Однажды Эймон спрашивает неосторожно.
— Как же ты узнаешь, что будущее действительно изменилось?
Натан поворачивает на него голову со странной тоской в глазах, после смотрит в тёмное окно и возвращает взгляд картам. Сосредоточенность движений и мягкие тени от света свечей делают его таким далёким-далёким, что даже страшно. А вдруг это морок, рождённый ночью и дрёмой?
Натан думал об этом слишком много, чтобы легко ответить. Влияние одного человека на временную линию может оказаться недостаточным, чтобы перевернуть ход истории. Сопротивление самой истории может оказаться настолько сильным, что его убьёт нелепая случайность, дабы предотвратить хоть какое-то вмешательство.
Тонкие линии на картах уже расплываются от усталости, но он не может заставить себя отойти от стола или посмотреть на Эймона.
В его эпохе — далёкое-далёкое будущее залитое кровью и присыпанное пеплом — как бы ни было смешно, но не хватало времени, чтобы изучить этот вопрос во всех подробностях, и Натан допускает вероятность того, что гарантом изменения истории может оказаться его — Натана — полное исчезновение из всех временных линий. Он принимает это. Как и то, что он не вернётся — не сможет вернуться — назад, ведь его эпоха будет переписана.
Эймон пристально смотрит в ожидании ответа, вероятно уже построив несколько догадок. Ох, Натан был бы так рад ошибиться, был бы рад хоть немного радостнее смотреть на собственную судьбу. Было бы благословением прожить жизнь без давления бремени ответственности за судьбу человечества.
Но если — когда — Натан исчезнет, это будет значить, что будущее определённо стало лучше для всех людей на земле. Станет ли оно таким для Эймона? Он бы хотел в это верить.
— Посмотрим…
Он не хочет лгать ему. Но говорить правду хочет ещё меньше.
Эймон ощущает его почти-ложь-почти-молчание морозом на плечах. Натан старается не смотреть на него, и он понимает, что задел вопрос тяжёлый для обсуждения. Слишком слабо он представляет работу путешествий во времени, чтобы чувствовать себя спокойно, и слишком хорошо знает, как работают договорённости, чтобы тешить себя идеями о безвозмездном счастье в будущем. У Натана всегда горят глаза, когда он рассказывает о будущем, и если он решит вернуться домой… Эймон будет рад. У него нет иного варианта, он не посмеет держать его, даже если кости сводит от желания остановить момент.
Но элементарной логики достаточно, чтобы предположить, что действия Натана могут привести и к тому, что ни он, ни его родители, ни родители его родителей никогда не родятся. Это страшно. Так страшно, как когда он потерял Госсена и чуть не сошёл с ума от тревоги. Ледяной ужас подбирается близко-близко и сжимает свои призрачные пальцы на горле.
Эймон ведёт плечами, сбрасывая наваждение, и поднимается с кресла. Расстояние в три шага тает вместе с мороком, и остаётся только Натан и его карты — настоящие, можно даже коснуться.
Эймон кладёт подбородок на плечо и сжимает тёплую ладонь Натана, медленно поглаживая пальцы в тихом поиске подтверждения, что он никуда не исчезнет прямо сейчас. Если с ним что-то случится, — вдруг понимает Эймон, — произойдёт страшное, он больше не будет в ответе за себя. Когда исчез Госсен, у него была надежда и злая упрямая уверенность, что его младший брат жив, но если — он не хочет даже думать о “когда” — исчезнет Натан, у него не будет ни одной идеи, как его искать, в какой точке мира — в каком “когда” этого мира.
— Я могу не знать всего, — произносит Натан, — но обещаю, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы людям не пришлось страдать.
Эймону думается, что Натан тоже человек и что он никогда не включает себя в список людей, нуждающихся в светлом будущем. А значит это его задача как главы дома Пэксли сделать всё возможное, чтобы ни один член его семьи — пусть даже не носящий пока его фамилии — не испытывал страдания.