– Но, товарищ Невструев! Вы же не можете вот так взять и остановиться! Поймите: у нас задание! Это же история родного края! Люди должны её знать! – полненький румяный молодой парень в клетчатом пиджаке и больших круглых очках (имени его Невструев не запомнил и про себя назвал "Пончиком") чуть не плакал.
– Всё верно, голубчик, всё верно, – развёл руками У-Янус. – Но многого о тех событиях рассказать, сами понимаете, не могу. Нельзя, знаете ли: инструкция. Я вам, голубчик, вот что посоветую: вы поговорите с теми, кто пришёл к нам позже, после войны. Вот товарищ Камноедов, например. Он к нам в пятьдесят третьем пришёл. Из армии в звании подполковника уволился. Человек он непростой, но, уверяю вас, очень интересный. И имеет к нашему институту прямое отношение.
– Нет, товарищ Невструев, – вздохнул Пончик, – это нам не подойдёт. Может всё-таки? Ну хотя бы товарищ Горыныч? Она вроде даже не уезжала... Ну хоть в частном порядке!
– Ну разве что в частном порядке. Спросите. А официально, знаете ли, не получится. Не обессудьте, голубчик. Сами понимаете, – с этими словами У-Янус Полуэктович развёл руками. Корреспонденту областной молодёжной газеты повезло. Столкнись он не с У-Янусом, а с А-Янусом, уже ехал бы назад с решительным отказом и самыми нелестными характеристиками. Но сейчас он, окрылённый полученным, как ему казалось, разрешением, стучал в ворота Изнакурнож.
Кот Василий, глянув сверху на посетителя, встал, брезгливо потряс лапой, выгнул спину, хрипло издал звук, отдалённо напоминающий что-то вроде "а-ш-ш-ш наз-з-зг" и тяжело спрыгнул во двор. Посетитель ему не понравился. "Молодой, шустрый, но глупый как котёнок слепой, – подумал он. – Прогонит и права будет".
Но в избе загудел телефон, донеслось: "Да, Янус Полуэктович. Так и сделаю, батюшка", и дверь в сени открылась. Кот лениво зевнул, ещё раз издал хриплый мяв и полез на дерево. С верхней ветки, лениво поигрывая веточкой, свесилась русалка.
– Что, Вась? – протянула она. – Забьёмся, что через пять минут пробкой вылетит?
– Не-а, – тоже лениво протянул кот. – Ещё один, только и всего. Неинтересно. Давай, Руся, лучше в дурака.
– Не азартный ты, – зевнула Руся, вздохнула и вытащила из дупла колоду. – Может, хоть Щуку позовём да пульку распишем?
– Неохота, – эхом зевнул и кот. – Да и не пойдёт она, разленилась. Скажет: "Лучше вы ко мне". А я, знаешь ли, купаться мнэ-э-э...
Руська вздохнула. Ей идти и звать Щуку было тоже лень, и она принялась тасовать колоду.
Не прошло и пяти минут, как дверь избушки распахнулась. Посетитель пятился перед хозяйкой.
– Так, милок, так, – старуха, ласково похлопывая гостя клюкой по ногам, словно выдавливала его на крыльцо. – Вот как сказано, так, значит, и будет. Уж прости меня, старую.
– Но, Наина Киевна! Как же так? – парень чуть не плакал. – Мне товарищ Невструев...
– Не знаю, батюшка, больше ничего, не ведаю. Всё, что знала, сказала. Уж прости.
Парень, всхлипывая и вытирая нос рукавом, побрёл к воротам. Наина Киевна с крыльца приветливо помахала ему вслед платочком и, охнув больше для виду, пошла вглубь двора.
Кот и Русалка с любопытством наблюдали за ней.
– Кыш вы! – прикрикнула хозяйка. – Нечего вам тут уши греть.
Руська, недовольно стукнув хвостом, исчезла в ветвях.
– Ну? – стукнула крышкой колодца Щука. – Опять, что ли, кто за зельями приходил?
– Куды там, – махнула рукой старуха. – Про дела военных дней спрошать хотел.
– А ты? – хмыкнула Щука.
– А чего я? – повела плечом Наина Киевна. – Я – как всегда. Учреждение, де-мол, как особо ценное, на Урал эвыковыряли, а я – старая, тяжко ехать. Да и имущество всё вывезти, как это теперь говорят, "не представилось возможным". Вот и поручили мне доглядать за хозяйством. Да, "матка, сало–млеко–яйки". Сидели, мол, тихонько, вот и пережили. Что ж мне ему рассказывать, что в нашем–то уезде ешалоны енти фашистские не партизане местные поджигали, а Дракоша наш старался? А куды его везти-то было? Он бы и наш ешалон поджёг. Ему-то, дурному, всё едино!
– Да, ентот поджёг бы, – согласилась Щука. – Только ить он – как дитё малое. Сам-то выдумать не сумеет, делает что велят. Ты ж сама, Киевна, в лес ходила тропинки путать, чтоб, кто надо, куда надо выходил, а кто не надо, навек в лесу оставался.
– Да что пустое болтаешь?! – сердито отмахнулась Наина. – Вот я тебя счас за враньё твоё бесстыжее на базар-то сволоку! Много ль тех дел-то было? А навару с них – тем паче. Только, как нынче говорят, моральное удовлетворение. А тебя продам – хоть какое матерьяльное выйдет.
– Не продашь! – стукнула хвостом Щука. – А продашь – удеру и снова к тебе приду. Ты на чьей кровушке клялась, что кормить–поить меня всю мою жизнь будешь? То-то! Да и чего тебе надо-то? Мядаль, что ль, захотела? Ну, поди, расскажи всё это кому. Как у тебя солдаты енти басурманские, что по деревням народ грабить налаживались, в трёх сосёнках пропадали. Как водяной с лешим да домовики нужным людям весточки таскать стали. Как после твоей водички басурмане загибались, а как наши пришли, так самые тяжело пораненые в три дня на ноги вставали. Авось поверят. И мядаль тебе дадут. А потом догонят и ещё дадут.
– Чего несёшь-то, дура ты старая, – отмахнулась Наина Киевна. – Наши, тутошние, ещё поверят, а кто повыше – точно велят в психушку сдать.
– Можно подумать, ты – дура молодая, – хмыкнула Щука. – Так что неси, неси меня на базар. Кто ж тебе ещё правду-то скажет?
Проходивший в это время по улице Лукоморье сержант Ковалёв услышал, как из-за забора три женских голоса старательно выводили:
– Но знакомую у-у-у-улицу позабыть он не мо-о-о-г...
"Хорошо поют, – улыбнувшись, подумал сержант. – Душевно".