Маленький идеалист умирает внутри. Сердце Баама черствеет, и Агеро с болью смотрит на его каменеющее день ото дня лицо, а душа его болит от того, что сделать он ничего не может. Даже не уверен, сможет ли продолжить путь — от Этажа к Этажу воздух тяжелеет под давлением Шинсу. Дышать становится тяжелее, как и ходить, и Агеро боится того момента, когда, перейдя на новый Этаж, не сможет сделать и шага. Тело привыкает, но не так быстро, чтобы поспеть за скоростью подъёма. Многие остановились раньше.
Может быть, именно в этом причина того отстранённого взгляда, которым провожает Баам Хва Рьюн, Андросси или Юри, будто прикидывая, когда из-за смерти или же давления Шинсу придётся попрощаться и с ними.
Он без стука заходит к Бааму и видит, как тот сидит и смотрит на свои руки, которые, Агеро помнит из его рассказов, тянул к неведомым звёздам когда-то давно. И он не может даже открыть рот. Ему больно оттого, что приходится радоваться даже такому — болезненной, сгорбленной фигуре, в очередной раз пытающейся справиться со всем самостоятельно. Радоваться тому, что есть какие-то, сколь угодно печальные, вещи, что ещё остались неизменными.
Не успев собраться с духом и сделать хоть что-то, Агеро слышит тихий, почти отчаявшийся голос Баама:
— Ты ведь тоже не выдержишь?
И замирает.
«Не выдержу чего?» — хочет спросить Агеро, — «Шинсу? Напряжения? Непрекращающейся гонки, становящейся лишь сложнее с каждым шагом? Выдержу ли ношу, что несу, стараясь оставаться рядом?»
Отвечает на всё разом:
— Тогда мне пришлось бы нарушить обещание. Если я не подброшу тебя хотя бы до Захарда, то как смогу спать потом?
— А после?
Всё так же болезненно. Агеро почти видит ту кислую боль и сожаление, что скопились у Баама в глазах, в фигуре, в стыках одежды. Она капает с него, разъедая. Но даже это лучше, чем когда она хранится внутри неприкосновенным водохранилищем. Он почти ощущает её въедливый запах.
— Баам. Пока я могу ходить и говорить…
Агеро почти начал, почти поджёг фитиль к тем эмоциям, что он раз за разом укладывал внутрь, понимая, что не имеет права сказать что-либо. Они и без того идут настолько безопасными, быстрыми и удачливыми путями, что удивительно, как ещё не исчерпали запас везения. Остальные варианты всегда были хуже, значительно хуже, и лишь благодаря ХваРьюн они избежали множество досадных случайностей, что мгновенно закончили бы их путешествие.
Но замолкает, ощущая, как ещё тусклое пламя затухает, отдавая кроху тепла ледяному озеру глаз напротив.
Баам слабо, неестественно улыбается, пытаясь успокоить, но Агеро уже не может вспомнить, когда ему это удавалось.
Всё, на что хватает Агеро, кладущего ещё один слой невидимой взрывчатки, подсвеченной болью, это сделать шаг, короткий шаг, надеясь, что плечи распрямятся тягучим дёгтем, не застывая смолой, хотя бы для объятья, но Баам, кажется, опять заперся внутри. Внутри, даже не вернув лицо к прежнему застывшему равнодушию. Плачет кислотными слезами боли, чтобы потом та застыла бронёй.
И Агеро уходит. Говорит дежурные фразы, понимая, что ему не ответят, на прощание проводит рукой по плечу. Лишь когда он уже стоит на пороге, Баам бросает на него воспалённый взгляд и тихо шепчет:
— Спасибо.
Агеро клянёт своё бессилие. Он знает, что Баам ни капли ему не поверил. Знает, что тот имеет в виду.
«Спасибо, что попытался ободрить».
Агеро клянёт своё бессилие.
***
Однажды Агеро не выдерживает. Хватает Баама за плечи, с размаху припечатывает к стене и взрывается речью. Баам смотрит неподвижно, плечи под руками Агеро привычно застывшие, и лишь глаза под отросшей чёлкой влажные. Агеро не осознаёт, что сам начинает плакать не то от боли, не то от ярости, замечает лишь, когда Баам с дрожью прикасается к его мокрым щекам. И, удержавшись от желания дёрнуть головой в раздражении, замолкнув на минуту, продолжает. Уже не так яростно и звучно, но оттого лишь более остро.
Он чувствует, как неуютно Бааму. Да что уж, тот хочет одновременно и сбежать — если не от слов, то хотя бы от взгляда, — и встретить поток речи ответным, ринувшись на волне эмоций.
Но Агеро не даёт ему ни того, ни другого. Скользя взглядом, словно пальцами по льду, по лицу Баама, отмечает тёплую солёную влагу, стекающую, создающую трещины в ещё слишком тонком для пробития, но стремительно тающем слое замёрзшей воды.
И замолкает.
Потому что непривычно живые, старательно бегущие от ответного взгляда глаза, наконец, приняли вызов.
Агеро никогда не считал себя способным соревноваться с его решимостью. Следовать за ней, поддерживать, но не встречать тонну хлынувшей отравленной воды, словно грудью на баррикады. Он не выдержит. Он проиграл в тот самый момент, когда не смог вдохнуть под чужим взглядом, когда не был готов. Он застывает. И почти захлёбывается воздухом, сумев в болезненной привычке сжать лёгкие, заставить их двигаться.
Пальцы стекают с плеч на предплечья, как и, погодя секунду, душа. Не то в пятки, не то в этот чайный водоворот напротив.
Но он выдерживает. Потому что обещал. Потому что обязан. Потому что не мог оставить всё так.
Баам смотрит почти по-прежнему. Его лицо тает, стекает по щекам и подбородку, уносится с каплями. Руки оборачиваются мягким снегом вместо смоляной брони, и Агеро готов упасть на колени от облегчения, но не может, будто бабочка на булавку нанизанный на взгляд, столь же сумбурный, что и у него.
Странно, как же странно желать смеяться, крепко обнимая плачущего друга, почти душащего, не рассчитав сил, зарываясь в волосы и не замечая, как с непривычной улыбкой кожу натягивают слёзы.
И как же замечательно.