Ноктюрн фа минор

Она наклоняется и ощупью расстёгивает босоножки, прежде чем сбросить их и оставить у входа в дом. Я её не касаюсь, но на всякий случай держу руки рядом, чтобы поддержать, если только понадобится. Хотя в этом, похоже, вовсе нет смысла: она прекрасно справляется сама, а, выпрямившись, даже не думает снова взяться за трость, что прислонила к стене, войдя. То ли чувствует себя увереннее в помещении, то ли верит, что я буду рядом и не позволю ей ни на что напороться ненароком.

Я, конечно, буду.

Она стоит на месте и ждёт, пока я закрою дверь на ключ и тоже сниму обувь. Лишь вновь почувствовав мою руку на своём локте, она делает шаг вперёд. Босые ноги едва слышно шлёпают по паркету, а после наступают на ковёр и шаги совсем глохнут.

— Мягко, — неловко улыбается она, озвучивая очевидное, и растерянно поднимает голову, когда понимает, что голос звучит не так, как звучал бы в её скромной квартирке. — Здесь высокие потолки?

— Да, — отвечаю я и мягко принуждаю её повернуться, направляя к двери в гостиную. — Этот дом достался мне от бабушки. Представительница знатного рода, она не скупилась, когда дело доходило до попыток подчеркнуть статус. Так что здесь высокие потолки, два этажа и много комнат для.

— Вот как… — в её голосе слышится интерес, и следующую просьбу несложно предугадать: — Опишите хотя бы часть. Мне интересно, где я.

Я ввожу её в гостиную и рассказываю о комнатах и дорогой мебели, о часто бывавших здесь при жизни бабушки гостях и том, что дом этот хорош для званых вечеров, но слишком велик для одного. Как бы невзначай подношу её руку к резным дверям, давая коснуться высеченных узоров — и пока она слепо ощупывает старое дерево, я без страха и смущения смотрю за ней.

Ей очень идёт это лёгкое светлое платье. При мысли о том, что кто-то уже мог ей это сказать, меня бросает в дрожь.

А она не замечает перемен на моём лице (да и как ей заметить?) — зато совсем смелеет, отпускает мою руку и по мягкому ковру проходит вглубь гостиной. Я молча наблюдаю за её осторожными, но вовсе не боязливыми шагами — рассказывать о доме мне больше нечего. Да и не хочется.

— Вы говорили о музыке… Значит, здесь должен быть рояль, — с совсем детским простодушием заявляет она, поворачиваясь назад — туда, где стою я. Заявляет явно в шутку — и пока даже не подозревает, что попала в точку.

— К сожалению, играть на нём некому, — отвечаю я неоднозначно и смотрю за реакцией. Слепые глаза всё так же пусты и безжизненны, но ресницы её вдруг подлетают вверх, с головой выдавая немой восторг.

— Но он есть? — она осторожно делает шаг вперёд и поднимает руки, протягивает их ко мне — как будто желает ухватить меня и потянуть к инструменту, подобно нетерпеливым детям, но не может, ведь теперь лишь догадывается, как далеко я нахожусь: голос мой всё же был слишком тих, чтобы по нему понять.

Я шагаю навстречу и мягко вкладываю её ладони в свои, осуществляя так этот странный порыв её живой души.

— Вы хотели бы сыграть? — спрашиваю и чувствую, как её пальцы с нетерпением стискивают мои.

— Очень, — она почти шепчет, а я улыбаюсь, прекрасно зная, что этого она не увидит. Привычка.

— Я провожу.

Я за руку веду её в соседний зал, предупреждая о невысоком порожке и том, что здесь пол может быть холодноват — паркет в зале, где раньше танцевали десятки бабушкиных знакомых, ковром не покрыт. Она кивает, и её босые ноги аккуратно переступают порог.

Комната совсем светлая и по сравнению с обставленной мебелью гостиной совершенно пустая. Чёрный рояль, лаком блестящий в самом дальнем от двери углу, смотрится ярким, почти неуместным акцентом в этой пустоте — но вид сейчас и не так важен. Я отгоняю от себя мысль о запустении и веду её дальше, поддерживая за руку, лёгким давлением на талии направляя. Она такая тонкая и послушная в моих руках, что мне почти страшно её сломать — и, когда я пододвигаю стул и помогаю ей сесть, я её едва касаюсь.

Едва сев, она как будто задерживает дыхание, и я тоже не решаюсь лишний раз колыхнуть воздух, когда отнимаю руки от её хрупкого тела и бесшумно отступаю на полшага.

Её руки тянутся вперёд, нащупывая крышку. Невесомо проходятся по гладкой поверхности. Пальцы неловким (не от неуверенности — от трепета, которым отзывается инструмент) движением подцепляют самый край и тянут вверх. Крышка с глухим стуком становится на место, открывая клавиатуру. Лишь теперь с губ моей гостьи срывается тихий вздох.

— Я так давно не играла, — признаётся она шёпотом. А потом просит, не поворачивая головы: — Поставьте мои руки на малую и первую октавы. Мне нужно сориентироваться.

— Не могу, — я отвечаю чуть громче, чем она, и пристыжено опускаю голову, пусть и знаю, что в этом жесте нет смысла. Она не увидит. Она ориентируется лишь на голос, который остаётся всё так же спокоен. — Я не знаю нотной грамоты.

— Вот как… Ладно, — в её голосе не звучит разочарования. Она словно была готова к этому ответу. — Тогда я сама.

Она наклоняется вправо — туда же тянется её рука. Находит край инструмента, опускает пальцы на последнюю клавишу, поднимается к чёрным — и начинает медленно вести обратно к середине. Считает, понимаю я, когда замечаю, как тонкие губы беззвучно шевелятся.

Я наблюдаю за тем, как длинные пальцы бегут по клавишам, напрочь игнорируя белые, уверенно контролируя силу нажатия так, чтобы ни один звук не проронить раньше времени, и понимаю, что уже ради этого стоило её сюда привести.

— Ага… — тянет она и выпрямляется, озаряя комнату довольной улыбкой. Левая рука становится рядом с правой, пальцы оставляют в покое чёрные клавиши, спускаясь чуть ниже, на белые. — Сядьте где-нибудь. Стоять ведь неудобно.

Она предлагает это и, конечно, не знает, что в комнате нет стульев кроме того, что занят ей. Но я не возражаю. Молча отступаю, давая ей больше пространства, и опускаюсь на пол почти у самого центра комнаты. Ровно так, чтобы было видно и руки, и лицо, и то, как миниатюрная ножка боязливо нащупывает холодную педаль.

— Что бы вам хотелось послушать? — она слепо ворочает головой, явно надеясь понять, где я теперь нахожусь. Я даю ей эту возможность, без раздумий отвечая:

— На ваш вкус.

Она оборачивается на мой голос, и я вижу момент, в который растерянность в её миловидных чертах сменяется радостью. Но я не успеваю насладиться этой переменой — она тут же с присущей ей живостью поворачивается к инструменту.

Несколько мгновений она раздумывает — со своего места я прекрасно вижу изящный профиль, чуть прижмуренные, никуда не глядящие глаза и едва-едва приоткрытые губы. Опускаю взгляд на руки — они неподвижны, но совсем недолго. Стоит ей определиться, как пальцы вновь начинают бегать по клавиатуре в поисках нот.

Когда она зажимает первую ноту, мир замирает — с ним застываю и я, погружаясь в некое подобие зачарованного тумана.

Звук задерживается в воздухе ненадолго — к нему тут же добавляются другие, неловкие и осторожные — и вместе с тем невероятно нежные. Этот зал, наверняка, не слышал ещё такой игры. И не услышит.

Мелодия, что она выбрала, отдаёт какой-то необъяснимой тоской — и эта тоска невероятно подходит ей, светлым призраком сидящей в этой комнате, уже десяток лет не видевшей балов и вечеров музыки. Летящие рукава её платья легко колышутся при каждом движении, длинный подол вздымается каждый раз, когда босая ножка поднимается, чтобы нажать на педаль. Она не похожа на лишь сегодня пришедшую сюда девушку. Она как будто всегда была неотъемлемой частью этого места.

Перед ней нет нот, она не видит своих рук — и всё равно пальцы её, бережно, но неизменно уверенно перебирают клавиши, летят ничем не сдерживаемые, не ошибаются ни на полтона, не задевают даже на мгновение соседних нот. Она напоминает идеально обученную марионетку.

Я с трудом отрываю взгляд от тонких пальцев и перевожу его на её лицо. Слепые глаза не выражают ничего, улыбка на губах застыла, усиливая сходство с чем-то неживым. Лишь отдельные мускулы время от времени дёргаются в каком-то странном выражении. Проходит какое-то время, прежде чем я понимаю: она хочет улыбнуться шире.

Она чувствует счастье, играя тоскливую мелодию на рояле, одиноко стоящем в просторной комнате дома, который слишком велик для одного.

Я упускаю момент, когда пустые глаза увлажняются. По румяной щеке медленным неровным ручейком стекает слеза. Улыбка не сходит с лица. Руки не перестают извлекать из старого рояля мелодию.

Это слишком красивая картина. А мне всегда нравилось оставлять красивое себе.

Я беззвучно поднимаюсь с места — звуки рояля заглушают шаги, когда я, как очарованный лесной феей путник, подхожу ближе. Останавливаюсь за её спиной — она не замечает моего присутствия и продолжает играть. Когда мои руки опускаются на её плечи, звуки становятся громче. В них слышится какой-то надрывный, не подходящий игравшему до этого драматизм — но, наверное, так задумано: она не думает останавливаться, даже когда я начинаю поглаживать её плечи сквозь тонкую ткань платья.

Я ощущаю, как от ставшего вдруг тяжёлым дыхания её грудь вздымается выше, вместе с тем заставляя приподняться плечи. В прежде спокойной мелодии опять звучит какой-то надрыв, и она медленно запрокидывает голову. Так, как сделала бы, если бы хотела взглянуть на меня. Зная, что в этом всё равно нет смысла, я наклоняюсь так, чтобы наши лица оказались друг напротив друга. В её пустых глазах всё ещё стоят слёзы, но улыбка как будто становится лишь шире, когда мои руки поднимаются выше по шее и обхватывают её голову. Она прикрывает глаза в блаженстве, чего-то ждёт, мелодия постепенно вновь становится спокойнее…

…а потом обрывается некрасивым, грязным аккордом, стоит мне лишь резко дёрнуть руками.

Она безвольно падает назад, и от встречи с полом спасает тело лишь то, что я всё ещё стою рядом. Я медленно опускаю руки и вглядываюсь в мёртвое лицо.

Мне всегда нравилось оставлять красивое себе — и никогда не нравилось делиться. К воспоминаниям и тем, кто мог их подарить, это относилось в полной мере.