Когда тёмные волны бьются о голые ступни Чанбина, Чан не может оторвать от него глаз. Ему неизменно кажется, что ничего прекраснее в своей жизни он ещё не видел. Сзади них какое-то ночное кафе для туристов, ежедневно открывающееся в совершенно немыслимые часы по собственному велению. Они не были там, потому что дорого и неинтересно. Однако польза от этого странного местечка есть: оно красиво освещает стоящую на стыке моря и пляжа фигуру Чанбина мягким полупрозрачным светом, настолько лёгким и незаметным, что Чану даже чудится, будто тот просто подсвечивается на фоне звёздного неба.
В руках удобно лежит гитара, струны которой ещё ни разу не перебирались за этот вечер. Хочется опустить на них взгляд, приноровиться, зажать определённый аккорд, лишь бы выдать хоть что-то, но всё внимание принадлежит только одному человеку. Дыхание перехватывает при виде того, как легко задирается чужая хлопковая рубашка в порывах ветра, обнажая загорелую кожу спины. Там, на пояснице, виднеются очаровательные родинки в виде созвездия весов. Иронично, чёрт возьми, — Чан ведь тоже весы… В некотором роде. К ним так и тянет приложиться губами, провести поцелуями невидимые ниточки, которые обычно рисуют в учебниках астрономии. Хочется целовать долго и нежно, чтобы ощутить под кончиками пальцев мурашки.
Чанбин оборачивается и смотрит на Чана как-то невыносимо серьёзно. Внутри зарождается ожидание конца и появляется мысль, что собственные нервы сдадут совсем скоро. Однако ярче всего Чан ощущает, как яростно в его груди бурлят чувства: обожание, восхищение, уважение, любовь. Любовь, которой нельзя там быть, потому что Чанбин слишком хорош для такого, как Чан, и потому что Чанбину всегда нравились девушки. Не раз и не два Чану прилетало в лицо телефоном, где была открыта фотография очередной красивой миловидной леди. У друга тем временем расцветала неповторимая улыбка, появляющаяся только при упоминании слабого пола.
Под рёбрами колет от воспоминаний, почти тянет согнуться пополам, но гитара всё-таки не позволяет. Чан переключается на неё, потому что не может так искренне открыто смотреть в глаза тому, кто никогда в жизни не примет его чувств.
Пальцы сами начинают перебирать струны. Чан ещё не определился с песней, не придумал, что хотел бы исполнить. Единственное, что он понимает совершенно точно — это для Чанбина. Для милого Чанбина с надутыми отчего-то щеками, нечитаемым, но определённо честным взглядом, для Чанбина, у которого рубашка надувается пузырём, а ноги обдаются брызгами ещё теплого моря. Мелодия льётся сама собой, выдаётся уже чисто на автомате. Чан не думает, когда наигрывает её. Ему только кажется, будто это сама душа изнутри дёргает упругие струны и скачет по ладам. Что ж, может быть, так даже лучше. Можно отключить мозг и продолжать смотреть за маленькой, но такой знакомой фигуркой. Да, Чанбин действительно видится крошечным. То ли свет падает таким образом, то ли расстояние делает своё дело, но Чан едва сдерживается, чтобы не подняться и не подойти ближе. Можно было бы зарыться носом в чужой изгиб шеи и обвить руками талию со спины. Наверное, Чанбин бы брыкнулся пару раз и успокоился, уложив свои ладони поверх чужих, расположившихся где-то в районе живота или груди. Правда, это всё исключительно в лучшем сценарии Чановых мечт. На деле он может только наслаждаться видом перед собой и с трепетом наблюдать, как силуэт перед ним танцует. Постойте-ка, танцует?..
Чанбин чуть покачивается из стороны в сторону, разводит руками, напрягая слух до предела, чтобы не упустить ни одной ноты, вытекающей из-под длинных пальцев. Чану только и остаётся, что терпеть щемящее чувство глубоко внутри себя и сдерживать подступающие слёзы. Он всё никак не может понять, что же всё-таки испытывает сейчас: множество эмоций и ощущений рушится на него без предупреждения. Боль, счастье, нежность — всё это смешивается в сплошную волну, которая практически сметает его с места. Становится удивительным, как Чанбина перед ним ещё не унесло море, если Чан уже готов захлебнуться в нём. Но Чанбин только танцует. Он сливается в одно целое с водой сзади него, движется так плавно и невесомо, что ветер вполне мог бы подхватить его и унести далеко-далеко. Чан улыбается ему, ловит на себе его взгляд и сам прячет красные глаза. Теперь он смотрит только на злосчастную гитару у себя в руках, потому что знает, что если поднимет голову, то Чанбин всё поймёт. Он ведь совсем не глупый, а они дружат с самого детства. Да и глаза… Это то, что всегда выдавало Чана с головой. Чанбин каждый раз всё понимал.
На струну падает первая прозрачная капля, но Чан отмахивается от неё, как от назойливой мухи. В горле саднит, теперь едва ли возможно сдерживаться. От жалости к себе становится тошно. Сердце его болит и быстро-быстро бьётся. Чану думается, что это слишком для него, такого жалкого человека, представшего перед тем ласковым, по описаниям людей, чувством, называемым любовью. Он влюблён в Чанбина по-особенному, не так, как случалось до этого. Его иногда потряхивает, потому что чувства постоянно хотят вырваться наружу. И Чан может поддаться моменту, может выпалить всё как на духу, но вот только надо ли это ему? Надо ли это Чанбину в первую очередь? Пожалуй, что нет.
Чан содрогается в беззвучных рыданиях, выдавая своё состояние за промёрзлость морского ветра. Он наконец решается поднять глаза лишь для того, чтобы столкнуться с чужим хмурым взглядом. В глазах напротив, совершенно неожиданно приблизившихся во время попыток Чана совладать с собой, плещется то самое понимание. Чанбин всё видит, Чанбин всё чувствует. Чану не остаётся ничего, кроме как выдавить из себя подобие улыбки. Это ведь их вечер, их маленький выходной в бесконечной канители трудовых будней. Ему становится совестно от того, что его глупые слёзы проступают так не вовремя. Наверное, со стороны выглядит совсем комично. Чан сидит, улыбается так, как умеет только он, с глубокой ямочкой на одной щеке и глазами-щёлочками; по его раскрасневшимся щекам катятся слёзы, а плечи ходят ходуном.
Новый порыв ветра приносит за собой новую волну, а ещё тяжёлый вздох Чанбина. Он всё смотрит и смотрит, но при этом так невыносимо долго молчит. Чан не знает, чего ждать от него, но знает, что тот всё понимает. Снова. К сожалению своему, Чан умеет говорить без слов, доносить свои мысли только взглядами и прикосновениями. Это черта, которую он проклинает ежедневно, потому что так же ежедневно видит того, кто недосягаем. И кажется, что теперь всё совсем потеряно. Что может он сказать Чанбину? Что предложить? Долгую и счастливую жизнь? Смешно подумать! Чан сложный, у него много подводных камней, будь то порой неконтролируемая агрессия или элементарное «работать до посинения». Да даже если так! Чанбин ведь… другой. У него другие ценности, другие представления о мире. Ему хочется семью, хочется много свободного времени…
— Как бесстыдно с твоей стороны решить всё за меня.
Взгляд Чана проясняется. Его по-прежнему застилает пелена слёз, но теперь он точен и стремителен, он цепляется за давно изученные вдоль и поперёк черты лица, скачет из стороны в сторону, улавливая то, как беспорядочно мечутся на ветру чуть отросшие кудрявые волосы, слегка влажные от брызг моря.
Чан не понимает.
Чанбин понимает.
Губ касается что-то мягкое, что-то такое, что никак не может иметь достойного определения в этом мире. Не бывает так хорошо. Не бывает так, чтобы Чанбин целовал Чана… нет, по-другому — ласково оглаживал плавные изгибы своей вздёрнутой верхней губой и пухловатой нижней. Чан натурально теряется. Что должен он сделать? Ответить или отстраниться? Что из этого наиболее эгоистично? Этот вопрос не даёт ему покоя. Он только замирает и невидяще пытается увидеть чужое лицо перед собой, пока его собственное окатывает тёплое дыхание. Ни сердце, ни румянец на щеках, ни даже пальцы, постепенно ползущие к округлым плечам — ничего сейчас не принадлежит Чану. Ему отчего-то не грустно, но так трепетно и мутно, что волнение подступает к горлу неконтролируемой тошнотой.
Чанбин ничего больше не говорит. В его глазах столько горести и чего-то ещё невообразимо желанного, что слова ему не нужны вовсе. Он присаживается рядом, забирая из подрагивающих рук гитару. Та укладывается на камни с тихим звоном, который резко отдаётся в Чановом сознании. Он дёргано поворачивается к чуть улыбающемуся Чанбину и крепко, со всем копившемся отчаянием прижимает его к себе. На коже чувствуется тепло. Наконец-то. Теперь Чан другой. И Чанбин в его руках другой. Они другие. Что-то неумолимо меняется в их жизнях прямо сейчас. Чан не успевает толком зацепиться за эту мысль, ему кажется, что она настолько неважна, будто существовать без неё можно будет всю оставшуюся жизнь. Только вот без неё совсем-совсем никак.
Это потом.
Потом-потом-потом. После того, как они на онемевших ногах входят в свой маленький номер на двоих, после того, как гитара безвольно опускается на коврик в прихожей, и после того, как Чанбин медленно сползает на заправленную кровать Чана. Он что-то показывает ему в попытках добиться действий, но тот чересчур сильно погружается в собственные мысли. Чан преданным псом шёл за Чанбином всё это время, находясь душой и чувствами слишком далеко от всего происходящего здесь. Он не знает, что делать, не знает, как поступить, чтобы было правильно. Правда… для кого это «правильно»? Что вообще значит «правильно»? Чан не знает ответа.
Его тянут вниз мягким движением, оглаживают загоревшую кожу предплечий. Чанбин тянется к нему наивно и ласково, накрывает губы своими и чуть сжимает скользнувшие вверх ладошки на плечах. Чан тяжело мычит в поцелуй и больно хмурит брови. Так не бывает.
— Чан… — срывающийся с губ Чанбина полувздох-полушёпот совершенно затуманивают рассудок. Чан теряет его где-то между ощущением горячих прикосновений и сладостью чужих губ.
Чанбин весь податливый, тёплый, плюшевый. Он жмётся всё ближе, зарываясь пальцами в светлые Чановы кудри, другой рукой плотно обхватывает его шею, заставляя вжаться в себя и притереться носом где-то за ушком. Становится и плохо, и так потрясающе хорошо от ощущения тяжести тела в своих объятиях, что Чан падает вниз. Остаётся лишь догадываться — на мягкую кровать или где-то внутри себя. Чанбин нуждается в том, чтобы его талию обхватывали, а спину опалял жар дыхания, Чан понимает это, возможно, слишком запоздало. Осознание приходит в тот момент, когда по щеке скатывается что-то мокрое и холодное, такое же, как тогда, на побережье. Слезинка немедленно соскальзывает с обрыва горящей скулы, тут же впитываясь в волосы Чанбина.
Чанбин отстраняется и долго-долго смотрит, снова слишком серьёзно, любовно. Его глаза блестят в свете небольшого светильника над кроватью и отливают какой-то своей особенной кареватостью. Чан видит в них осенние деревья и отцветающие поля. То, что ему всегда казалось досконально изученным, сейчас видится незнакомым, новым и пленительным. Что ж, последний пункт остаётся обыкновенно неизменным, с этим ничего не поделаешь. Как ничего не поделаешь с Чанбином, всё ещё прижатым так близко, что может показаться, будто они стали единым целым. Их ноги переплетаются между собой, руки обвивают друг друга, дыхания смешиваются вместе.
— Не плачь. Ради меня не плачь. Всё хорошо, — и невыносимо трогательно чуть шероховатые подушечки пальцев проходятся по раздражённой морской водой и слезами щеке.
Чан доверчиво кивает, шмыгает носом и вновь вдавливает в себя разморённое тело. Его трепетно гладят по голове и порой оставляют мимолётные прикосновения губ на лице, линии подбородка, широкой шее. Он пытается успокоиться, хотя слёзы мало того, что не прекращаются, больше — текут с удвоенной силой. И Чанбин снова всё понимает. Даже обидно как-то, что он понимает так много, в то время как Чан всё ещё учится. Он уже умеет доносить, умеет говорить без слов, умеет молчать тогда, когда потребность в этом ощущается особенно остро. Но он ещё не знает, каково это — понимать.
Взгляды бегают по измождённым лицам друг друга быстро и отрывисто, потом замедляются, ласково оглаживают каждую незаметную морщинку и прозрачную эмоцию, пока не устают, затем снова ускоряясь. Чан дышит уже практически спокойно и еле ощутимо. Уставшее сознание шепчет, что призрачный мираж перед ним растает с первым лучом солнца. Он с ужасом ждёт рассвета, времени, когда его мечты снова станут мечтами, а реальность ускользнёт из дрожащих пальцев. Чанбин ноготками цепляет мешающие прядки, заправляет их, как может, проводит по линии брови и трепещущим ресницам. Он любуется беззастенчиво и очаровательно, ловя взглядом даже едва заметные австралийские веснушки. Их россыпь гордо, но не многочисленно красуется у Чана на переносице и под глазами, придавая ему вид чуть ли не маленького мальчика, лежащего на плече у мамы. Хотя, конечно, на плече у мамы скорее лежит сам Чанбин, чью голову обвивают лианой и отказываются выпускать, перебирая такие же слегка вьющиеся от влажного воздуха локоны. Однако кардинально дела это не меняет. Чан выглядит донельзя мило, напоминая самый настоящий дом. Чанбин впервые в жизни чувствует, что он, как бы банально это ни звучало, тонет в глазах напротив. В груди у него сильно-сильно ноет.
Чанбин всё размышляет, как могло случиться так, что он встречался с кем-то другим. Все те девушки, которым он дарил цветы, покупал конфеты и которых водил в кино, все они даже близко не вызывали тех чувств, которые дарит ему Чан сейчас. И это по-настоящему удивительно, думается Чанбину. Он ведь никогда раньше не интересовался парнями, вообще не смотрел в их сторону. Зачем? Когда в руках были женские плавные изгибы талии, прямые и длинные волосы, узкие красивые губы. Чан полностью противоположен тому, что Чанбин предпочитал раньше: у него вьющиеся осветлённые кудри, пухлые губы какой-то такой особенной манерной формы, что Чанбин даже не знает, с чем их сравнить, совсем нет тех волнообразных изгибов фигуры, только подкаченные руки, рельефный пресс и сильные бёдра. И душа у него тоже другая. Удивительно ранимая и чувственная, она способна на написание трогательных песен точно так же, как способна исполнять их живо и болезненно. Чанбин вряд ли забудет когда-нибудь, как впервые услышал голос Чана. Это было что-то совершенно незабываемое, необыкновенное в своём странном звучании и переливах. А ещё Чан играл на гитаре. Его пальцы поочерёдно перебирали струны и отчётливо напоминали одно целое вместе с ними. Словом, Чану гитара подходила. Она сливалась с голосом так, что трудно было бы представить на его месте кого-то другого. Впрочем, сейчас Чанбин понимает, что дело совсем не в гитаре и даже не в голосе.
Дело в самом Чане.
Чанбину остаётся только догадываться, в какой именно момент он влюбился и что его прельстило так сильно. Внешность? Вряд ли. Она, конечно, идёт очень приятным дополнением, но Чанбин никогда не залипал на неё до тех пор, пока не осознал, что именно чувствует по отношению к Чану. Поступки? Может быть. Чан очень добрый. Он любит гладить бездомных котов, любит тискать соседских собак и любит следовать правилам, чтобы другим было комфортно вокруг него. Он всегда внимательно слушает, запоминает какие-то незначительные мелочи, чтобы однажды в неожиданный момент порадовать чем-то простым для него и очень значимым для Чанбина. Но что ещё? Стиль в одежде? Речь? Голос? Что именно? Чанбин не знает. Наверное, впервые в жизни он не понимает, почему влюбился. Никакие анализы не помогают ему, ни одно наблюдение не даёт чёткого ответа. Просто влюбился. Ни за что. Просто так.
Чан избегал его. Вот это Чанбин понимал как никогда ясно. Более того, осознавал, отчего именно. Чанбина это злило: почему Чан решил всё за него; почему закрылся, даже не попытавшись сделать что-то, поговорить, например? Одновременно с этим, он знал Чана, его характер и повадки. В конце концов, тот в самом деле говорил глазами. Говорил так много и больно, что Чанбин не решался его отчитывать, попрекать в чём-то. У него нет на это прав и уж тем более оснований. Чан просто… взял всю ответственность на себя. Боль, терзания и дурные мысли всегда отражались в его глазах, но ни разу так и не вышли наружу. Он переживал это в болезненном одиночестве, давая Чанбину время на подумать, на переварить и сделать какие-никакие выводы для себя самого.
Чан боялся. Очень боялся, что его оставят, как только заветные слова слетят с губ, повиснут тяжестью в воздухе и плотным налётом осядут в лёгких. Но самое страшное — что сделает Чанбин? Будет ли ему так же плохо или он выкинет это всё из головы, сделав вид, что ничего не было? А может быть, он просто улыбнётся, пригладит непослушные кудри и скажет, что Чан настоящий дурак? Столько вариантов, столько развилок. Ни одна не допускала счастливого исхода. Это же Чанбин. Просто Чанбин.
— Я зря молчал? — Чан первый нарушает тишину момента. Та мысль, которую он хотел оставить на потом, не даёт ему желаемого спокойствия. Она всё кружится и кружится внутри, упорно не собираясь отпускать, как будто сейчас она единственная, кто остаётся здесь, в этой комнате.
Чанбин едва заметно улыбается.
— Нет, — он аккуратно касается чужих волос, проходится по ним тёплой рукой и оставляет её покоиться где-то на стыке шеи и линии челюсти, — ты дал мне достаточно времени, чтобы понять.
Глаза Чана, впрочем, как и самого Чанбина, ярко блестят от подступающих слёз. Чан ощущает себя настоящей плаксой. Ему даже припомнить трудно, сколько он за сегодня выплакал. С души как будто падает камень. Так вот каково это, дышать полной грудью и обретать долгожданную лёгкость; вот каково впервые за долгое время смотреть с умиротворительным благоговением на улыбку напротив и наконец-то не чувствовать вины за это; вот каково это, скользить взглядом по вздёрнутым губам и понимать, что на свои собственные смотрят так же.
Чанбин заваливается на него всем весом, чтобы, наконец, улечься на груди и прижаться ухом к громко стучащему сердцу. Он с трепетом вслушивается в размеренный, но ускорившийся ритм, ладонями обхватывая торс под собой посильнее. Чану в этот момент думается, что даже рассвет не сможет помешать им, какой бы яркий и ослепительный он ни был. Едва ли он может представить, что должно произойти в мире, чтобы он осмелился выпустить Чанбина из своих рук, увидеть, как за подкаченной спиной хлопает тяжёлая дверь. Даже думать страшно. Чан теперь Чанбина никуда не отпустит.
Мой.
И это слово такое простое, что совсем не верится, как много смысла в него способно поместиться. Но что ещё более удивительно, так это как трепетно из-за него подбирается всё тело, как тепло становится где-то там, внутри, и как невозможно здорово оно звучит для искалеченного переживаниями мозга. Чан диву даётся. Он крепче сжимает вздрогнувшего Чанбина и с наслаждением вдыхает его природный запах, смешанный с остатком одеколона и солёного моря. Да, соли сегодня Чан наглотался знатно, во всех смыслах этого слова.
Чанбин первый тянется к нему. Он почти накрывает всего Чана своим телом, хотя, конечно, рост не позволяет ему осуществить смешную задумку. Чанбин ласково подхватывает его голову не то в районе ушей, не то шеи — Чан не разбирает, — и тут же касается обветренных губ. Поцелуй его осторожный и трепетный, не такой, каким он обычно награждал девушек; в этом касании губами почему-то больше. В нём чувства, в нём горечь и радость, а ещё горячее дыхание и желание быть ближе.
Здесь Чан впервые понимает.
Он понимает, как много на самом деле значит для Чанбина. Это знание так неожиданно поражает его, что он даже замирает на долю секунды, чтобы осознать происходящее в полной мере. Это получается с трудом, в чём винить его ни в коем случае нельзя. Чанбин только хихикает в складочку меж густых бровей, прежде чем мимолетно клюнуть и туда. Морщинка разглаживается.
Чан счастливо смеётся, сам не зная, отчего. Ему сейчас так легко и просто, что задумываться о причине всерьёз совсем не хочется.
Он переворачивается, подминая Чанбина под себя. Тот пару раз хлопает глазами, а потом сам обхватывает Чанову спину, заставляя его буквально рухнуть вниз. Чан не возражает. Он намертво вцепляется в податливые губы и совсем не знает, куда всё-таки деть руки. Они беззастенчиво блуждают по всему тёплому телу, касаясь то тут, то там. Чан оглаживает шею, сжимает крепкие бёдра, подхватывает под коленкой и тянет на себя. Он придерживает пятернёй голову Чанбина, будто младенца. Чанбин кажется ему невероятно хрупким, нежным. Неважно, сколько он ежедневно жмёт в зале, неважно, что сам иногда помогает Чану с открытием особенно хорошо закрытой бутылки или банки. Сейчас Чанбин — самое маленькое из всего, что Чан когда-либо держал в руках.
Хлопковая Чанбинова рубашка снимается быстро и не без повреждений (в сторону, к окну отлетает небольшая металлическая пуговка), в то время как Чанова футболка и вовсе теряется где-то в небольшой комнатке. Ни один из них ни о чём не жалеет. Чанбину нравится хвататься за широкую спину, нравится ощущать под пальцами выступившую испарину и нравится иногда больно прихватывать волосы на загривке. Они там короткие и не такие уж кудрявые, но зато теперь в его полной власти. Чан готов закатывать глаза и безвольно выть от того, как прекрасно проходиться языком по ряду ровных зубов, как здорово оставлять влажные поцелуи вперемешку с красными пятнышками на бьющейся шейной венке, как потрясающе и совершенно невероятно оглаживать бугрящиеся под кожей мышцы.
Весь Чанбин — одно сплошное совершенство. В нём прекрасно всё, начиная с носа с небольшой горбинкой, заканчивая тем самым созвездием весов на пояснице. Чану, пожалуй, на каком-то извращённом уровне нравится целовать каждую крохотную родинку. Кожа под ним действительно покрывается мурашками, а самого Чанбина иногда потряхивает от лёгкого прикосновения. Чану точно так же нравится влажными дорожками от губ проходиться по внутренней стороне бёдер и наблюдать, как они дрожат. Талия приятно лежит в ладонях, будто создана специально для них, а округлые ягодицы перед глазами и вовсе сводят с ума. Чан не сдерживается от того, чтобы легонько прикусить одну, а на другой оставить звонкий шлепок. Чанбин что-то бурчит ему из недр подушек, но только сильнее цепляется за простынь, когда ощущает первый толчок.
Чан нежен, как никогда в жизни. Ещё ни один его партнер не ощущал стольких разбросанных поцелуев буквально везде: лопатки, поясница, голени. С Чанбином хорошо. С Чанбином просто потрясающе. Он красиво выгибается дугой, когда большие руки подползают книзу и сминают чувствительную грудь, подаётся назад, чтобы лучше чувствовать Чана и осознавать, что он рядом. Чанбин намертво хватается за одеяло и изголовье кровати, с ресниц его изредка срываются горячие слёзы, но он не замечает их, внутренне разрываясь от собственных чувств. Он никогда не думал, что сможет любить так сильно. Чан тоже не думал. Не думал, что его мечты однажды станут реальностью. Он вновь и вновь касается удивительного созвездия, приникает к раскрытым губам и крепко держит покрасневшие бёдра. То и дело его грудь касается вздымающейся спины, и тогда, кажется, они дышат одним воздухом, и сердце у них тоже — одно на двоих.
Когда рассвет всё-таки настигает комнатку своими первыми лучами, Чанбин сильнее кутается в пушистое одеяло, а Чан трепетно обнимает его со спины, уткнувшись носом в затылок. Шторы ощутимо развеваются на ветру, оставляя за собой причудливые блики на стенах. Чан улыбается во сне, потому что Чанбин в его руках и он никуда не растворяется, остаётся с ним на ближайшую вечность. Волосы его чуть щекочут Чанову щёку, а ноги переплетаются в какой-то совершенно неповторимый узел.