Иезавель

Иезавель помнила его совсем маленьким мальчиком: волосы русые, щёчки круглые, румяные, с детским пушком, как два персика.

Иезавель помнила его отроком с едва пробивающимися усами и неловкой походкой — такой, будто ноги и руки враз стали длиннее.

Сейчас она смотрела на юношу, на молодого мужчину. И этот мужчина собирался отнять у неё то, что она заработала своим телом и своим разумом. То, что отвоевала у жирного борова, этого жалкого Короля, зарезанного на войне за час до победы его армии. Она терпела его и его ласки для того, чтобы потом править самой.

И она правила — честно, строго, по совести.

Иезавель была лучше всех их — умнее, мудрее, хитрее. На её стороне была женская интуиция и чары соблазнения. Перед ней падали ниц шейхи и цари. За один только её взгляд богатейшие торговцы и благороднейшие рыцари были готовы положить голову на плаху.

И теперь дерзкий юнец хотел забрать у неё всё.

Был только один способ остановить неизбежно близящийся конец. Все мужчины одинаковы. Всех их можно поработить тем, что у каждой девы меж ног. Это и женское счастье, и женское проклятье.

Юнец — не исключение.

Почувствовав свежую молодую кровь, Иезавель вышла на охоту.

***

Франциск не заметил перемены, которая произошла в его мачехе. Когда это произошло? Когда она расцвела, будто кроваво-алая роза? Если во времена царствования отца она была нежным бутоном, то сейчас воплотила собой женскую силу и красоту.

Или, быть может, перемены произошли с ним самим. Несмотря на то что ночные поллюции давно закончились, долгие взгляды Иезавель вызывали такой жар по всему телу, такое тягостное напряжение внизу живота, что терпеть не было мочи.

Казалось, что всё её, вся она — для него. Наряды, пиры, турниры. Она смотрела только на него, видела только его.

В ней не было робости придворных девушек и голода одиноких вдов или старых дев. Она была совершенна, она была желанна.

Франциск скрывал, что не бывал с женщиной, но со стыдом признавался себе, что Иезавель знала. Потому что она знала всё. Каким-то нечеловеческим, ведьмовским чутьём.

Иногда он ругал её мысленно. Ведьма-ведьма-ведьма! Околдовала его, лишила трезвости мыслей и сна. А потом мысленно же просил прощения. Солнце ясное, голубка ненаглядная, роза благоуханная. Прости-прости-прости! Умолял, молитвенно, стоя на коленях.

Раньше он грезил о победах на поле брани, о делах государственных, о пополнении казны, о выигранных турнирах. Теперь же в мыслях ничего не осталось. Да, он всё ещё хотел быть королём, но…

Она пришла, когда Франциск окончательно измаялся и сошёл с ума. Он видел её образ днём и ночью. Её синие глаза, убранные в высокую причёску тёмные волосы, тонкую талию в тугом корсете.

Она пришла, и он вспыхнул, как спичка, брошенная в солому.

Пока у него дрожали руки, её халат упал с плеч, обнажив молочно-белую кожу, тёмно-розовые соски и треугольник тёмных волос.

У Франциска задрожали губы.

Он боялся притронуться, боялся даже взглянуть. Иезавель подошла сама и положила его руку на свою высокую грудь. На ощупь она была как воплощённое в тактильном ощущении блаженство.

И тут он как с цепи сорвался, как настоящий пёс.

Он целовал её грудь, цепляя зубами соски. Всё это с жадностью оголодавшего волка.

— Тш-ш, не спеши, — мягко сказала Иезавель, погладив его по голове. — Всё успеется.

И запустила руки под его панталоны. Первый раз женщина трогала его там. Первый раз он чувствовал чужие ласки. Это оказалось совсем не то же самое, что трогать себя самому.

А потом она сняла с него исподнее и прильнула к нежной коже. Кружила, кружила, да и взяла в рот. Франциск даже не знал, что так можно, что так делают. Но это было невероятно, потрясающе. Он сгорал и маялся от этого чувства. Маялся и наслаждался.

Излился он позорно рано, не успев предупредить, но Иезавель ничего не сказала по этому поводу, безропотно приняла его семя.

Они улеглись на кровать, и она поцеловала его. По-настоящему, с языком, мешая слюну, прикусывая губы. Франциск целовался всего один раз — с принцессой соседнего государства, но это было простое прикосновение губ. Это же было восхитительно — лучше погони за дичью на охоте, лучше ветра в волосах, лучше самых вкусных яств и ощущения собственной власти. Он был готов отдать за это всё на свете, даже перестать быть королём, стать простолюдином, лишь бы ещё раз ощутить её губы на своих.

После долгих поцелуев, от которых болели губы и кружилась голова, Иезавель взяла его за руку и положила себе между ног.

— Можешь делать всё, что захочешь.

Он не знал, как устроены женщины, поэтому с энтузиазмом первооткрывателя стал исследовать новую территорию. Её нутро было влажным, тёплым, таким живым, что он хотел почувствовать, каково это быть в ней, быть в ней по-настоящему. Но не знал, можно ли, не знал, как предложить.

Она поняла всё сама по вновь накрывшему его возбуждению. Положила его на спину, сняла рубашку. И стала нежно поглаживать, задевая все самые чувствительные места.

Франциск в тот момент был готов ко всему — к вторжению англичан, к тайфуну, к чуме. Всё, что угодно ради этого момента, ради того, чтобы быть вместе.

Когда он задыхался от желания, она села так, чтобы её колени были расставлены по обе стороны от его бёдер, и резко опустилась. Франциск почувствовал блаженную тесноту. Если всё, что было до этого, было восхитительно, то для того, что происходило сейчас, он даже слов не мог подобрать, хотя образование у него было отменное.

Иезавель покачивалась, ласкала его живот и грудь, стонала. Франциск и не грезил о том, чтобы услышать её стоны. И вот они были здесь, вдвоём, их тела были сплавлены, как меч и его рукоятка.

Второй раз он излился в неё.

Если у них будут дети, знать отрубит головы им обоим. Но тогда Франциск об этом не думал. Он вообще ни о чём не думал, он лишь хотел постоянно находиться в Иезавель, никогда не выходить из неё. Жить только ею.

Его трясло, как в лихорадке. Он был настолько взволнован, что не мог поверить в случившееся. Всё его тело дрожало крупной дрожью.

Она уложила его под одеяло и вновь погладила по голове.

— Спи, мой мальчик.

***

Иезавель вышла на охоту и пристрелила самую крупную дичь.