На вершине Эботт

      У Фриск по фамилии Хольмберг уже в шестнадцать лет одышка и больное сердце.

      Третье за месяц восхождение на гору Эботт давалось ей сложнее предыдущих: гора словно день ото дня росла, как и Фриск, вздымалась все круче. Девушке приходилось буквально ползти вверх по-животному, на четвереньках, что было весьма удобно для человека, носящего комбинезон, да только ее полнота не упрощала задачу. Она замарала ладони, колени, даже лицо, когда вытирала вспотевший лоб и виски, ей становилось тяжко дышать, тяжко лезть, но она подбадривала себя, называла это «разминкой». Внизу, у подножья горы, солнце почти обжигало (стоял июль), но чем ближе к вершине, тем холоднее было.

      Фриск чувствовала, как в груди покалывает и пугающе замирает. Осталось совсем чуть-чуть, повторила она про себя и уперлась коленом в каменистую тропу.

      Наконец, дело было сделано. Она вскарабкалась и долго не могла отдышаться, шепотом уговаривала сердце не делать ей больно. Потом, сев на самом краю, Фриск смотрела на раскинувшуюся перед ней долину — та, окутанная голубоватой дымкой, казалась миражом. Ее родной городок еще дремал в этот ранний час; Фриск по субботам вставала раньше, чем любой другой житель. «Суббота — для Эботт», — говаривала она (себе и никому больше). Суббота — для Эботт. А в воскресенье — церковь.

      Пастор повторял, что монстры когда-то были, но теперь их не существует, а почтительные прихожане слушали. Фриск слушала тоже, тем временем размышляя: интересно, что бы пастор увидел, заглянув в жерло горы?

      Фриск заглянула в жерло горы. Изнутри исходил поток горячего воздуха, вздымая ее короткие волнистые волосы. Глубоко-глубоко находился мир, скрытый от чужих глаз. Раньше она не боялась туда упасть.

      Она смотрела и видела водопады, мерцающие в холодной темноте; видела заснеженные деревья и крыши домов; видела, как перетекает из русла в русло горячая лава, красная, словно солнце ввечеру; видела неоновые вывески и рождественские огни; видела сказочный дворец и желтое поле цветов (бывает ли на них утренняя роса? И они все так же благоухают?). Видела весь проделанный ею путь, как на ладони.

      Медальон в форме сердца, свесившийся с ее шеи, испускал ровный багровый свет.

      — бу, — раздалось позади нее. Фриск не собиралась пугаться, но все равно крупно вздрогнула. Как было бы глупо потерять равновесие, свалиться внутрь горы и сломать себе шею из-за безобидной шутки друга-скелета!

      — Санс, — с укоризной протянула она.

      Санс развел руками, мол, сложно было удержаться.

      Спустя пару минут они ели хот-доги, которые принесла с собой Фриск, с кетчупом, который принес с собой Санс. Сидя плечом к плечу (правое — к правому), они болтали о чем-то, что сразу забывалось. Фриск свесила ноги в жерло Эботт, не переставая любоваться золотистым цветочным полем, а Санс, должно быть, не сводил взгляда с прекрасной панорамы, с городишки, который не мог проснуться.

      Должно быть, он сожалел о том, что три года назад монстры отказались выйти наружу.

      Должно быть, он хотел чего-то еще, но о своем желании никогда не упоминал.

      Должно быть, он понимал, как много они приобрели и в то же время потеряли.

      Когда Фриск сняла барьер, удерживающий мир монстров в бесконечной петле Перезапусков, как в ловушке, никто — ни Азгор, ни Ториель, ни Андайн, ни даже Папайрус — не захотел покинуть эту ловушку. С тех пор тоннель, ведущий наружу, был погребен под завалом. Потому что привычное лучше нового, считали они. Потому что внешний мир не готов их принять и будет давить их человеческими сапогами, топтать, отнимать мечты и стремления, бесконечно испытывать их на прочность. Веками сидя внутри безопасной в каком-то смысле горы, монстры размякли, впитались в породу, вросли корнями. И два мира так и остались порознь.

      Несмотря на все усилия девочки с красной Душой.

      Гора и вправду становилась выше, чтобы однажды никто, кроме самых отчаянных и, возможно, Фриск, не смог дойти до ее вершины, чтобы никто не тревожил покой монстров внутри нее.

      Санс сожалел, и она тоже, хотя они никогда об этом не говорили и вряд ли будут впредь. Сначала было… неудобно, неловко, нелепо, но затем, по прошествии лет, спустя столько дней, что научили Фриск быть взрослой и принимать удары судьбы, они поняли, что достаточно и того, что у них было.

      А были у них вот эти прекрасные рассветы по субботам, минуты, проводимые в уютном молчании или в ничего не значащей (но очень значимой для них) болтовне, да еще хот-доги.

      Как мало нужно двум мирам, чтобы хоть иногда не быть порознь.