Оправляя бархатное платье и прикрывшись личиной невозмутимости, Базилика почти затравленно взирала на неспешно застёгивающего брюки Министра Магии.

Она — игрок. Всегда. Никто и никогда не смел обращаться с ней — изысканной, расчётливой, неприлично богатой, мстительной и злопамятной — столь… пренебрежительно. Как с дешёвой девкой из Лютного. Разумеется, за всё надо платить — это Базилика уяснила ещё в отрочестве. В том числе, и за неприкосновенность своего дома, но цена на сей раз превышала любые пределы.

Аврорских проверок больше не было, зато был министров член, множество раз побывавший там, где она никому не позволяла, считая подобное унизительным для любой уважающей себя дамы. Она не собиралась спускать зарвавшемуся самодуру его деяния, но подобраться к нему пока не представлялось возможным. Приходилось терпеть поползновения похотливого двуличного засранца, впервые ощущая себя ведомой. Впрочем, маску надменности она позволяла себе снять лишь на несколько минут в одной из ванных комнат собственного манора.

Все почившие мужья и живые поклонники её красоты, ума и харизмы восхищались роковой ведьмой, готовые на многое ради одной скупой полуулыбки, а тут… Беспрекословное подчинение, державшее в узде яростное копошение рвущегося наружу горделивого достоинства. Не ясно только, зачем это нужно ему. Унизил бы раз, потешив раздувшееся эго, и забыл, но Шеклболт, как только она бралась за дверную ручку внутри его кабинета, упорно продолжал выносить приговор:

— Через неделю в то же время.

Вот, что власть с неотёсанными мужланами делает. Срывает крышу. Сносит барьеры.

Новейшему магобществу — справедливого и великодушного правителя, а ей — не оставляющего выбора наглого истязателя. Любопытно, «уважаемый» Министр лично наказывает лишь её, или прочим чистокровным женщинам, избежавшим как Азкабана, так и пожирательской расправы, тоже достаётся?

Но это пустое. Главное, возмездие однажды осуществится. Есть у неё одна интересная рецептурка. Не станет она добровольно тонуть в болоте, подобно неопытной невестке. Скорее, безжалостно изничтожит и любого посмевшего втаптывать её в грязь, и само понятие грязи, стерев это слово из всех языков мира.

* * *

— Какие же они все одинаковые, не находишь? Умотал, как и твой Рончик. В Индию, вроде, представляешь? Хотя, с его-то «талантами», Финнигану самое место где-нибудь в Багдаде. Идиот. Может, и с твоим нынешним прокатит, а?

Отпив прохладного сока, Гермиона как бы невзначай обронила:

— Я пробовала.

Брови Пэнси взлетели вверх.

— А поподробнее?

— Не думаю. Не могу это обсуждать.

Паркинсон боролась с любопытством, но по истечении минуты бросила бесполезные попытки:

— Тебе хоть понравилось?

Щёки запылали. Гермиона боялась оторвать взгляд от стакана в руке.

— Я-а-а-асно.

Мерлин, ну что ей там может быть ясно?!

— Нет! Физически было… нормально, под конец. Но в процессе, и сразу после, и много позже хотелось вырвать из себя… это. Мне не, — сделав яростный акцент, вспылила она, — понравилось.

— Ну и дура, — простодушно бросила Пэнси, откидываясь на спинку ротангового креслица. — Забини, конечно, моральный урод, но для тебя он — лучший вариант. Блейз единственный, кто способен обуздать не только твоё тело, парадоксально проявляя при этом уважение. Такие, как Уизел, видят в самках лишь поварих и инкубаторш.

— Фу, что за слово?

— Не перебивай. Конопатому абсолютно плевать на твоё мировоззрение либо его отсутствие, на уровень твоего интеллекта, и так далее. Проснулась бы ты рядом с ним лет через, эдак, пять-десять и подумала: «Какого Мордреда ЭТО делает в моей постели?». Судьба отношений, завязанных на идеализировании, когда недостатки стираются и остаётся только герой из грёз. А когда всё скрытое становится видимым — поздно, ведь на пальце — колечко, за спиной — совместно прожитые годы, а за стенкой — трое спиногрызов. Так-то!

— То есть, по-твоему, отношения завязанные на насилии — залог успеха?! Странно слышать подобные рассуждения от девушки, выросшей в обществе почитателей договорных браков!

— Повторюсь: ты дура. Умеешь слышать, но только тогда, когда это удобно лично тебе. Всю жизнь намереваешься страдать? Грейнджер, мать твою Моргану, стань уже Забини! Сомневаюсь, что Блейз тебя отпустит, так почему бы не извлечь выгоду, не попытаться приспособиться, не добиться успеха на любом поприще — с его-то связями? Для тебя счастье — свобода, так и будь свободна, запихнув обиды подальше и уступив один-единственный раз. Твоё положение не так уж безвыходно, просто выход в другой стороне и колючий. Никто не просит забывать о том, что он делал с тобой, но… Твой супруг для меня — тёмная лошадка, но ради тебя он мир сожрёт и не подавится. А это — главное.

— Правда? А что ты тогда Симуса вытолкнула за порог?!

— Финнигана? Брось, — усмехнулась Пэнси так, словно Гермиона сморозила несусветную глупость. — Он же гриффиндорец до мозга костей. Твой муж бросится на правую толпу ради тебя, а твердолобый Финниган — примкнёт к ней, оставив меня, оступившуюся всего разок, где-то позади. Если не линчует вместе со всеми за компанию. Герои не могут быть преданными мужьями, пойми. Вот где разница.

Гермиона зависла, переваривая жёсткую истину, год назад показавшуюся бы полнейшим бредом, но мыслительный процесс прервал глумливый голос, раздавшийся от выхода с балкона:

— Благодарю, Паркинсон, твоя прелестная оценка щедра, как горсть лепреконского золота.

Пэнси подорвалась с места. На блузке расползалось едко-оранжевое пятно от персикового фреша, от неожиданности пролитого на голубой шёлк.

— Забини. Давно подслушиваешь?

Он раздражённо фыркнул, деланно внимательно разглядывая свои ногти.

— Ты в моём доме, дорогуша. Не забывайся.

Гермиона не реагировала на лёгкую перепалку, продолжая сидеть спиной к… мужу, неспешно потягивать освежающий напиток, через раз облизывая липкие губы, и отрешённо смотреть на живописный морской пейзаж.

— Слышала, дорогая? — прервал Забини любование природой. — Твоя подружка утверждает, что женщины созданы для прогиба перед силой. Тут я с ней согласен. А ты всё сопротивляешься…

— О своей матери ты так же думаешь?! — огрызнулась она, не думая оборачиваться.

— Моя мать — исключение из всех правил. Хотя, возможно, и ей бы не помешала твёрдая рука.

Пэнси мечтала незаметно испариться отсюда, просчитывая пути отступления. Гермиона поняла это по её напряжённой позе и мечущемуся взору.

В итоге, приятельница решила действовать напролом. Клюнула её в щёку на прощание, обдав густым шлейфом горьковатого парфюма, и отступила к двери. Забини благородно сдвинулся, предоставляя Пэнси возможность спокойно сбежать, и тут же занял её место, примостившись на выбранный Гермионой по маггловским каталогам предмет мебели. Уютный вечер обрушился на поместье, плеснув в разгорячённые знойным воздухом лица освежающего солоноватого бриза.

Забини призвал домовика, велев принести порцию крепкого кофе для себя и мятного чаю для неё.

— Или тебе какао сварить? — поинтересовался он с наглой ухмылкой.

Она вперила в подонка недовольный взор, обещающий жестокое отмщение за каждую честно выпитую порцию отвратительного в его исполнении напитка.

Беспардонно отхлебнув из его чашки, вырванной у хлипкого эльфёнка, поморщилась, картинно закашлявшись.

— Что за бурду ты хлещешь?! Это не кофе, а мазут какой-то. Хотя… Тебе подходит. Настолько же несъедобный.

— Так разбавь меня. Ты сливками пахнешь, — вкрадчиво пробормотал он ей в запылавшую щёку.

И она разбавляла. Весь вечер, всю ночь, всё следующее утро, чередуя с кратковременными дремотными передышками. А днём ненавидела возникшую из ниоткуда мягкотелость, велевшую прислушаться к ненужным советам Паркинсон. Презирала готовность восстать из пепла и вскинуть белый флаг — посеревший от грязи, поистёртый от старости. Чуралась своего ожившего отражения, разбивая все попадающиеся по пути зеркала.

Он же проснулся на закате, молча восстановил самое большое и, не соизволив смыть следы непотребств с будоражаще-резким абсолю их запахов, взял её прямо там, каменно врезавшись в спину — потом в пот, — крепко обхватив одной рукой горло, а второй приподняв правую ногу, продавливая пальцами мягкость бедра чуть ли не насквозь. Заставлял смотреть на их взмыленное отражение, наплевав на смущение Гермионы, буквально сводящее её с ума от пошлейшего вида блестящего от совместной смазки члена, со скоростью ультразвука исчезающего внутри неё, появляющегося снаружи почти целиком, и снова исчезающего; задорно подскакивающих маленьких грудей, от силы фрикций готовых оторваться в любой момент и улететь куда-то в потолок. Остервенелая истома рвала голосовые связки, пошлые звуки отнимали остатки самообладания, мускус побеждал в схватке с йодом, флёрдоранжем и белым табаком, выселяя их обратно в окно против ветра. От полноты экзальтированных ощущений Гермиона даже захныкала, роняя слёзы на живот, откуда они плавно скатывались прямо на пульсирующий пик их соединяющихся гениталий.

В конце они синхронно повалились на пол, не удержавшись на обмякших ногах, и практически мгновенно уснули.

* * *

Пробудившись с вялым… ним в себе, Гермиона испытала вызывающий вздутие височных вен и заложенность ушей прилив крови к лицу. Едва попыталась подняться, как он угрожающе затвердел, раздвигая плотно обхватывающие чужеродный элемент мышцы. Решившись взглянуть, с трудом заставляя затёкшую шею выполнять свои функции, на физиономию лежащего позади Забини, наткнулась на горящие радужки, утратившие всю былую матовость.

Мазутный изъян его кофейной горечи, похоже, вовек не разбавить никакими сливочками. Да уж. Если бы неуважаемая Трелони взялась сейчас препарировать её душу, то вынесла вердикт не «сухая-как-страницы-учебников-и так далее», а «мокрая, точно упругий фаллос мистера Забини, застрявший в вашей разработанной дырке навеки. Плюс сто очков Гриффиндору».

От глупости промелькнувшей мысли Гермиона всхрюкнула и захохотала, поражаясь нелепости всей ситуации. Всего несколько месяцев назад скулила от этого распирающего внутренности крупного органа, а теперь…

Правда, когда он толкнулся, со злостью прерывая неуместное веселье, стало не до смеха. Жгучесть от трения по измученному воспалённому лону теперь почему-то доставляла извращённое удовлетворение.

Принадлежать. Быть чьей-то. Находиться под.

Ещё вчера пугало, а сейчас — будоражит. Однозначно. До умильных мурашек в районе верхней части ягодиц. Антагонизм собственных суждений когда-нибудь доконает её.

«Вот, где разница…»

Вали из моей головы, Пэнси. Вали!

— Когда же ты уже нажрёшься?! — вырвалось из недр охрипшей от предательских выстанываний глотки.

Ответа не последовало. Если, конечно, за него нельзя принять особо глубокий жадный выпад, несущий в себе беспрекословное «никогда»…

На следующий день их посетила статная мадам Забини. Гермиона чувствовала себя неуютно, параноидально принюхиваясь к окружающей обстановке: казалось, все стены пропитались запахом разнузданных сношений.

Вольготно расположившись на козетке, Базилика загадочно поглядывала на неё из-за чашки с эрл греем. Как только Забини покинул гостиную, сославшись на рабочие дела, его мать, нахально поведя носом, насмешливо поинтересовалась:

— Вижу, вы поладили?

Гермиона упрямо смотрела в ответ, не смея отводить взгляд, и ощущала, как лицо вместе с шеей опаляют багровые пятна, расцветая всё ярче. Разумеется, ничего свекровь почувствовать не могла, вероятнее всего просто нагло считав её мысли и теперь почти безобидно подтрунивая. 

— Смотря, что именно вы подразумеваете под «поладили». Мы спим вместе, миссис Забини, не более того.

— Мне кажется, вы лукавите, — мадам задумчиво водила изящным пальцем по ободку чашки.

— Благодаря вашему сынку, я чувствую себя сухопарой старухой, осыпающейся пеплом. Не думаю, что мы когда-нибудь поладим в том смысле, какой в это понятие вкладываете вы.

— Право же, сколько патетики! Что же, выражаясь вашим языком: благодаря Блейзу, вы восстаёте из этого пепла, коим были облачены задолго до, словно в саван. Он лишь ускорил догорание и перерождение. Жестокость порой убеждает лучше любой сердечности. Это как пощёчина для бессознательного.

— Вы забываете, что он не помочь мне хотел, а просто взять! Для себя, а не меня. «С самой высокой полки»… — последнее, полушёпотом слетевшее с губ, отдавало горечью пережитого ужаса и безысходности. — Простите, миссис Забини, за мою грязнокровную бестактность, но я хотела бы прилечь.

Гермиона покидала комнату в смешанных чувствах. Опьяняющее сумасшествие прошедших суток перекрыло душащее сожаление. Она успела расслышать лишь почти нежное «глупая упрямая девочка», прошелестевшее позади.

А ночью оттолкнула исступлённо прижавшегося сзади Забини, вырываясь из его объятий. Сбежав на балкон, осела на пол, насмехаясь над своей истеричностью и пестротой ночи, сияющей звёздами, отблесками полной луны в море и ядовитой желтизной словно светящихся изнутри вечерних примул. Он не заставил себя ждать, объявившись довольно скоро. Накинул на её оголённые плечи тонкий плед и присел рядом, стараясь не касаться.

Гермиона выплеснулась наружу от столь наглой заботы, заходясь солёным приливом. Отчитывала его полночи, ревела, кричала и колотила Забини руками по твёрдой груди, причиняя больше вреда себе, чем ему. Трепала его, точно оборванного податливого котёнка, понемногу затихая. Под утро проклинала, позволяя иногда затыкать свой рот поцелуями, пока сама неуклюже скакала на нём, закинув лодыжки за его спину. И снова отталкивала, вопя в лицо:

— Думаешь, склеил меня кое-как — и справился?! Я вся в грёбаных трещинах! Словно чёртова древняя вазочка! Да и кусок от неё куда-то пропал — с дырой теперь жить, понимаешь ты это или нет?! Я будто без омерзительного отколотого крестража. Ну, знаешь, такого отгнившего кусочка души. Твоя мать говорит: много патетики. А я говорю, что с тобой иначе — никак! Ты сам — весь мировой пафос, вытекающий из величайшего кратера мазут на мою голову, а ещё — вор! Крадёшь мою ненависть, лишая её — честно заслуженной, вымученной, — будто ветхую неинтересную книжонку с «самой верхней полки»!

Забини молчал, беспрекословно принимая переломный момент последних дней и ночей. Он прекрасно знал, что это — слишком слабое воздаяние за исковеркавшие её сердце действия.

И опять брал, давая её охрипшей глотке и уставшим кулачонкам возможность отдохнуть.

Болезненность проникновений никуда не делась, и ощущать его в себе казалось самым противоречивым во всей правильной жизни. Тугая резь изысканно переплеталась с одуряющим удовольствием, путая мысли, ломая обличающие тирады, расслабляя языковую мышцу под самый корень. Под конец онемение поглотило тело настолько, что любой физический вред остался бы без мало-мальского внимания.

Разум ещё сопротивлялся, но сдавшаяся оболочка ластилась к врагу, точно спятившая домашняя питомица к хозяину. Прущие на ощупь осколки естества люто корчились в нестабильности, изо всех сил порываясь слиться в нечто единое, целостное.

— Что… тебя… пугает? — на каждом тяжёлом выдохе сипло вылетало лишь одно слово — на большее у Забини не хватало сил.

— Твоя напористость… Моё смирение…

— И только? Глупости, — шептал он в промежутках между осыпанием легчайшими поцелуями её лица, волос, плеч, ключиц, родинок, венозных узоров.

— Твоя топкость. Моё отчаяние.

— Всё?

— Твоя контрастность. Моя дефективность.

— Чепуха.

— Твоя безнравственность. Моя пропитанность тобой.

— Завязывай с этим. Всё сказанное — поэзия. Приемлю прозу. На её невзрачном языке — ты здесь. Моя.

Безумная ночь прошла. Наступил день, несущий новизну, неизвестность и некоторую чистоту, подобную незаполненности пустой страницы…

В то же время, катаясь по полу в предсмертной агонии, хрипел Кингсли, раздирая ногтями глотку в кровавое месиво. Краем помутнённого от боли сознания он уловил блеск лаковых туфель и смуглость стройных ног покидающей его спальню женщины, ещё полчаса назад мирно спящей рядом.

Женщины, просчитавшейся в своей мести.

Безоар, вытянутый скрюченными пальцами из-под матраса предусмотрительного бывалого служаки, исчез в горле, абсорбируя токсичность безвкусного зелья. Эта дрянь вызывала сводящие с ума мороки и судороги похлеще Круциатуса. Два в одном, так сказать. Не получи Кингсли некоторый иммунитет к пыточным заклятиям — вот уж неожиданное спасибо стычкам с Пожирателями! — вполне бы прилёг в соседнюю с Лонгботтомами палату. Если бы выжил, конечно.

Эта попытка избавиться от него Базилике обойдётся дорого. Разумеется, если она не пожелает узреть его истинные мотивы. Древние, как мир, мотивы: запретное влечение, подстёгнутое властью и большими возможностями.

Он и не догадывался, какая же издёвка судьбы для Базилики его… внимание.

* * *

Первый совместный — в этом доме, по крайней мере, — завтрак проходил в неловком молчании. Насытившийся, Забини с удовольствием хлебал свой горелый кофе, с извращённым наслаждением вдыхая тягучие пары из чашки, пока Гермиона сверлила взглядом нечто на тарелке перед собою. Это нечто отдалённо напоминало глазунью.

— Продолжаешь совершенствовать свои кулинарные таланты? — угрюмо поинтересовалась она.

— Всё ради тебя, дорогая, — ехидно ответил начинающий поварёныш.

— Может быть, всё-таки стоит предоставить приготовление пищи эльфам?

Он поперхнулся, в притворном удивлении уставившись на собеседницу.

— Что я слышу?! А как же ГАВ… Нет, не могу сквернословить в присутствии дамы.

— Не смешно. Идиот. Всё коверкаешь — даже продукты.

Забини помрачнел.

— Я полагал, ты успокоилась.

— Я никогда не успокоюсь. Запомни это… Блейз.

Одно слово — его имя, впервые слетевшее с её уст добровольно — разрушило всю злобную напыщенность короткой тирады. Он улыбнулся.

— Я ведь тебя сейчас на стол опрокину. Гер-ми-она.

— Сначала покорми по-человечески. Озабоченный подонок.

— За назначенный твоим ушастым любимчикам выходной — раз в неделю, между прочим, — долго будешь благодарить. Глубоко. Миссис Забини-младшая, — усмехнулся он, одним махом сбрасывая со стола эксклюзивный фарфор вместе со старинным столовым серебром, будто кипу обветшалого барахла…

Через неделю грянул гром: мать забрали авроры, вытащив буквально из постели прямо среди ночи, и отправили в камеру предварительного заключения. Тайно, разумеется. Но наутро, после посещения её Шеклболтом, внезапно выпустили.

Мутная история Блейзу, мягко говоря, не понравилась. Равно, как и молчание Базилики, не удосужившейся объяснить свою роль в дрянном спектакле.

Позже он узнал, что матушка отныне живёт у Министра, лишь изредка наведываясь в Забини-манор. А побывав в гостях у возможного будущего отчима номер-Мордред-знает-какой, с лёгким недоумением наблюдал тяжёлые взаимоотношения новоиспечённой парочки. От сладкого притворства в воздухе едва ли не искрило. Напряжённое молчание самой близкой родственницы и ненависть в её глазах, направленная на сожителя, никак не сочетались с милой улыбочкой, намертво прилипшей к накрашенным сливовой помадой губам.

Шеклболт словно давил на неё одним своим присутствием. Подобного Блейзу наблюдать ещё никогда не доводилось. Чтобы эта хищница выглядела столь угодливой?! Подозрения стали обретать форму и оттенки, но… Что он мог, если мать не шла на контакт? Да и не тот она человек, который потерпит вмешательство недозрелого отпрыска в свои проблемы.

Пришлось ретироваться, как ни в чём не бывало, ощущая себя никчёмным предателем. Бросив взгляд на вышагивающую рядом Гермиону, Блейз нахмурился — слишком довольной она выглядела. Будто имела честь увидеть восхитительное зрелище, доступное лишь ей одной. Словно раскусила скрытную оппонентку в два счёта, что казалось нереальным. Но допытываться он не стал, заранее предзнаменуя отказ. Обретённая благодаря его поступкам изворотливость Гермионы то восхищала, то раздражала, но что поделать — сам взрастил, изваял свою личную гадину-Галатею. Превосходную без ампутированной искренности. Непостоянную.

Дерьмовый, всё-таки, из него ваятель.

* * *

Прокалённый знойными ветрами итальянский особняк встретил топорно развороченной защитой. В помещение незваный гость заходить не стал, только оставил огромные дыры в защитной оболочке, искусно сплетённой с помощью древних чар. Явно угрожал. Мол, вот он я, могу посетить сей никчёмный домишко, когда захочу. Не спрятаться вам от меня.

Стало страшно. Гермионе — из-за липучки-войны, никак не желающей выпустить из цепких грязных лап. Блейзу — за понятливую жену, мгновенно сменившую ехидицу во взгляде на озабоченность. За сильную мать. Обе упорно не представлялись ему оцепеневшими трупами. Такие разные, но одинаково мощные, точно губящие целые континенты катаклизмы; одинаково заслуживающие вечной жизни. Или хотя бы до глубокой и достойной старости.

Доставив жену обратно в Англию — на попечение матушки, — отбыл вместе с Шеклболтом в Министерство, где всю ночь рылся на пару с новым «папочкой» в архивах и гигантских стопках старых выпусков «Ежедневного пророка». Позже к ним присоединился Поттер, получивший Патронус Министра. Блейз недовольно зыркнул на ненавистного борца за свет, но промолчал, понимая и принимая необходимость любой помощи.

Утром Шеклболт посетил Азкабан в надежде добиться хоть какой-то подсказки от осуждённых Пожирателей. Но ни допросы, ни уговоры Яксли, Малфоя и многих других из ближнего круга Тёмного Лорда результатов не принесли.

Блейзу впустую потраченное время хотелось придушить. Жаль, оно недостаточно материально для применения к нему насилия. Хотя… И без него есть на ком выместить злость.

Вернувшийся в свой кабинет после «перекура» Шеклболт обнаружил их с Поттером по-маггловски колотящими друг друга.

— Я убью тебя, ублюдок! Мразь! — яростно вопил четырёхглазый в лицо Блейзу, вот-вот готовому выйти из схватки победителем за счёт преимущества в виде выдающегося роста и изворотливости.

Шеклболт раскидал их по углам, взмахнув палочкой, и минут десять орал во всю глотку, теперь и сам изливая раздражение от беспомощности в таком важном деле. Поттер пытался что-то вставить, взбрыкивая у стены, но получив угрозу об исключении из школы авроров в толоконное шрамированное чело умолк. Молча испепеляя Блейза горящим взглядом, обещавшим позже продолжить их «разговор», он всё же сумел взять себя в руки и присоединиться к уже ворошившему документы по десятому кругу Министру.

Зацепок не было. Никаких.

Через несколько часов изнуряющих поисков Шеклболт вдруг безжалостно вмазал себе ладонью по лбу, нарушая напряжённую тишину.

— Кое-кого мы всё же упустили. Возвращаемся домой. Поттер, ты с нами.

* * *

Чёрной вдове, к её недовольству, пришлось вскрывать многие карты, составляя характеристику на бывших ухажёров и сгинувших мужей. Дотошно вспоминая как ценные, так и маловажные детали — привычки, предпочтения и деловые связи, их родню и близких знакомых. С последним проблем не возникало, ведь в се́ти — с её-то «профессией» — необходимо заманивать полнейших одиночек.

Гермиона, по-настоящему уставшая от героической роли в борьбе за мир и всего того, что с ней произошло после войны, безучастно пялилась в окно, забравшись в огромное мягкое кресло вместе с ногами. Лишь изредка она вставляла во всеобщие обсуждения свои догадки и предположения. Гарри подробно записывал информацию в потрёпанный блокнот. Кингсли на ходу перебирал какие-то бумаги, слоняясь из угла в угол, а Забини просматривал по его просьбе досье на мёртвых Пожирателей, тайно прихваченные из Министерства.

Посиделки напоминали давно минувшие сходки участников Ордена, собравшихся по срочному делу.

Несмотря на новые лица и другое помещение, почти материальное ощущение нехватки меняющих каждые три секунды окраску волос, мелькающих тут и там, запаха лимонного мармелада, доходящих до драк споров Сириуса и профессора Снейпа, пытающегося их разнять Люпина, сохранялось многие часы.

Впрочем, грохот мебели от вечных столкновений с нею неуклюжего тела Тонкс, параноидальные причитания Моуди, слепящие взор расцветки мантий профессора Дамблдора оказались бы сейчас некстати. Слишком уж они все были отвлекающими в своих непосредственностях.

И слишком несправедливо гнили в земле…

— Почему вы подрались с Гарри? — задала она мучивший весь день вопрос, когда Блейз укладывал её, клюющую носом, в гостевой спальне.

— Очкастый интересовался, почему у вас с младшей Уизли разладилось.

— И что ты сказал ему?

— Ответил максимально правдиво: потому что принудительно трахал тебя под носом у рыжей, пока она простодушно не замечала. Я ведь прав? Скряга-Паркинсон — и то неладное почуяла. Твой дружок, кстати, меня за решётку упрятать обещал, — с усмешкой докончил он пояснения.

Поджав губы от его грубостей, Гермиона отвернулась к стенке, игнорируя дальнейшие попытки вовлечь её в разговор.

Когда интересный фактец обнаружился, было поздно: в отсутствие мужской части любительской «детективной организации» Гермиону похитили прямо из мини-резиденции, ловко обойдя защитные чары. Мать отдыхала в своих покоях и не услышала никакого шума. Вероятно, он напрочь отсутствовал.

У её предпоследнего супруга в недрах американских архивов, из коих по запросу Шеклболта копии личных дел прислали тотчас вместе с портключом, откопался сводный брат. И фамилия у него оказалась весьма звучной и знакомой — Брюст.

Новенький профессор-мизантроп сбежал из Хогвартса в день похищения. Все его пожитки остались на месте, что показалось Макгонагалл странным. Как кстати старая кошка решила поделиться своими подозрениями с одним из немногих оставшихся в живых важных членов Ордена Феникса — ныне Министром!

Блейз рвал и метал, отбросив почти приросшую с детства маску хладнокровия. Так, как за Грейнджер, он ещё никогда и ни за кого не боялся. Этот страх парализовал мысли, буквально выворачивая наизнанку. Мешал ровно дышать и холодил кровь в венах. Растягивал время в тысячи раз. Отравлял.

Вскоре пришло письмо. Брюст требовал официального отказа от имущества его сводного брата и тридцать тысяч галлеонов сверху в качестве моральной компенсации. Мать, что странно, не стала ломаться, в тот же день подписав все необходимые документы и лично сняв нужную сумму со счёта в банке.

А через неделю ломающей неизвестности был обнаружен уже вовсю разлагавшийся труп профессора.

* * *

Оба члена маленькой обнищавшей американской семейки возжелали лёгкой наживы, несколько лет просчитывая нелепую, но отчего-то сработавшую стратегию. А тут ещё в загребущие ручонки приплыл Его Величество случай. Будто высшие силы благоволили афере, дав добро: сынок чёрной вдовы завёл себе куклу-невесту. Находящуюся в депрессии девчушку выкрасть проще, чем такого скользкого и сильного мага, как Блейз.

Привлечённый к делу дядюшка подлой миссис — потомок индейского шамана, ведающий древние знания, — дважды помог вскрыть защиту. Одну серьёзнее другой.

Жадная Анджела Брюст решила: а к чему ей, собственно, делиться?! Всю грязную работу выполнили занудный муженёк да жалкий родственник-пропоица, после отправившиеся на тот свет с помощью забулдыги из Лютного всего-то за сотню золотых монет. Глуповато-коварная американка сама всё испортила, попавшись на горячем в валютно-обменном отделении волшебного банка Германии. Она хотела удрать по-тихому в маггловский мир с набирающими популярность долларами. Но никакое поддельное удостоверение личности не спасло — благодаря оперативной работе Шеклболта, её морщинистая шарпееподобная рожа в кратчайшие сроки стала известна всему магическому миру.

Карга раскололась сразу, даже пытать не пришлось. Хотя, после её признаний, попрактиковать на ущербной твари пыточные заклинания захотелось даже добренькому лояльному Поттеру, что он и попытался воплотить в жизнь. К сожалению Блейза, Шеклболт остановил Героя. И совершенно напрасно. Сам Блейз не мог позволить злости взять над разумом верх, ведь тут же отъехал бы в Азкабан за подобное. Зато очкастому сошло бы с рук и большее.

Гермиона обнаружилась в подвале заброшенного дома напротив — буквально в двух шагах от их собственного убежища. Продрогшая до костей, обезвоженная, она, словно позабытая плюшевая зверушка, провалялась неизвестно сколько в горячечном бреду на ледяном каменном полу. Закутавшись в полуистлевшее вонючее тряпьё, найденное ею там же. Иссохшая кожа превратила её в подобие ужасающей пергаментной фигурки-оригами. Из посиневших губ её доносилось бессвязное бормотание… Гермиона была на грани смерти.

Целитель в Мунго поставил сокрушительный диагноз — бесплодие на фоне воспалительных процессов от длительного переохлаждения. Блейз заметно сник, впервые позволив себе сгорбиться на людях.

В перерывах между дежурствами у койки еле ворочавшей языком супруги, он ходил за Шеклболтом по пятам, то требуя, то умоляя отдать ему мерзкую грязь на растерзание. Но тот, несмотря на сочувствие, отмахивался, не имея при более чем высоком общественном и политическом положении никакого права поступить по совести.

Шеклболт, относящийся к Гермионе с каким-то отцовским теплом, возненавидел свой пост — Блейз видел это. Они оба понимали, что справедливым наказанием для суки Брюст стало бы свидание с дементорами. Но даже в Азкабан её упрятать возможности не представилось: судить свою подданную — пусть и строго — будут американцы…

Исхудавшая Гермиона, изуродованная огромными тёмными синяками под ввалившимися глазами, сумела заставить себя насладиться обществом Пэнси, которую к ней в палату пускали довольно редко.

Лимонная форма ей шла. Лимонная форма любой бывшей мрази придаст ангельского лоска. И нынешней тоже: спас сто жизней, но убил, к примеру, одного котёнка — остался скорее хорошим, чем плохим. Человеческая логика в действии.

К Пэнси, в компании Малфоя беззаботно изводящей слабых духом «амёб» на протяжении почти всех лет учёбы, теперь все, вместе с ранее оскорблёнными ею, относились благодушно. И ей это нравилось. Ей полюбилась людская наивная глупость. Путать доброту с вежливостью и выполнением работы, за которую платят деньги — верх умилительного идиотизма. Ещё одно достоинство выбранной ею профессии.

Гермиона, медленно приходящая в себя, посмеивалась над меркантильностью подруги. А ночами делала по два шага назад, заливая подушку слезами.

Не то, чтобы она планировала стать матерью. Не в ближайшие годы. Может быть, однажды. Но когда лишают выбора — раз за разом, по накатанной… Сначала война, в которую она оказалась втянута из-за якобы грязной крови совсем ещё ребёнком. Затем — липкие сети Блейза. А теперь вот стерильность. Как клеймо — четвёртое по счёту. Ежедневное «Грязнокровка!» в лицо и в спину, шрамы от Долохова и Лестрейндж, твари Брюсты… Вся душа и тело в незаслуженных рубцах.

Хотелось раствориться в лунном шорохе листвы за окном, уносясь прочь вместе с ветром. Она и собиралась, сидя на подоконнике и свесив ноги наружу. Лёгкая больничная роба нисколько не грела, скорее уж дразнила недотеплом. Кромешная тьма внизу притягивала, словно трясина либо плотный взгляд гипнотизёра. Затягивалась жертвами жизненных реалий, как дешёвыми папиросами, и оторваться от неё уже казалось нереальным. Гермиона поёрзала, пристраиваясь ближе к краю, но, как и в прошлый раз, её остановили руки. Смуглые, жилистые, сильные, с крупными худощавыми кистями — не Пэнси.

Он не сказал ни слова, будто понимая и принимая её нужду в тишине. И с места не сдвинулся, лишь наложил согревающие чары и держал, держал до восхода, позволяя любоваться беспомощностью бездны, потерявшей заманиваемого — заранее мёртвого — гостя…

Утренние птицы оживляли прозрачное небо, ограниченное старенькими оконными рамами. Прокисшее молоко в стакане, оставленное с вечера на прикроватной тумбочке, распространяло по палате кисловатый запах, норовящий пробраться в коридор через щель между полом и дверью. И пестрота лимонных морозников, небрежно закинутых прямо в белоснежную жидкость, нисколько не спасала скудность спартанской обстановки.

Они лежали вдвоём на узкой больничной койке, обернувшись тонким одеялом. Прерывистую дрёму нарушило яростное щебетание оккупировавших дубовые ветви скворцов. Гермиона с трудом раскрыла слипшиеся за пару часов полусна веки, и тотчас наткнулась на безэмоциональный взгляд Блейза. Но не обманулась. Теперь она точно знала, что его холодность — напускное.

— Сегодня тебя ждёт сюрприз, — поставил он её в известность вместо приветствия.

— Не люблю их. С некоторых пор.

— Этот тебе придётся по душе. Вставай.

Лежать на нём было не то, чтобы удобно, но как-то… правильно. Точнее, привычно. В любом случае, пришлось подчиниться.

После завтрака в палату ворвался чёрно-рыжий вихрь. Гарри скромно стоял в уголке. Уизли переминалась с ноги на ногу, а после стремительно заняла единственный стул, попутно довольно неловко обняв Гермиону, и попросила Поттера, — странно, но промолчавшего об открывшейся ему ужасающей правде, — оставить их одних.

— Он рассказал мне. Глупо просить прощения. Рон так переживал… Я знаю, помню, что говорила по поводу вас, но… Двулично, понимаю. Извини, я считала, ты счастлива, а он выгорал на моих глазах, и я сделала выбор. Который делать вообще не стоило… Я разрушила нашу дружбу…

«Я, я, я, я», вырванные из контекста, резали слух, затмевая остальную болтовню.

— Чего ты хочешь, Джинни? — перебила исповедь Гермиона, не сдержавшись. — Моего прощения? Так мне не за что тебя прощать. Просто… Никакой дружбы и не было, выходит. Мы её выдумали. Сплочённость войной — да. Взаимопонимание — нет.

Уизли сникла, нервно теребя край мантии. А Гермиона подвела итог:

— У меня новая полоса… нет, эпоха. В ней нет места дружбе, потому как не верю я в неё больше. У каждого своя жизнь, вот и всё. Но общаться как-то придётся, ведь мы не чужие друг другу.

Джиневра ушла, глядя под ноги, словно провинившийся домовик, тихонько попрощавшись и пожелав ей скорейшего выздоровления. Выглядело жалко и отвратительно.

А вечером Блейз привёл её родителей, оставив воссоединяющуюся семью наедине.

Тогда она поняла, что сюрпризы он делать и вправду умеет — как ужасающие, так и прекрасные. Ворвался в её жизнь, подмяв под себя, сломал, извалял в грязи, доводил до крайности, а теперь сделал самой счастливой — пусть на короткий промежуток времени, — из-под земли достав первоклассного специалиста в области менталистики. Не гнушаясь связью с магглами.

Неминуемый.

— Ты — самая неоднозначная моя неотвратимость, — скажет она спустя много лет в ответ на короткое признание.

Но это будет потом, сейчас же она благодарила, как умела: отодвинув на задний план все обиды и негодование, исцеловывала смуглую кожу, извиваясь под ним — по-нежному жестоким, чужеродно красивым, простым и многогранным одновременно, единственный раз не отвлекаясь на мысленные упрёки и вполне реальные мстительные укусы. Старалась прочувствовать момент ради себя, ради своего будущего. Она бы уже не смогла уйти ни при каких обстоятельствах — даже без брачных обетов, подкреплённых древней магией. И Блейз знал об этом, раз преподнёс такой искренний дар, справедливо не ожидая удара в спину в виде побега. Невидимые нити плотно скрепили-сшили-сплавили их судьбы — и никуда от этого уже не деться. Можно лишь отдаться течению.

В свежем завтра улыбки близких не покажутся ей притворно-приторными. Пробуждающее мир солнце не будет столь же удручающим, как и навалившиеся едва ли не на голову тёмно-серые тучи. А сдавливающие со всех сторон личные принципы не станут преградой глубокому спокойному дыханию. Она снова научится улавливать малейшие нюансы времён года, оставляющие после себя солоно-горько-кисло-сладкие привкусы жизни.

Мёртвое зерно прощения робко прорастёт.