—
Три месяца спустя в криминальных сводках всё ещё проносится имя Ю Китакаты, когда достают ещё одно тело по наводке неизвестного — ха, — ещё одного отчаявшегося родителя увозят с мигалками. Это последний, кажется; Ягами ставит ментальный крестик в списке на семь трупов.
Сам Кувана? Чёрт знает, где он. Ягами жмёт плечами; хрустит кожаная куртка, Ватанабэ недовольно вздыхает и разворачивается, исчезая в вечернем Камуро-чо. Охота держится на словах — доказательств нет, слова «у вас на меня ничего нет» звучат как насмешка и как обещание. Смерть не от его рук, каждое тело тащит за собой очередного отчаявшегося родителя ребёнка-суицидника, сломанного надвое чувством вины или проигравшего необъятной ненависти глухому закону. Ягами хочется выразить хоть какое-то сочувствие, но он теряется в мыслях. Комментарии под новостями лучше не читать.
Хочется думать, что коридоры под Токио достаточно глубоки — что-то между принципиальным желанием поставить честную точку в истории Куваны, самому, вот этими руками и по всем правилам, и эгоизмом, что он нашёл в холодной канализации уютную тень, или куда он там обещал испариться. Ягами под люки Камурочо вхож.
И, по большому счёту, разницы никакой. Оба восходят к одной и той же мысли.
Проходит четыре месяца, и Ягами до сих пор без понятия, где Кувана. Берёт мелкие дела, работает изо всех сил, даже с медведем успевает подраться — последнее ненадолго заставляет забыть об этом деле, равно как и то, что у Кайто обнаруживается сын. Родной, нет, не важно, не для них; неплохо вырывает обратно в реальность из зыбучих песков одного-единственного дела. Мысли, впрочем, догоняют, под вечер, когда от сознания остаются голые травмы и воспоминания о своих слабостях. Или посреди драк, в тот неподходящий момент, когда в нос бьёт запах собственного пота, а из разбитого носа сочится кровь — потому что чёрт возьми, как же не хватает равного противника. Ягами, возможно, не сильнейший в Камуро, хоть и смог вбить Амона в асфальтное покрытие, но ни Кейсей, ни прочие банды, посягнувшие на освободившееся после распада клана Тоджо место, вообще рядом не стояли с Куваной.
Он был тогда занят сдерживанием бури праведного гнева, но под ним — искренний восторг от каждого идеально отзеркаленного движения.
Он успевает перехватить этот поток сознания раньше, чем он остаётся саднящим ощущением где-то в области груди.
Проходят полгода, и Ягами начинает смиряться с мыслью, что, наверное, он так и не узнает — ни куда исчез Кувана, ни жив ли он вообще. Может, идеально слился с тенью, а может, сгинул в ней. Но не забывает.
Не хочет — и не может, какая разница, одним призраком больше или одним меньше.
В следующем году он берёт выходной впервые за долгое время, оставляет агентство на Кайто и откровенно надирается. Никто не вспоминает, почему — Кайто больше беспокоит неожиданно забытое обещание бросить пить, Хигаши тихо неодобрительно качает головой, Сугиура в Йокогаме и сказать ничего не может.
А он и не объясняет. Просто смотрит в пустоту в «Тендере».
За это время — ничего нового. Если бы его поймали, наверное, пришли бы к Ягами, заставили бы давать показания, и он бы выдал всё подчистую. Может, позволили бы даже представлять Кувану в суде — смешно, он не берёт такие дела, но от мысли отдавать его в чужие руки как-то неожиданно противно. С другой стороны, если бы его поймали не копы, а остатки службы Общественной Безопасности, тогда…
Новостей никаких нет. Он не знает, к лучшему ли это.
Ещё одно лето приходит и уходит, и Ягами пытается понять, почему в уличных драках словно чего-то не хватает.
Три года спустя Ягами дерётся реже — начало пятого десятка даёт о себе знать, да и полная катастрофа в личных отношениях подкашивает в какой-то момент. Он честно пытается, но не клеится ни с кем и никак, и после оглушительного скандала просто снимает квартиру где-то в Оте и переживает не самые здоровые отношения.
Думает, были ли его отношения с Куваной хоть немножко здоровее этих вот, с хлопками дверью и попытками вывернуть его, кажется, совсем в другого человека.
Наверное, нет.
Четыре года. Кайто ругает его за абсолютный и непроглядный пиздец в личной жизни, а Ягами не может объяснить даже, что не так, почему люди уходят, почему, почему у него в затылке таится эта странная надежда, имя которой он вроде как забыл.
(Нет, потому что сложновато забыть того, кто как ты сам — только если бы ты сделал немножко другой выбор в жизни. Он смотрел в зеркало, чуть кривое, его лицо, оставшееся полным идеалистичного взгляда на справедливость, против потрёпанного несоразмерной виной и отчаянием, за котором веры в букву закона уже не осталось, только гнев. Такой же праведный.)
(Такой же далёкий от эгоизма.)
Это имя остаётся с ним летом и зимой, и в дождливое межсезонье, когда он листает новости и не видит никаких обновлений. Потому что всё уже, волны улеглись, полиция сошла со следа, дело ушло в долгий ящик, а те, кто ещё хотел что-то сделать (Ватанабэ?), погрязли по уши в проблемах после роспуска двух крупных кланов якудза.
Осознание этого успокаивает.
Пять лет, и… квартиру в Оте заливает рассветно-розовый свет, а Ягами сидит на полу, разглядывая человека, увидеть которого ещё раз казалось уже несбыточной не то мечтой, не то страхом.
Кувана тихо спит на разложенном диване, бледный и изломанный; вырубился мгновенно, ещё на руках Ягами, каким чудом дотянул-то. Каким чудом узнал вообще, куда идти.
В комнате немного воняет канализацией, от одежды, которую Ягами задумчиво сложил в стопочку, а потом плюнул и бросил в стирку отмокать; больше всего — антисептиком, да остаточный дым от сигарет затёк через форточку.
Пустая пачка Seven Stars — а он купил только вчера — грустно лежит на подоконнике.
Через два часа вставать и ехать в Токио, открывать офис агентства, а Ягами… Ягами думает, как так вышло, что один человек может дважды выбить его из привычного потока жизни.
Он четырежды переписывает сообщение Кайто, прежде чем останавливается на коротком — неловко как-то, после фотографий с Джуном, — и выключает телефон. Пусть будет его слабостью. Пусть он распишется в собственной неадекватности, зацикленности, чем угодно, в том, что он тогда совершил ошибку, настояв на том, чтобы они отпустили Кувану так легко, что он отбивался от Ватанабэ все последующие месяцы, отказываясь в принципе иметь что-то общее с этим делом, хотя оно крепко обосновалось в его сознании; пусть.
Все эти годы сжались, как под промышленным прессом, в пролетевшие мгновения между дракой на складе в Иджинчо и этим вечером в Оте.
А потом Ягами замечает под отросшими сальными волосами лёгкую седину, и закрывает лицо руками.