В конце он умрёт в одиночестве

00:00

Я бы безумно хотел сейчас сказать, что внезапно проснулся среди ночи, но спать в такое время я даже не собирался.

Подбирать снейр, подходящий по отзвуку к кику — то еще занятие. Особенно, когда ты не нормальный битмейкер, а просто парень, ничего в этом не смыслящий, хоть и сидящий за проклятой FL-кой¹ уже с неделю. Особенно, если ты неплохо выспался за день, но все равно хочешь спать, ведь за окном темно.

Мне шестнадцать, и мой режим уже может сбить с толку (а кого-то менее опытного и заставить завидовать), но так было не всегда. Родители уехали отдыхать на море, так как в шестнадцать наконец посчитали меня достаточно самостоятельным, чтобы прожить неделю-другую в одиночку. Я бы мог понадеяться на сестру, пусть у нее и так есть ребенок, но она поехала с ними. Впрочем, я был скорее счастлив все это время. Мне не нужно вписок, я не собираюсь водить друзей или девушек домой. Не знаю, есть ли у меня вообще шансы что-то из этого устроить. Вопрос скорее из интереса, кажется, это всё мне попросту не нужно. Трудно признавать, что у тебя социофобия, даже если об этом знаешь. Кажется, что все эти подростковые тусовки — такой бред. Пустяк.

Но другое дело для моей социофобии — звонок в 00:26 от неопределяющегося номера.

Первая мысль — «такие еще остались?». Вторая — бессвязный нарастающий испуг.

Я поднимаю трубку.

Обычно я не делаю так с незнакомыми номерами. Мой страх звонков примерно сравним с боязнью врачей. Их белые халаты ничем не лучше неопределенности звонков. Впрочем, непосвященному понять меня будет до ужаса тяжело. Тем не менее, смахиваю вверх. Прикладываю к уху. В этом звонке есть что-то особенное, по-плохому завораживающее. Может, время, в которое он меня настиг.

Мои мысли улетают, а стоило бы сосредоточиться, ведь в трубке тишина. Такие розыгрыши еще кто-то устраивает?

— Здравствуйте. Извините, задержка на линии… — я одновременно и рад, и опечален тем, что слышу голос. Из-за ситуации он кажется каким-то неземным, но, кажется, это все же просто девушка. Может, даже женщина. Она же продолжает: — Ки Лейджер, так ведь?

Они знают моё имя. Они? Плевать. Откуда? С каких пор банки знают имена тех, кому нужно прорекламировать свои тупые услуги, и с каких пор они звонят ночами?

— Пожалуйста, ответьте. Вы не единственный на линии, — настаивает голос из трубки. Чувствую себя также тревожно, как в очереди магазина. Но кого я, черт возьми, задерживаю, и что мне пытаются продать?

— Д-да, это я… — произносит Ки Лейджер. Вроде. Хоть он и сам не свой. Хоть и говорит о себе в третьем лице, как идиот.

И только я хочу спросить наконец, решившись, что за чертовщина творится и что им надо, как слышу вздох из своего динамика. Словно она хотела ответить «хорошо», «отлично» или вроде того, но что-то её остановило.

— С прискорбием сообщаю вам, что сегодня в 23:34 вас постигнет смерть.

Жутко? Жутко. Особенно для параноика, вроде меня. Но и я привык не верить в такое. Так к тому же решил, что это идеальный момент, чтобы потренировать свою социофобию и быть напористей.

— Плохой розыгрыш. Зайдите хоть в гугл, там и то поинтереснее идеи найдете.

Мой юмор, хоть и ужасен, сильно помогает сдерживать тотальную тревогу и неуверенность во всем, что я говорю и делаю.

Глубокий выдох из динамика, вновь.

— Слушайте, вы не одни на линии. Если бы вы узнали, как меня накажут, если я вдруг решу кого-то разыграть, вы бы поняли, что ваша жизнь даже в последний день будет куда лучше этого ада. Если у меня и было настроение шутить, оно испарилось едва я зашла в кабинет.

Я был… Ошарашен подобной тирадой. С одной стороны, я тут, вроде как, клиент, или что-то типо того, которому звонят, чтобы сообщить, что он сдохнет, то есть, я сдохну, а человек, которому это поручено, сам будто руки на себя скоро наложит, с такими-то нервами. С другой стороны — слишком убедительные жалобы. Создается четкое впечатление, что я не знал чего-то о мире, как совсем маленький ребенок, и появляется вдруг ужасная неловкость… С каких пор людям звонят с такими предупреждениями? Что я пропустил?

На той стороне молчание.

— Извините, мне не следовало говорить вам об этом. Вам и так тяжело. Хотите узнать, какие мероприятия проходят сегодня в вашем городе?

— Как… Откуда вы вообще можете знать, когда люди умрут? Что за бред. — я не могу точно понять, говорю я реальные свои мысли или лишь успокаиваю себя вслух.

— Эта информация недоступна звонарям. Нам лишь поступают списки, и мы их оглашаем.

Вновь повисает молчание. Что-то заставляет верить в это. Может, моя параноидальность. Я сбрасываю трубку. Закрываю FLstudio, не сохраняя начатый проект.

В мозгах пустая каша из домыслов, сомнений и просто жвачки в виде вопросов без ответа. Телефон не звонит вновь. «Он и не зазвонит, ведь информация сообщена», или что-то подобное проносится в голове, явно посланное той стороной мозга, что поверила звонку.

Я падаю на кровать. В детстве я плакал от факта, что когда-то буду лежать в холодном гробу, и думал, что еще сильнее буду рыдать перед самой смертью. Но глаза сухие. Даже чуть побаливают от сухости и от того, что я недавно провел весьма много времени, пяля в почти кромешной тьме в светящийся экран.

Другая сторона мозга, та, что не верит звонившей, почему-то молчит. Если подумать, загадка нерешаема. Как можно доказать, что это правда? Никак. Если прямо под моим окном было бы суждено умереть кому-то, а звонившая бы еще согласилась мне об этом сообщить, лишь чтобы потешить моё желание контролировать все, тогда стало бы возможным доказать правдивость ее слов. Но можно ли их опровергнуть? Нет. Все попытки скатятся к тому, что нить мыслей придет к чему-то, что кажется нерушимым. Каким-то понятиям о судьбе, смерти или науке. Но что может быть нерушимее веры в сверхъестественное? Половина космонавтов до сих пор верят в бога. Не половина, но добрая часть землян до сих пор не верит в космос.

Snap back to reality. 00:50. Время течет быстро… Даже слишком, для дня, когда я должен умереть.

Твою ж мать, я сегодня умру. Кажется, будто мысль приходит из ниоткуда, но… Она грелась в голове с самого звонка. Тело не держится на кровати и встает, словно не слушаясь. То ли рациональная сторона идёт на уступки, то ли проигрывает и не хочет это признавать… В голове проносится мысль. Что-то о том, что я всегда ждал шанс, чтобы социализироваться, а лучше шанса (и хуже одновременно) не придумаешь. И неверящая сторона сдается.

А та часть, что поверила, вдруг медленно распаливает истерику.

Я «успеваю» накинуть ветровку на черную футболку, надеть кроссовки, убеждая себя, что я лишь выйду, чтобы вдохнуть свежего воздуха, да хватаю ключ, пока не забыл и не остался без крова в свой, возможно, последний день. Но едва оказавшись на улице, я, как не в себе, витая где-то в облаках и лишь порой возвращаясь лениво к управлению своим телом, оказываюсь за калиткой нашего дворика, вдыхая дорожную пыль и не находя уже ничего поэтичного в этом.

Где-то в 0:58 я уже устаю бежать в никуда, но боюсь, что кто-то увидит слезы на глазах. Улицы довольно людны… Завтра ведь праздник. Точнее, сегодня. В день, когда я умру.

Все мысли петлей возвращаются к одному факту, а ноги, переплетаясь, чуть не разбивают меня об асфальт, но я все же заскакиваю в подворотню.

Я пока не хочу думать о том, стоит ли мне бояться смерти до указанного «звонарём» времени. Я вообще не очень хочу думать.

Fl-ка¹ — Она же FLStudio, говоря просто — программа для создания музыки.

01:00

Кажется, что я сижу тут вечность.

Надо мной пожарная лестница дома, на стену которого я опираюсь, сидя на асфальте. Холодно и чуть мерзко, но лишь должно быть, ведь это совсем не чувствуется. Тело явно на втором плане. Да и какая разница, заболею я, подхвачу воспаление лёгких… Умру я все равно быстрее. По металлу лестницы бесперебойно тарабанит дождь. Мысли наконец чуть успокаиваются, кажется. Решив отвлечься, я вдруг вспоминаю, как потратил час на то, чтобы найти информацию о своём городе, а главное — узнать, почему день города празднуется ночью. Потратил на это битый час, так и не решившись в тот год выйти и отпраздновать со всеми, отмахиваясь, что я не очень люблю свой город, не люблю такие мероприятия и на улице чрезвычайно жарко для подобного.

Может, если бы я не был загнанным социофобом, который не считал все эти подарки судьбы шансом и ждал какого-то реального поворота, чтобы наконец решиться, то я бы выжил? Я бы точно не жалел так о своей смерти, если бы был таким. Но я никогда не был таким, и уже никогда не стану. Моё жалкое существование остановится сегодня, равно как прекратится биение моего сердца. Я никогда не исправлюсь. Мне даже второго шанса на небесах не дадут. Если рай и есть, что я скажу у ворот? Что я полжизни был несмышленым ребенком, потом ещё года четыре — более взрослым несмышленым ребенком, а потом всё осознал и начал писать бесполезные матерные стишки, порой зачитывая их на убогие биты? Да меня даже жалеть там не будут…

— Тут кто-то есть?

Точно, я не верю в рай. Там никого нет, кроме холодных звезд, которые плюют на наше существование своим блеклым светом, и десятка космонавтов. Я не в той половине, что верит в бога.

Голос мне не знаком, но я вдруг вспоминаю, что я не совсем мразь, так что стоило бы и ответить. Он принадлежит парню. В голове сразу рисуется внешность миловидного паренька, которому явно не до мыслей о смерти. Он учится в универе на какую-то творческую специальность, легко справляется с учебой, посвящает время всяким активностям, занимается спортом, а еще его выставляют в пример для таких убожеств, как я.

— Д-да, есть, — говорю я, чуть выглядывая из-за бака. Такое себе я местечко выбрал. — А что?

А еще у него миленькое личико без единого недостатка и волосы цвета баблгам, только чуть бледнее. Пазл идеального человека сложился. Я мечтал о таком цвете в качестве эксперимента, но мать бы меня не то, что убила, а…

— Я просто искал, где укрыться от дождя… Не помешаю? — Даже без особого освещения (в конце концов, солнце еще за домами, а на небе тучи, льющие на нас чёртов ливень) я вижу, насколько его кожа по здоровому бледная. Он чем-то напоминает корейца, или, скорее, корейский стандарт красоты. Особенно с этими волосами.

— Нет, конечно… Я не приватизировал это место. Пока. — глупая шутка, нужная лишь чтобы собраться. Я уже говорил о том, как это мне помогает, но не устану повторять в потоке самобичевания. Потому что это чит. Это взлом игры, хак системы, позволяющий выйти сухим из воды. Но совсем не помогающий научиться плавать, если уж говорить метафорами.

— Ты тоже пережидаешь дождь?

— Не думаю, что это можно так назвать…

Твою ж мать, и зачем я вечно говорю правду, не подумав. Вернее, думаю о ней и намекаю на нее. Теперь на мои глаза наворачиваются слезы. Не только потому, что я вспомнил о том, что буду лежать холодным и мёртвым уже сегодня ночью, но и потому, что я уже сейчас, вроде как, живой, выгляжу просто жалко по сравнению с этим парнем.

— Ясно… Интересно, долго еще будет лить? День города ведь… Не хотелось бы ходить по лужам и мокрому асфальту… — и прочая пурга на бесполезные темы. Порой я счастлив, что меня не заботят такие мелочи. Но сейчас мне не до счастья. Пацан, я, блять, умру скоро, оставшись ничтожеством, какой нахер день города?

Тем временем агрессия — вторая стадия принятия. Мысли переполнены злобой на мир. Странно переключаются друг на друга, как по щелчку.

Он смотрит из подворотни на улицу, медленно заливаемую дождем, я стараюсь не переводить взгляд ни на что, ведь боюсь и пошевелиться вовсе. Я знаю, как работает мой организм. У меня еще никогда не было такого, чтобы я вдруг впадал в истерику перед кем-то, кроме родителей. Даже не плакал публично ни разу, после начальной школы. Хотя до сих пор считаю себя плаксой. Но я знаю, что это лишь потому, что я прикладываю к этому титанические усилия каждый долбанный раз. Каждый раз я выключаю глаза вовсе, почти прекращая видеть хоть что-то, кроме мыльной пелены, не моргая, лишь бы в них не образовались слезы. Каждый раз я нервно и странно дышу, пытаясь себя успокоить. Порой мне помогает техника, которую я узнал, когда пытался научиться медитации (спойлер: тогда ничерта не срослось) — представлять свое дыхание материальным. Делать это можно по разному. Я предпочитаю представлять, что в моей спине зияет дыра, а вместо всех органов брюшной и грудной полости — единое пространство, в которое влетает и вылетает воздух чёткими потоками, делая пару кругов в месте, где в реальности находятся легкие и сердце. Вдох. Выдох. Вдох…

— Ты никуда не торопишься, да? А вот мне бы стоило…

Так иди уже, блять, восвояси. Не сбивай меня, сучара. Сейчас последний день, когда я могу заняться тем, что правда люблю, сколько бы не отрицал, и поистерить, причем вполне оправданно, но ты мне все рушишь. Свали уже отсюда, «небезразличная» ты тварь.

— Извини, не подскажешь, сколько времени? — Никаких сил на тебя не хватает, правда. — Может, я уже опаздываю.

Я смотрю на дешёвенькие смарт-часы на своей левой руке. Отвечаю не своим голосом, запинаясь после каждого слова и неуверенно продолжая: — Уже час… Час двадцать.

— Ох, нехорошо… Она уже ждёт меня. Я, пожалуй, побегу. Вряд ли дождь закончится в течении пары минут. И ты тоже тут не задерживайся, простудишься! — Последнее он говорит, уже полувыходя, полувыбегая из моего маленького убежища с испорченной им атмосферой. Скатертью дорога. Чтоб ты под этой скатертью еще какой-нибудь люк не заметил и свалился в него.

Интересно, это зависть? Зависть тому, что он ещё живет? Тому, что он и будет жить? Или зависть тому, что он жил во всю, даже если он тоже умрет сегодня? Как хорошо, что люди не читают мыслей. Или отлично притворяются.

И как назло, пока я пытаюсь злиться на него, чтобы внутри ничего не осталось и я спокойнее провел остаток дня (заодно проверив, возможно ли это вовсе), во мне все равно срабатывает моя чёртова эмпатия. Впрочем, не ясно, она ли это. Я ненавижу притворное сочувствие и попытки помочь, не разобравшись в проблеме, но сам вечно совершаю все эти ошибки. Я солгал ему, ведь он своей болтовнёй о бессмыслице довел стрелки часов уже до всех тридцати пяти минут. Впрочем, так ли важно, что я ему соглал, если он не будет чувствовать себя так плохо? Ему и так терпеть обиду от неё (кем бы она ни была) за опоздание. Так пусть хоть пока бежит не будет себя винить.

Когда-то в прошлом, буквально часа два назад, я бы точно посчитал, что это смертельная обида. Что он, прознав обо всем, вернется как следует врезать мне по лицу или будет мстить всякими пакостями всю оставшуюся жизнь. Но мышление охладело.

На меня порой накатывает странная волна медитативных размышлений ни о чем, и сегодняшний день ими будет явно переполнен. Когда ещё я смогу потратить на них все время напролёт, не упрекая себя за лень и не прерывая их поток столь же бесполезными, но действиями? Лучший день для такого.

Я поднимаюсь и отряхиваюсь от пыли. Вдруг рука инстинктивно, а скорее даже, неосознанно, по воле каких-то особых, существующих лишь у меня нервов, дергается, легко хлопая левый карман. Чудо. Наушники при мне. Вот что-то, но даже убегая из дома, потому что мне надо поистерить, ведь я скоро умру, я их не забуду. Скорее ж они просто завалялись, но мне больше нравится прошлая версия.

Какая уже разница. Я умру, вот и всё. Нужно лишь сделать всё, что мне нравилось и нравится. И никто мне не помешает. Поборов странный страх, я выхожу из своего убежища, будто бы даже клянусь, что не вернусь в него. Стараясь все же не смотреть людям в глаза, я втыкаю наушники в уши. Они продолжают трек, что играл последним. Айгель под приятный бит твердит о том, что ей «здорово, офигенно»². Нет, точно не моё настроение. Срочно переключить трек.

Я включаю «Посмертие»³.

«Здорово, офигенно»² — Цитата из трека «Офигенно», исполнитель — АИГЕЛ.

«Посмертие»³ — Название трека АИГЕЛ из альбома «OST «Топи».

02:00

Я смотрю на часы, подходя к дому. 02:10. Расстояние, которое я пробежал за десять минут, при ходьбе уж слишком растягивается. Мне казалось, я пробежал куда меньше.

Альбом в наушниках доигрывает по второму кругу, погружая меня в мысли о том, что смерть не так уж ужасна. Впрочем, если я попаду в чистилище, о котором этот альбом так твердит, хоть и не напрямую, я вряд ли попаду в рай. В ад мне тоже не за что, но судя по всему, третьего не дано. Если только не верить во что-то иное.

Я вырос там, где было принято верить в христианского бога. Даже если ты не носил крестика и ни разу не был в церкви, ты безусловно сказал бы «О боже», если бы на тебя наставили пистолет, «о боже», а не «о наука» или еще что-то, во что верят атеисты. Кто-то говорит, что атеизм — вера в отсутствие бога, но я никогда не придерживался такой версии.

Я в целом не поклонник причислять себя к каким-то группам. У меня же, великого и непревзойденного диванного аналитика, должна быть своя точка зрения на все, неповторимая и индивидуальная. Порой мне кажется, что лучше бы я курил за гаражами, мечтал о мотоцикле и причислял бы себя к националистам, чем то, кем я являюсь сейчас. Огромным внутренним миром на ножках, что без цели бродит, чаще всего в пределах своей же комнаты. Индивидуальность, которую никто не увидит. Если так подумать, я и не пытался никому ее показывать. Нет, я делился своей любительской музыкой с друзьями среди одноклассников и всё такое, но никому не открывался полностью.

Я достаю телефон и мотаю на один трек назад, на «Чудовище»⁴. В нём как раз о том, как лирический герой пытается открыться другому человеку, показывая своё внутреннее чудовище. Кажется, это даже жизненно.

Дверь, ключ, наушники в кейс. Пора бы мне перестать тратить драгоценный воздух на мыслительную деятельность ни о чем. Ставлю чайник, переодеваюсь в другую одежду. Я надеваю свои самые стандартные «выходные» чёрные джинсы и мою любимую оверсайз футболку с какой-то птицей, составленной из голубо-фиолетового переливающегося цвета. Буквально из какой-то однородной, разноцветной массы. Над ней надпись мелким шрифтом. Это дата — 15.07.24, а еще подпись на английском, которую я бы перевел как «Время обновления». В голове уже с ноткой иронии проносится тот факт, что я не доживу до этой даты. Даже при том, что она бессмысленна (нет, я правда не знаю ее смысла. В ней его и нет, кроме того, что это середина года). Также я беру свои любимые жёлтые кроссовки, но ставлю их у порога. То, что я умираю, не повод создавать проблемы другим и следить по всему дому.

Чайник закипает, и я заливаю свой растворимый. Но оставляю его, лишь залив молоком. Есть еще одно дело. Чрезвычайно важное, пусть и глупое.

Я почти что бегу в свою комнату. Проверяю пару шкафчиков, прежде чем наконец нахожу.

Пару ненаклеенных наклеек на бумаге, которые мне однажды подарили. Они мне безумно нравятся, но я забросил их весьма далеко, потому что где-то месяц мучился из-за них. В чем дело? В том, что невозможно приклеить наклейку идеально. И невозможно взять себе вторую попытку, ведь второй раз она уже не приклеится так хорошо. Мне почти смешно от собственных мыслей из прошлого. Или даже не так. От мыслей себя из прошлого. Наклеив обе в свой бумажный дневник, мне приходит в голову и новое дело, но его я сделаю уже после всего остального. Я лишь прихватываю старую отцовскую зажигалку (типо Zippo, но я почти уверен, что это не она) и наконец иду расслабиться с кофе.

В голове… Сумбур. Нечто вроде вины за то, что я так быстро принял свою участь. Внезапно вернувшийся скептицизм, мысли о том, что мне солгали, но… Если так, я просто проведу еще один день впустую. Есть ли разница, как именно?

Кофе кончается быстрее, чем хотелось бы. Я хочу свалить из дома до наступления трёх ночи, а уже полтретьего, чему я не удивлён, ведь знаю, что я только на переодевание мог потратить куда больше десяти минут. Тем более сейчас, когда мысли невпопад сбивают. Это и так было для меня проблемой, когда в мыслях были домашние развлечения, шутки, мемы, онлайн друзья, музыка, книги, но теперь, когда в мозгах даже это все, бывшее для меня жизнью, уступило место мыслям о смерти, проблема стала острее и горячее, словно и так острый нож заменили плазменным резаком. И тонкая стенка из фольги, защищающая мой разум, никак не справится. Вот, почему вдруг показалось куда проще снять ее и позволить этому метафорическому чуду техники с горящим лезвием кромсать мою плоть.

Я уже хочу приступить к последним этапам плана, но вдруг понимаю, что голод от кофе лишь обострился, так что мне буквально срочно нужно что-то поесть. Немудрено, я ведь вовсе не помню, когда ел последний раз. Это явно отнимет еще немного времени…

Взяв из холодильника то, что мне оставили еще родители, подогрев в микроволновке, я принялся быстро есть, пока не вспомнил еще кое о чем. Никогда я старался не задумываться об этом. Не помнить. Но это всегда приходило. Поэтому сейчас я решил наконец попытаться осмыслить это.

Что ж, у меня не получилось, так что я могу лишь передать, о чем именно я думал. Дело во внезапных проявлениях нервов. У меня часто дрожит рука, когда я ем, например. Будто я еще совсем не умею держать ложку. Причем это включается, как по щелчку, и я не знаю, что служит этим щелчком. Или то, как на мои глаза могут наворачиваться неконтролируемые слёзы. Как в подворотне, когда я «болтал» с тем парнем. Но тогда это было обоснованно. Во многих же ситуациях я вовсе не понимал, чем они вызваны. Это доставляло много неприятностей. Особенно, когда мне приходилось пытаться сдержать свои глаза от потопа, пока мне нужно было слушать, как кто-то мне что-то объясняет. Странно и страшно.

Доев, помыв посуду (я ведь все еще не хочу доставлять проблемы даже после смерти), я наконец взял зажигалку, свой дневник, серебрянное колечко, которое я почти никогда не надевал (представлявшее собой змею, у которой головы на обоих концах тела, как бы обвившуюся вокруг пальца так, что головы были на одном уровне) и ручку с листком (как примитивно), вернулся на кухню, долго думая, что написать.

В конце концов, когда они увидят это, меня не будет в живых уже не один день. Дрожь берет от внезапного повторного осознания. Я уже сотню раз успел испугаться того, что я умру, и у меня будто выработалась толерантность, но когда я задумался о том, каково будет им, я увидел это совсем с другой стороны. С их стороны. Когда уже плевать на свою жизнь, внезапно куда больше начинаешь заботиться о других.

В потоке этих мыслей слова выводятся моим кривым почерком, который мне уже не суждено будет исправить, сами по себе. Я вешаю табличку на холодильник, прижимая магнитиком с фоткой, которую сделали в детском городке. Там я, сестра и мой маленький племянник. Как хорошо, что он еще не говорит. Не будет плакать о моей смерти. Разве что будет плакать о том, что дядя не придет успокоить его, когда все остальные няньки уже надоели. Может, он даже будет меня помнить? Вряд ли. Первые воспоминания появляются не раньше двух лет, а у большинства — и то позднее. Хорошо, если я останусь для него этой фотографией. Плохо, что мать будет лить слезы, рассказывая внуку о своем сыне, которому совсем не суждено было умереть. Он ведь должен был столько всего еще сделать. В универ же надо поступить. Надо же выучиться, получить профессию, наработать опыт, найти знакомых, встретить свою любовь, пожениться, завести детей, понянчить ее старую, поплакать на ее могиле.

Что же ты так, Ки? Так ведь дела не делаются. Жизнь так не заканчивают! А плевать я хотел, как её заканчивать. С чего вдруг я что-то еще буду должен? Удовлетворить чужое ЧСВ? Поднять матери самомнение? Чёрта с два. Сдохну, и хер вы что с меня будете требовать. Я не хотел жить такую жизнь, не смог вырваться и буду наказан смертью. И мне плевать, что вы об этом думаете.

Куда проще справиться с печалью, если разозлиться на этого человека. Прости, что в свой последний день ментально исхожу желчью в твой адрес, мам.

Уже слишком поздно что-то решать. Я оглядываю текст записки еще раз.

«Это Ки. Сегодня в 22:34 я умру.

Пожалуйста, не ищите меня. Это не глупая шутка и не розыгрыш — вы знаете, что я таким не занимаюсь.

Пусть моя смерть не станет концом вашей жизни. Прошу. Это мое предсмертное желание.

Люблю вас всех.»

Точно. Добавляю внизу дату. Теперь точно готово. Как-то даже чуть странно смотреть на эту записку, понимая, что она о тебе, даже если сам написал ее буквально пару минут назад. Словно смотреть на гроб, который копают для тебя, хоть ты ещё живой. Ещё.

Я выхожу в коридор, забирая все, что собрался взять с собой. Надеваю те самые кроссовки, с которыми не расставался при любом случае, когда было уместно надеть яркую обувь. Хотя я никогда не был фанатом обуви. Никогда не имел такого фетиша на это, как многие рэперы. Но в эти кроссовки я влюбился. Почему бы не умереть в них.

Вспоминая про бабушку, которую я не видел ни разу, не застал, но много раз слышал от матери о том, как долго и скрупулёзно она собирала свой наряд в гроб, постоянно требуя поменять что-то, я выхожу из дома. В небе уже появляются расплывчатые оранжевые оттенки, но они размазаны в вязкой черноте ночного неба. Я всегда грустил от того, как коротки ночи. Да, спать надо с одиннадцати, а лучше с десяти, но когда только начинаешь засыпать под два-три часа ночи, а куда чаще — уже под утро, замечаешь, что то самое «удобное» время для сна, когда тихо и темно, совсем коротко. Особенно — летом.

Что ж, я внесу огненных оттенков в это утро, подозрительно прохладное для июня. Дождь уже почти прошел, и я ступаю по влажной земле, почти не парясь за свои кроссовки, которые раньше постоянно берег от грязи. Отходя с тропинки к воротам на газон, я приседаю у моего любимого цветка на всём дворе. Это астры. Я до безумия люблю их неподражаемую красоту и то, что они не боятся быть не как все. Не думаю, что они способны боятся в целом. Хотя им стоило бы. Неуклюжий я могу и весь дом спалить.

Открываю дневник. С одной стороны, кажется, лицевой, мои неуклюжие рисунки (почти наверняка с остатками слёз на бумаге), переписанные карандашом ради расслабления текста песен. Я принципиально не писал в дневнике ручкой. Карандаш универсальнее, чем ручка, держится на бумаге столь же долго, и… Деревянный. Это всегда добавляло какой-то атмосферы. Словно я журналист в Америке сороковых, ходящий с карандашом и маленьким блокнотиком. Или детектив, как бы это ни было заезжено. Прокручиваю дневник в руках и переворачиваю. Это всегда было своеобразной защитой от того, что мой дневник могут прочесть родители. Вряд ли они бы что-то мне сделали, да и я все равно аккуратничал в его тексте, как мог, но мне было ужасно от самой возможности. От того, что такое может произойти. И плевать, что они сделают. Как отреагируют. Сам факт вероятного действия ставил в шок. Поэтому я хранил его в рюкзаке, где он был всегда со мной, никогда не доставал в школе и никогда не доставал, не заперев двери. Замок — одно из лучших изобретений человечества.

Я не хочу описывать, что в этой, истинной и искренней, части дневника. Это не поместится никуда. Я часто перечитывал свои тирады о тщетности своей жизни. Запомнил, настрадался. Не хочу даже пробегать по ним глазами вновь.

Пара характерных щелчков. Отцовская зажигалка, которой он никогда не пользовался, но хранил, ведь это чей-то подарок, даёт лишь искры дважды, на третье нажатие наконец выдавая огонь. Он нехотя переходит на дневник. Первые секунды мне показалось, что на дневнике будто какой-то магический купол. Язык пламени обходил его стороной, оббегал и уходил от соприкосновения. Но это не могло продолжаться долго. Едва я заметил эту хитрость, как огонь сдался, поглотив сначала уголки пары страниц, а затем переходя на остальные, переходя на обложку. Ненароком я вдыхаю едкий дым химозной бумаги, откашливаюсь от сдавливающего вкуса в горле. Мерзость. А этот момент должен был стать волшебным. Избавлением. Таблеткой от грусти. Не вышло, ха-ха. Продолжаем поиски рабочего плацебо.

Обложка медленно плавится, бумага чернеет, и я оставляю дневник на клумбе. Меня в буквальном смысле дёргает найти что-то вроде палки, открыть еле живую обложку, проверить, полностью ли текст нечитаем и могу ли я оставить это здесь, или мне стоит все же найти шреддер для бумаги, но останавливаю себя. Я читал где-то, что один из способов справится с тревожностью — не потакать ей, не давать проверять все подряд, а давать работать лишь с теорией. Так что получай, тревожность, факт — бумага горит. Удивительно, правда? Вполне возможно, что всей моей родне будет еще и плевать на странное нечто на клумбе с неделю, а то и месяц.

Боги, как же я надеюсь, что все эти байки действительно неправдивы. Что я совсем для них неважен. Что они легко справятся с моей смертью. Лучше пусть будет так. Ведь это мы поколение, способное умереть из-за смерти другого. Не важно даже, кого, девушки, парня, друга, Честера Беннингтона, Курта Кобейна или Лил Пипа. Они другие. Моя мать пережила смерть своей матери в очень раннем возрасте. Значит с моей тоже справится. Ведь так?

Под эти размышления я ушагиваю от дома. Проходя через калитку, напяливаю свою серебряную обоюдоглавую змею на палец (как красиво я ее назвал…), убираю зажигалку в карман и вновь достаю наушники. Как можно ходить без хорошей музыки?

Я думал, мне хватило треков АИГЕЛ, но тут вспомнил еще один… Идеально подходящий к моменту. Да ко всему дню. И я топаю по той же дороге, по какой раньше бежал, абсолютно не зная, куда и зачем, а в моих наушниках — «Оно выделяло тепло»⁵.

«Я родился в с-1

Потом переехал в Бсмп-2 рядом с моргом

Там хоботом рыл во дворе ржавый слоник бесплодную землю

Прессованный прах наших предков

Бомжей городских, работяг деревенских

Которых великая стройка скурила

И выдула в небо задумчиво из крематорной трубы…»

«Чудовище»⁴ — Название другого трека из того же альбома, что и ³.

«Оно выделяло тепло»⁵ — Трек АИГЕЛ с альбома «Эдем».