лес.

Тропинка виляет, так что скоро даже остаточные блики от костра скрываются за чёрными стволами, стихают отголоски песен, только и слышно порой где-то далеко, что крики да звонкий смех девиц.

Федя спешит вперёд. Микола чувствует в своей руке тёплую ладошку Сигмы и старается идти осторожно, ветки придерживать, но всё равно то и дело получает влажными листьями по носу, морщится, смахивает свободной рукой капли росы с щёк, но старается поспевать следом, хотя ей и кажется — или не кажется? — что они идут очень, очень долго, и уже окончательно потерялись, и кажется, что они в такой чаще, откуда уже выбраться будет огромной удачей — не то, что что-то найти.

— Что мы ищем? — на пробу зовёт она, — как он выглядит?..

— Я не… — Федя замирает. Разворачивается и смотрит почти что загнанно, устало сводит узкие плечи. Она обычно не ходит так много — Микола знает. Знает ещё и потому, что тоже — очень — устала. — Я не знаю. Что-то необычное.

Микола тут же чувствует укол вины: чёрт, ну надо же было так сглупить, она ведь и сама знала ответ, как и все в деревне: никто и никогда не видел кветку, конечно, Федя не знает, незачем было лишний раз указывать на безнадёжность их затеи, она просто… Привыкла наверное, что Федя знает лучше — знает всё на свете, на любой вопрос ответит, и от того только больнее, что на этот, жутко важный, у неё, похоже, нет ответа.

— Мы будем стараться, — как и всегда выручает Сигма, своим мягким голосом и тёплой ладонью, как и всегда, успокаивая любые тревоги. — Думаю, мы справимся. Может нам стоит… Не знаю. Разделиться?

Микола вскидывает взгляд. Вот уж нет, делиться ей совсем не хочется: в этом лесу непонятно кого встретить можно в такую пору, они и так уже заблудились, оставаться одной, или хуже — сигму оставить — нет, жуть какая-то, худшая идея. Но всё же она смотрит на Федю. Та стоит, и в темноте мало что можно различить, кроме сведённых плеч и чёрных растрепавшихся волос.

— Вы идите вместе, — решает она в итоге, явно, как и Микола, понимая, что по одиночке ни она, ни Сигма даже из леса не выберутся. — Поделим стороны. Если найдёте что-то — кричите.

И они действительно разделяются. Миколе идея всё ещё не нравится, Федю оставлять не хочется, да и самим в темноте оставаться, потому что… Как она вообще должна выглядеть, эта кветка? Слишком уж мало они знают, слишком разное слышали. Сигма, пока они идут, рассказывает, что в её деревне говорили, что цветок пылает как костёр на купальскую ночь, и в самой-самой чаще его быстро найдёшь. Микола, наоборот, от баб слыхала, что кветка белая, светит лучами первыми, прячется от глаз посторонних, потому-то найти её и так сложно.

Но они хотя бы сходятся в том, что искать нужно в зарослях папоротника.

Она не знает, как далеко они заходят в лес — только давно уже не видит никаких костров, давно не слышит ни голосов, ни песен, окончательно путается, теряется в ночи. Единственным, последним сигнальным огнём, остается ладошка Сигмы — и мягкий голос, которым она разом зажигает искорки надежды в любой, даже самой тёмной ночи.

— Слышала, с Осаму случилось что-то ещё? — осторожно спрашивает она, — недавно, да? Поэтому Федора так напугана?

— Напугана… — задумчиво кивает Микола. Что ж, может и так. Наверное, это самое правильное. — Да. Случилось. Но не ещё, а опять. Но там… Не знаю.

Она морщит нос. Говорить об этом не хочется — и не потому, что Сигме она не доверяет, а потому что никак, даже близко не хочется представлять, что то, что переживает Федора, могла бы пережить она, если бы Сигма… Впрочем, нет. Сигма бы — никогда. Это не её, она бы не стала.

— В общем, Осаму в последний раз… Ну, ты знаешь, после того, как она чуть не утонула — потом ещё те порезы, — перечислила она. — И ты не знаешь, тебя не было тогда, после грозы когда на окраине горел тот дом заброшенный… Ну, Осаму ломанулась прямо в огонь — за котом каким-то, или котёнком… А он уже рушится начинал. Она-то выжила — как всегда, в общем. Но Федя очень разозлилась. Наорала, ударила, сказала… Что ей никто не поможет, пока она сама не захочет — и Федя больше не будет. Ну, много всего, на самом деле. Хотя там было видно, что Осаму хуже, чем прежде. В общем… — подытожила она, — думаю, ей просто стыдно. И она устала.

«И надежды, кроме как на чудо, у неё вовсе не осталось».

Последнего, впрочем, она не говорит — не только, потому что не хочет заканчивать совсем уж мрачно, но и потому, что поскальзывается неожиданно — то ли на росе, то ли на коряге мокрой, от неожиданности отпускает ладонь Сигмы и летит — вниз, с крутого спуска. Катится кубарем вниз по сосновым иголкам, по кустам и траве, только и успевает жмурится, да глаза руками закрывать.

Правду про неё говорят: «За дурною головою и ногам няма покою».

Так оно и есть.

Падая куда-то вниз, в самую чащу, в темноту, она почти не слышит встревоженного крика Сигмы, бегущей по крутому спуску прямо за ней — лежит с открытыми глазами, перед которыми пляшут искры, и старается дышать, только дышится после всех этих падений через раз.

Только потом она понимает, что перед глазами искры вовсе не пляшут, только потом соображает, что яркий огонёк в абсолютной ночи — вовсе не плод воображения.

«Кветка»… — только и успевает подумать Микола, тянется неслушающейся рукой вперёд… замечает кого-то в кустах ровно напротив. Кого-то, кто явно задумал сорвать их кветку. Сорвать, и оставить их и Федю без исполнения желания, Осаму без выздоровления, в ужасных страданиях. Микола собирается подняться и силой отстоять их право на кветку, но...

Дальше всё происходит очень быстро.

В один миг происходит несколько вещей.

Первая — Сигма наконец добегает до неё, скатывается откуда-то со склона и сверху роняется, взволнованно спрашивает что-то, за что-то извиняется, и Микола чувствует себя совсем потерянной во времени и пространстве, и не может перестать улыбаться, когда волосы Сигмы падают сверху и нос ей щекочут. Сигма поднимается, только-только успевает охнуть: «цветочек!..»

Вторая — опешивший поначалу похититель их цветочка, явно решает воспользоваться всеобщей суматохой, бросается вперёд, и Микола уже почти видит, как сильно они облажаются, если не остановят его…

Третья — откуда-то сбоку чёрной тенью вылетает Федя, в момент сметая незадачливого вора в сторону от кветки.

— Лучше убирайся поздорову, — цедит она, и Микола, так и не успевшая встать, старается голову запрокинуть, чтобы глянуть хоть мельком, кому сейчас Феденька, дорогая её подруга, сломает хребет и в лесу выбросит, как…

— Федя?..

— Осаму, — мгновенно отшатывается Федора. — Какого чёрта? Что ты здесь…

Она не договаривает. Смотрит молча в удивлённые глаза напротив, впервые понимая всё, но запоздало.

Понимая то, что понимают, кажется, все на этой поляне, в самой чаще лесу, куда ни один хлопчык войти не отважится. Осаму Дазай подтверждает всеобщую догадку тихим, журчащим смехом, валится назад на траву, прикрывает глаза ладонью.

Пока Сигма помогает Миколе подняться, а раздосадованная Федора напротив — опускается на траву, Осаму отряхивается от листьев и уточняет у Феди, не хочет ли она загадать желание вместе, Микола самостоятельно берёт Сигму за руку. Улыбается. Думает… Может быть, если они поторопятся, ещё успеют прыгнуть через костёр.