Спящее дитя. Дитя, из-за которого Санс не мог уснуть.
Он чутко прислушивался к ее дыханию — единственному звуку в спальне, пронизанной ночным спокойствием и умиротворением. И даже если бы скелет нуждался в воздухе, то все равно не отважился бы дышать, глядя на белеющие во тьме личико и тонкие пальцы, сжимавшие одеяло.
Белые, словно его собственные кости.
Какая же она красивая.
Стоявший у изножья кровати Санс смотрел на нежную Фриск, и время вокруг них словно остановилось, чтобы дать ему возможность любоваться спящей kiddo как можно дольше...
(…чтобы мучить его подольше, испытывая его выдержку, подвергать малышку опасности, вдруг он сорвется, вдруг)
Санс зажмурился, крепко сжимая челюсти. Тьма перед его глазами почти не изменилась, разве что из нее исчезла озаренная лунным светом девочка. Тьма стала абсолютной.
Прийти в спальню Фриск этой ночью было кошмарной идеей.
Приходить сюда каждую ночь было полным безумством.
Приходить сюда… было безвольным потаканием самому себе и гнусной зависимости. От Фриск, ее личика, ее пальцев, ее волос, длинные пряди которых покоились на одеяле, ее свистящего посапывания…
(Боги, Санс, какой же ты бесхребетный.)
Но сколько длилась услада для глаз, столько же длился и акт мазохизма. Кровать, на которой в царстве подушечек и одеял лежала детка, словно принцесса из ее любимых диснеевских мультиков, была миром, огражденным от Санса со всех сторон невидимыми непреодолимыми стенами.
Миром, в который он очень хотел попасть.
Одно то, что он, взрослый монстр, проводит здесь ночь за ночью…
Фриск еще ни разу не проснулась и не застала его стоящим у нее над Душой.
Как бы она отреагировала? Что бы она сказала?
В своих мыслях он так и видел, как сахарно-белые пальцы порхают перед бледным (от луны? от испуга?) лицом, и жесты складываются в предложения.
«Что ты здесь делаешь? Уйди сейчас же!»
«Прошу, останься. Мне холодно спать одной».
(Его кости и его магия не могли согреть Фриск, как бы он того ни желал. Так что первый вариант фразы был более вероятным.)
«Уходи! Ты что, не слышишь?»
Санс не двинулся бы с места ни на миллиметр.
Или вылетел бы отсюда, как ошпаренный.
Он и сам не знал, на что именно толкнуло бы его воспаленное сознание. Загноившаяся Душа. Кости, смазанные трупным ядом. Чувства к Фриск были сродни заражению, сепсису, который его убивал.
К счастью, детка спала и ни о чем не тревожилась. К счастью или к сожалению, он мог продолжать смотреть. На ее спокойное лицо, на краешек ее пижамной куртки... Неужели это может ему наскучить?
Ну, разве что он умрет, когда в тишине раздастся ее робкий голос.
Именно голос.
— Эрик, — отчетливо произнесла Фриск.
Она по-прежнему не просыпалась. Она говорила во сне.
Чудо. Или следующий акт мазохизма. Имя, услышанное Сансом, прибило кости его стоп к деревянному полу.
— Эрик… — добила его Фриск, повторив то же самое.
Он и знать не хотел, что ей снилось. (Очень, очень хотел.) Как она и Принц держатся за руки, гуляя в парке? Сидят вместе в кино и касаются друг друга плечами, ладонями, коленями? Может, ей снилось, как этот пацан спасает ее из высокой башни или катает ее по голливудским аллеям на шикарной тачке?
А может, что-то грязное и постыдное? Такое, как Санс и чувства, что раздирали его Душу в клочки прямо в эту секунду?
Фриск говорила. Ее голос разносился по спальне, окончательно убивая тишину. Убивая его.
Санс чувствовал себя так, словно обугливался в погребальном костре. Все же он нашел в себе силы отступить от кровати Фриск на шаг, но по-прежнему не сводил с нее пораженного, больного взгляда.
Гной расползался по его ребрам изнутри, он ощущал это, он дышал этой грязью.
Он дышал, и их с Фриск дыхания смешивались в тишине и пустоте.
Он втягивал воздух внутрь себя так отчаянно, словно это было действительно необходимо — по инерции, чтобы избавиться от гнетущего чувства, облепившего стенки черепа. Получалось отвратительно.
как ты могла?
кому ты даришь драгоценные слова?
Почему именно сейчас, ведь Санс здесь, и он этого не хочет…
Он ненавидел. И продолжал смотреть.
Вот детка потерла щеку во сне — быстрым, неловким движением; ее тоненькая нога выползла из-под одеяла, сверкнув молочной белизной. Черт возьми. Полный ненависти к себе, он ждал следующей порции ее тихого голоса, но прошло пять или десять минут, или чертова вечность, а Фриск так и не заговорила снова. Все было так, как днем, до боли привычно.
Она молчит.
А Санс страдает.