Август выдался невероятно знойным. С самого утра в воздухе витали терпкие запахи сена и переспелых слив. Что уж говорить, к вечеру от раскалённого асфальта поднималось дрожащее марево, искажая пространство. С опустевших полей доносились лишь отзвуки зычного гудения цикад, навязчивого стрёкота сверчков да редкого шебуршения юрких ящериц.

Старая фрау Гертрауд испекла огромную сливовую шарлотку по семейному рецепту — вновь на целую армию. Если жадничать и баловаться приготовлением маленьких порций, говорила она, магия не случится. Впрочем, вечно голодная соседская детвора всегда была готова помочь смести вкуснейшую во всём посёлке выпечку подчистую.

— Анка! Спускайся, деточка, чай стынет! — прервал чтение голос, донёсшийся с первого этажа.

Анна отложила в сторону «Розмариновое дерево», обратив взор на усталый от засухи сад. Безусловно, обитательницы этого места не жалели воды и времени на полив, но всё же солнцепёк утомлял всё и всех. Ежеутренне напоенные изнеженные и, признаться, абсолютно ненавистные ей розы страдали едва ли не больше забывшей о том, что такое влага, закалённой дикой полыни. Вид из чердачного окошка открывался уже до боли знакомый, но от того не менее чудесный: вдали отдыхали выцветшие стога соломы, разбросанные по стерне. Тончайшие нити паутины, сплетённые в незамысловатый орнамент, колыхались в кронах фруктовых деревьев, переливаясь солнечными отблесками. Стежка дремала в тени сарая, высунув язык наружу, и лишь изредка вяло порыкивала, когда мимо двора проезжал на велосипеде очередной горе-рыбак с небогатым уловом.

Крохотный коттедж тётушки Ядвиги, переживший не одну войну, обещал простоять ещё как минимум сто лет, но, увы, был не бездонным. Хотя Анна и не сетовала на судьбу, ведь личный чердак стал чем-то гораздо более роскошным, нежели её прежняя огромная и комфортно обустроенная комната, куда в любой момент мог без стука ворваться Он. К тому же, с душой обставленная собственными руками, нынешняя каморка являла собою невероятно уютное убежище.

Это лето стало лучшим в жизни Анны. Воистину, когда сдох Ублюдок, она будто вышла из затяжной комы. Вдохнула полной грудью на похоронах, мечтая заменить три горстки земли, брошенных в могилу, на три миллиарда плевков туда же. Прах известного и уважаемого в Кракове адвоката Михала Монцевича, погибшего в банальной автокатастрофе, заслуживал лишь этого. А ещё — сотен лживых слов и чуточку скудных капель с трудом нацеженных слёз от явившихся проводить в последний путь своего коллегу лицемеров.

Ах, каким же умиротворённым, и даже несколько довольным казалось тогда его лицо! Однако, все присутствующие на этом псевдодраматическом действе знали, что внешняя безобидность мертвеца — лишь дешёвая подделка, основательно отличающаяся от оригинала…

После были недолгие сборы и переезд к сестре Ублюдка, которую Анна не видела с семи лет. С тех самых пор, как её отец окончательно слетел с катушек, утонув в снобизме и злобе, и оборвал все связи с сельской роднёй. За год до этого Михал купил бывшей жене авиабилет до её родного Вашингтона и выпроводил Элизабет из Польши, без труда отсудив дочь. Вскоре из Форкса пришло письмо от материной родни, в котором сообщалось о скоропостижной кончине Лиз. Она оказалась слишком слабой для этого мира. Морально не сумела справиться с несправедливостью, безвыходностью, тоской по дочери, и однажды тихо ушла по своей воле, наглотавшись таблеток.

Анна почти не осуждала так быстро отказавшуюся от борьбы за неё и за себя мать, памятуя о многочисленных попытках той сбежать от мужа-тирана. В конечном итоге, Михал не простил Лиз того, что ускользнуть она хотела вместе с дочерью.

Спустившись, первым делом Анна последовала на улицу, дабы плеснуть на разгорячённое лицо несколько щедрых пригоршней воды из бочки. Отогнав водомерку, с удобством устроившуюся на прохладной поверхности, засмотрелась на колышущееся отражение, в который раз поражаясь своей невзрачности и совершенно несопоставимой с ней яркой, неизведанной ранее, совершенно пугающей жажде жизни, плещущейся где-то в глубине серых радужек. И если в прошлом она находила неприметную, будто выцветшую внешность целиком и полностью соответствующей внутреннему миру, то теперь хотелось сиять, подобно Сверхновой. Только стоило оторваться от зеркальной близняшки, — и всё возвращалось на круги своя. И былые страхи, и ночные кошмары, и нежелание говорить с кем-то, кроме пожелтевших страниц дневника. Привычку общаться с бумагой она переняла у матери, и по сей день это… спасало. Ведь когда уходишь в себя, не имея возможности выплескивать чувства, мысли, эмоции хоть куда-то, вероятность того, что не сойдёшь с ума равна примерно нулю.

Тётушка и её верная помощница по хозяйству, фрау Гертрауд, в своё время вынянчившая и Ядвигу, и Михала, были крайне понятливыми и тактичными, а потому к натерпевшейся за последние годы замкнутой воспитаннице лишний раз старались не лезть, терпеливо ожидая, когда же та оттает. И это ожидание мало-помалу приносило плоды: порой за вечерними чаепитиями Анна позволяла вовлечь себя в ненавязчивую беседу, ненадолго вырываясь из тисков извечного напряжении. Сегодня, впрочем, она вновь задумчиво безмолвствовала.

Выпечка, как и всегда, оказалась невероятно вкусной и воздушной, а чай с полюбившейся ей садовой мятой здорово освежал. Но существовала ещё одна весьма милая ежевечерняя традиция:

— Анка, отнеси-ка шарлотки Вацлаву, а то, небось, снова не вылезал из своих хвалёных архивов весь день. Чудак-человек! — словно в первый раз запричитала Ядвига, кивком указывая на тарелку, прикрытую льняной салфеткой, когда стали расходиться после сытной трапезы.

Немолодой профессор был тем ещё добряком и молчуном, что вызывало у Анны некое уважение, и даже симпатию. Именно поэтому она не чуралась носить снедь для вечного исследователя, точно зная, что тот не станет докучать с бессмысленными разговорами. К тому же, полюбившаяся ей миссия являлась причиной лишний раз прогуляться в сумерках, вдыхая вечернюю свежесть. Иначе бы она, типичная домоседка, и носа не высунула из своей комнатушки.

А ещё пан Вацлав всегда делился редкими экземплярами книг, к коим Анна испытывала особую страсть…

Он недоумённо и как-то рассеянно глядел на корзинку в её руках, с неохотой оторвавшись от видавшего виды фолианта и каких-то черновых записей. Кажется, сам удивился голодной серенаде, раздавшейся из собственного желудка на всю комнату, как только до его носа донёсся потрясающий аромат дрожжевого теста, сливово-сахарной карамели и корицы. Профессор частенько забывал поесть, принимая заботу соседок с искренней благодарностью.

— Пани Ядвига — мой личный ангел-хранитель, не иначе. Как и ты, Аннушка. И где бы я был, если бы не вы? — всякий раз говорил он, пока с истинно благородной аккуратностью поглощал очередное лакомство.

Несмотря на бесконечные отказы со стороны Анны и свою рассеянность, пан Вацлав ни разу не забыл предложить чаю с её же угощением своей спасительнице. А не шибко болтливая гостья всегда ссылалась на то, что уже сыта. И он верил. С ненавязчивой, но цепкой заботливостью розовощёкой пышнотелой фрау профессор был знаком не понаслышке.

Спустя час Анна возвращалась домой с новым томиком подмышкой и исключительно положительными эмоциями от приятной компании в довесок. Нынешняя прогулка выдалась особенной: сделав крюк к пруду, она успела застать закат, пурпурно окрасивший покойную гладь воды, местами слегка подёрнутую ряской. А на обратном пути повстречался почтальон, лениво крутящий педали видавшего виды велосипеда. Писем ни её тётушка, ни старая фрау за те несколько месяцев, что Анна у них прожила, ни разу не получали. И когда её окликнули, протягивая тонкий конверт, она очень удивилась. Узрев же, что тот подписан на английском и адресован ей, недоумённо нахмурилась. Утихомиривая любопытство, с трудом дотерпела до дома и уже там, в кругу своей новой семьи, вскрыла письмо.

Писала некая Шерил Хатфилд из города Форкс, что в штате Вашингтон, выражая надежду на знакомство с племянницей и сходу приглашая пожить у неё, да желательно подольше. Можно и насовсем! Вроде взрослый человек, а будто не понимает, что с «насовсем» могут возникнуть непреодолимые трудности. К посланию также прилагались квитанция с переводом денег для покупки авиабилета, в чём, признаться, Анна совершенно не нуждалась, и телефонный номер для связи на отдельном листке. Откуда материна сестра могла узнать о её местонахождении и последних событиях, она могла лишь догадываться, позже выдвигая совсем уж невероятные предположения в голове.

«…Знаешь, здесь постоянно льют дожди и, по правде говоря, совсем нет никаких развлечений, но зато у нас потрясающая природа. Такого количества зелени ты точно больше нигде не увидишь! А ещё океан совсем близко. Видела когда-нибудь океан?..»

И хотя Шерил пела сладко и предоставляла ей право выбора, Анна почувствовала себя, словно в западне. От столь агрессивного энтузиазма она смутилась, вспоминая былой, едва ли не казарменный, режим. Зато прозорливая Ядвига и её помощница задумчиво переглянулись — как позже выяснилось, мысленно придя к одному и тому же выводу: Анне не помешают новые эмоции, а школа может и подождать. Тем более, программу она знала на сто лет вперёд — Михал вымуштровал.

Анна пыталась отпираться, но тётушка с ней обстоятельно побеседовала, убедив в необходимости смены обстановки. Это был первый раз, когда Ядвига проявила деликатную настойчивость, и первый раз, когда они действительно славно и откровенно поговорили. Под конец Анна даже не сумела сдержать несвойственную для себя порывистость, и прильнула к пахнущей фиалками тётке, как котёнок, зарывшись в тёплые объятия. Она и сама не осознавала, насколько соскучилась по материнской… — да хоть по чьей-нибудь! — ласке. А Ядвига не разочаровала, не только позволив такую вольность, но и вдохновенно ответив, словно только этого и ждала.

В тот же вечер начался спешный сбор немногочисленных пожитков под аккомпанемент причитаний педантичной фрау, но вылететь Анна смогла лишь спустя два с половиной месяца, когда одобрили визу.

* * *

Впервые в жизни оказавшись на борту самолёта, она с волнением наблюдала сквозь иллюминатор за акварельной густотой облаков, поглотивших белоснежную крылатую громадину вместе с пассажирами. Полёт вышел изнуряющим и долгим, с пересадками. Положительный момент заключался в том, что оба места рядом с ней оказались свободны. Только нарочито доброжелательные стюардессы с несползающими, почти искренними улыбками подходили слишком уж часто, — видимо, самозабвенно взвалив на себя ответственность за подростка, путешествующего без сопровождения взрослых.

Анна очень жалела, что отправила дневник в багаж. Его не хватало до зубного скрежета, ведь на протяжении всего перелёта в голову лезли хаотичные мысли, требующие немедленного выражения. От них невозможно было избавиться иным способом, кроме как излить на бумагу, тем самым материализуя, а потому приземления она ждала с особым нетерпением. Единственное, что спасало, — ненавязчивые музыкальные композиции в наушниках да тёплые воспоминания о прощании с домашними. Каким-то образом о её отъезде прознал и старый профессор — наверняка домоправительница проболталась. Пан Вацлав даже позволил себе оторваться от работы, чтобы зайти к ним и торжественно вручить Анне в дорогу потёртый, безумно редкий и старый экземпляр чешских сказок, строго-настрого наказав беречь его, как зеницу ока. Она вновь не сдержала улыбки, когда перед глазами будто наяву возник его немного несуразный образ, грозящий пальцем. Наверное, этот жест должен был подтверждать серьёзность его слов, но на деле лишь умилял.

Вашингтон встретил ливнем. Кто-то из пассажиров пустил слух, что самолёт из-за погодных условий не удастся посадить, и пока некоторые особо эмоциональные личности паниковали, Анне было откровенно никак — так она устала. Однако, всё же испытала некий душевный подъём, когда борт благополучно приземлился. Передвижение на отёкших ногах являлось задачкой не из простых, а мигом промокшие волосы и одежда, пока все добирались к перронному автобусу, совсем испортили настроение. В здании аэропорта Сиэтла практически сразу взгляд зацепился за «именную» табличку в бледных руках.

Шерил оказалась довольно моложавой худенькой женщиной, одетой чересчур по-ребячески: огромная клетчатая рубашка, светло-голубые джинсы с драными коленками, конверсы и серёжка в носу создавали образ весьма инфантильный. Кожа её была почти настолько же прозрачной, насколько и у самой Анны, и у Элизабет, отличаясь лишь более здоровым оттенком. А присутствие задорного румянца на высоких скулах придавало образу свежести. И только морщины на лбу, шее и под глазами выдавали истинный возраст женщины — около сорока. Примерно такой Анна её себе и представляла.

— Энн! Как я рада тебя видеть, дорогая! Мне очень, очень приятно с тобой познакомиться!

Тётя налетела на неё, бесцеремонно сгребая в охапку.

— Анна, — поправила она машинально, ошарашенно стоя истуканом в чужих объятьях.

— Анна, ну конечно Анна, прости. Возможно, иногда буду забываться и называть тебя на американский манер, ты уж особо не серчай на меня, — мягко согласилась Шерил, внимательно разглядывая единственного ребёнка своей сестры, отстранив от себя, но при этом крепко держа за плечи.

Просто не будет. Анна нутром чуяла это, когда читала письмо, но сейчас в своих предчувствиях убедилась окончательно.

* * *

— Живу я одна. Твои бабушка с дедушкой — ты их не помнишь, конечно, — погибли вскоре после смерти Лиз, а с Мэттом, муженьком моим бывшим, мы уж лет пять, как в разводе. Дом у меня не слишком-то большой, но зато у тебя будет отдельная ванная, представляешь! — возбуждённо тараторила тётка по дороге из аэропорта, парадоксально сосредоточенно ведя свой старенький тёмно-синий бьюик.

Анна отмалчивалась, порой лишь скупо отвечая на конкретно заданные вопросы. Пустых разговоров, как и прикосновений, она не переваривала. Ядвига очень быстро вникла, хотя всё же терпеливо пыталась наладить коммуникацию, что в конце концов привело к небывалому успеху. Но Шерил отнюдь не казалась понятливой. На первый взгляд, она была простой и слишком уж открытой. А ещё — гиперактивной. Такие люди в глубине души импонировали Анне, но будучи натурой скрытной, нелюдимой, мрачной, а порой и колючей, стать своей среди подобных она бы не смогла никогда: Михал годами старательно ваял из дочери уродливое тёмное создание.

По дороге домой они сделали небольшой крюк и заехали в цветочную лавку, а после — на кладбище. Могила матери выглядела аккуратно и ухоженно, впрочем, как и все остальные — абсолютно идентичные. Показная безупречность наводила жуть и выедающее чувство пустоты в и без того тоскливом месте. Тётка отошла в сторону, дабы не мешать, но Анна сочла это излишней тактичностью: общаться с надгробиями она не умела и не особо желала. Да и талантом скорбеть, как положено в обществе, не владела. Для приличия постояв некоторое время у сырого камня с выгравированной аббревиатурой «RIP», возложила два букета: белые хризантемы, потому что так положено на её родине, и синие ирисы — любимые цветы Элизабет.

После перевела взгляд на две соседние могилы. Эбби Хатфилд, Томас Хатфилд. Даты смерти совпадают. Бабушку и деда она помнила очень смутно, ведь видела их всего один раз, будучи совсем маленькой. Вскоре после этого Ублюдок запер мать, вынудив оборвать абсолютно все связи.

Ни единой слезинки из себя выжать так и не удалось, но Шерил, кажется, не осуждала.

— Как они умерли? — всё-таки спросила Анна, сама не до конца понимая, только ли из вежливости.

— Автокатастрофа. Их машину занесло на промозглой дороге. Мама погибла сразу, а папу успели на скорой довезти до больницы. Но он крови много потерял… Вот, собственно, и всё.

Надо же. Стоит ли начинать бояться машин? Впрочем, если в авариях будут почаще подыхать уроды, подобные её папаше, с этим, пожалуй, можно было бы смириться. И да, эту омерзительную ей самой мысль Анна тоже обязательно запишет, чтобы никогда не забывать о том, что в пекле гореть в любом случае придётся.

Дом оказался несколько больше, чем Анна успела себе представить, но всё же чуть меньше польского. Заросшая лужайка придавала явной неухоженности двору, а давно не крашенные деревянные оконные рамы добавляли антуража унылости. Ливень давно закончился и в воздухе витала противная сырость, норовящая пробраться в самую глубь лёгких. Сквозь тяжёлые тучи солнце не пробивалось ни на миг. Радовало лишь расположение жилища — на самом краю улицы, почти на отшибе. Меньше людей — больше кислорода. Да и вероятность того, что соседи окажутся докучливыми никогда не равнялась нулю, а потому их отсутствие не расстроило ни капли.

В голову пришла мысль о подаче документов в местную школу, ведь заняться в городишке, судя по всему, и вправду было нечем. После Кракова с его мощёными улочками, тихими скверами да старинными зданиями, Форкс казался слишком юным, пустым, бессмысленным, унылым. Три с половиной улицы, два с четвертью переулка, парочка забегаловок да несколько продовольственных маркетов — вот и весь город. А неразговорчивый старый сосед-исследователь, готовый впустить в свою библиотеку совершенно безвозмездно здесь вряд ли найдётся. Такое везение случается лишь раз.

Стоило набраться смелости и спросить у Шерил разрешения превратить одичавший газон в подобие симпатичного цветника, иначе среди буйства зелени, слегка разбавленной серостью вечно мокрого асфальта, можно было окончательно скатиться в меланхолию. Возиться в земле Анна не то, чтобы любила, но кое-какой опыт в этом деле имела — вот уж неожиданное спасибо фрау Гертрауд, всеми руками и ногами поддерживающей трудотерапию.

Наскоро ознакомившись с расположением комнат и множеством фотографий немногочисленных родственников в рамках, первым делом она отзвонилась Ядвиге, спустив кучу денег на международный звонок, что, впрочем, не особо повлияло на банковский счёт. От Ублюдка осталось приличное наследство — хоть что-то хорошее, — которым официально могла распоряжаться пока только польская тётушка. Но та снимала и отдавала Анне на руки необходимое ей количество злотых да долларов, никогда не допытываясь, на что и зачем. В племяннице она была уверена, как в самой себе. Лишнего Анна и не покупала. Минимум невзрачной закрытой одежды тёмных оттенков — с чем неустанно и тщетно пыталась бороться фрау Гертрауд, — самые простые школьные принадлежности, ноутбук да бутылёк персикового масла вместо крема для рук — весь её скарб.

Ночь в новом месте прошла спокойно, сон был как никогда крепким и наконец-то без сновидений. На следующий день, вместе с воодушевлённой её задумкой Шерил, они отправились в Порт-Анджелес на поиски растительного питомника, что довольно быстро увенчались успехом.

Выбрав несколько кустиков декоративных пёстрых барбарисов и бересклетов, а также множество семян матиол, анютиных глазок и колокольчиков, приостановились у невероятного количества сортов роз на любой вкус и цвет, но Анна категорически отказалась их покупать, не став аргументировать. Причина была куда более прозаичной, нежели успела навыдумывать себе тётка: на могилу Михала возложили множество шикарных букетов этих представителей флоры, почему-то обходя стороной классические хризантемы. Теперь розы ассоциировались с притворной скорбью, а ненависть к Ублюдку незаметно распространилась и на королеву цветов. Чудесной альтернативой розам оказались гортензии. Их ассортимент был не столь велик, но удовольствие от выбора сортов Анна получила немалое.

По правде сказать, она очень сомневалась, что в условиях повышенной влажности, промозглости и редкого присутствия солнца хоть что-то, кроме кустарников, приживётся, но желание оживить пейзаж за окном стало навязчивой целью.

По дороге домой заехали в закусочную. Местная пища оказалась жутко вкусной, но такой же искусственной, как и становление Америки. Быть может, подобными мыслями проявлялась латентная тоска по родине, постучавшаяся в сердце слишком рано, но позволять ей одержать над разумом верх Анна не собиралась, а потому просто наслаждалась чересчур идеальным сэндвичем, отринув негодование. Шерил не могла приготовить ничего, кроме пресловутой яичницы, да и та, признаться честно, нынешним утром вышла не слишком удачной. Альтернатива существовала лишь одна — срочно учиться готовить кому-то из них двоих. А поскольку тётушка-номер-два сутками напролёт пропадала на работе в больнице, вывод напрашивался сам собой.

Их столик обслуживала несколько дёрганая официантка — Вайолет. Сперва Анну заинтересовало имя на бейджике, показавшееся ей довольно романтичным. Не взглянуть хоть мельком на его обладательницу казалось невозможным. И хотя на тусклой физиономии сверкала неестественно открытая улыбка, Анна отметила, что за фальшивой приветливостью прячется личная трагедия и очень знакомая ей безысходность. Позже внимание привлёк кусочек пожелтевшего синяка на предплечье, тщательно скрываемый длинным рукавом парадной белой рубашки, задравшимся буквально на миг… Она заметила это лишь потому, что и сама кое-что прятала за длинным рукавом извечного чёрного худи.

Эта девушка, Вайолет, не выходила из головы весь вечер, а после — долгую, наполненную тревожностью ночь. Уснуть никак не выходило. В горизонтальном положении обрывки воспоминаний становились шумнее и ярче, а грудную клетку сдавливало, будто сверху умостилась пакостница-Мара, поджидающая с ворохом омерзительных сновидений.

Он не всегда был жесток с нею, хотя строгость являлась его главной отличительной особенностью. И тем не менее, благодаря Лиз когда-то и у Анны было подобие беззаботного детства, но затем Михал по непонятной причине резко изменился, ограничил свободу Лиз и стал измываться над ней морально и физически, при этом полностью игнорируя дочь. Пока они жили втроём, доставалось лишь матери. Но потом…

Поначалу он бил не слишком часто, — только по причине крупных, на его взгляд, провинностей вроде неповиновения, неуспеваемости по учёбе либо общения с неугодными, коими являлись абсолютно все её потенциальные друзья. Зато позже вошёл в раж. Моральным подавлением и физическими расправами Ублюдок щедро потчевал Анну почти ежедневно. Умело находил, к чему придраться, за что зацепиться, чтобы в очередной раз навесить на неё ярлык «проклятой потаскухи — такой же, как и её дрянная мамаша» или «ничего не смыслящей тупицы, чьё предназначение — рожать и ублажать мужа». Он планировал выгодно продать… то есть, выдать её замуж за подходящего человека сразу после совершеннолетия Анны, и совершенно не чурался напоминать об этом при каждом удобном случае, словно специально глумясь. Безнаказанность Ублюдка и омерзительная невозможность спастись от него созидали чёрную безысходность, тучами нависающую над нею двадцать четыре часа в сутки. Отчуждённость и молчаливость стали спасением; одеждой, прикрывающей собственную оголённую никчёмность. Некоторые одноклассники на полном серьёзе считали Анну немой.

Школа-дом-дом-школа, курсы языков и дополнительные занятия, костёл по воскресеньям, режим, постоянный контроль со стороны Михала и его охраны, — в последние годы эта круговерть была единственной и безальтернативной обыденностью.

Конечно же, она пыталась сбежать. Дважды. Один раз на электричке — тогда её быстро вычислили Его верные пёсики. Во второй — на тот свет. После первой попытки остался едва заметный шрам на скуле, куда Ублюдок от души треснул её прямо на людях, на перроне. После второй — продольный шрам на запястье левой руки и то самое прозвище для папочки, которое она и по сей день боялась произносить вслух.

А потом Михал погиб. Сдох, тем самым освободив от ига. Анна с благодарностью бы приняла абсолютно любую новую реальность, лишь бы без него — без того, кто подарил жизнь, чтобы после отравлять её. Но неожиданно объявилась спасительница-Ядвига и без особых усилий оформила попечительство. Сколько же нежности и понимания получила Анна от дорогой тётушки за те месяцы, что провела под её крышей! Ей искренне казалось, что она не заслужила той размеренной жизни, последовавшей за похоронами отца.

Иногда Анна задавалась вопросом, почему же близкие матери гостили у них всего раз, ведь в прежние времена отношения в семье были вполне… сносными. Возможно, однажды она и решится задать откровенный вопрос Шерил, тем самым, вполне вероятно, поставив ту в неловкое положение. Но никаких претензий и обид, на самом деле, не существовало. Как и прав на них. Имело место лишь банальное любопытство, что требовало удовлетворения.

С этими размышлениями, навалившимися так некстати, она задремала лишь под утро, но отоспаться не удалось, ведь у тётки выдался последний выходной, который та решила провести с пользой. Идея поездки в Ла Пуш Анной была встречена довольно скептически. Она полагала, что в силу чёрствости и разбитости не сумеет получить никакого морального удовлетворения от созерцания безграничных вод.

Но она ошибалась.

Путь к побережью занял совсем немного времени, даже учитывая их завтрак в какой-то кафешке, что попалась по дороге. Бельгийские вафли с кленовым сиропом и чёрный американо настолько засели в душу, что Анна пообещала себе так завтракать как минимум пару раз в неделю на протяжении всей оставшейся жизни. Настроение чуть поднялось, даже тонкий голосок Ванессы Паради, доносящийся из старой магнитолы, уже не так сильно раздражал. Но окончательно забыть о ночных бдениях заставил солёный порыв ветра, сразу же ударивший в лицо откуда-то из-за деревьев, когда они с Шерил выбрались из машины. Он принёс с собой… странно, но праздничное волнение, кое Анна испытывала в последний раз, наверное, года в четыре, когда находила под подушкой очередной подарок от Святого Николая. Позабыв обо всём, оставляя тётю где-то позади и теряя контроль над собой, она пошла вперёд, влекомая мощным рокотом бушующих волн. И картина, открывшаяся перед нею, ничуть не разочаровала, целиком и полностью оправдывая так внезапно навалившуюся лихорадочную взволнованность. Анна впитывала в себя дикий покой, медленно продвигаясь вдоль берега. Впервые за долгое, очень долгое время абсолютно все мысли выветрились из головы, освобождая место для упоительной пустоты. Безлюдный пляж казался ещё более привлекательным в своём одиночестве. Тучи ненадолго развеялись, пропуская солнечные лучи, что нежно отогревали все немногочисленные открытые участки её тела. Шее, лицу, кистям рук было тепло, как никогда раньше. Она будто слилась с первозданностью, полностью лишившись самосознания.

Вода не была спокойной и покорной, она существовала сама по себе, независимая от посторонних вмешательств. Ничто, никогда, ни при каких обстоятельствах не могло её порушить. Вода в тот же миг стала первым и единственным кумиром, коему хотелось подражать во всём. Нескончаемым источником насыщения чем-то… волшебным. Мощь, беспощадность, холод и многогранность. Неотделимые друг от друга жизнь и смерть — вот, чем являлся океан.

Он щедро отдавал абсолютно бесплатно, ничего не требуя взамен. Но отбирая, если предлагают сами. И неопределённое количество времени, в молчании проведённое у плещущихся волн, положило начало настоящему исцелению. Ради океана стоило остаться на чужбине, среди чужаков, быть может, попытаться стать здесь своей, лишь бы иметь возможность хоть иногда общаться с ним…

Прийти в себя заставил клёкот неведомой птицы, эхом разнёсшийся по всей округе, что словно пробудил ото сна. Только тогда Анна обратила внимание на несколько потемневший небосклон — уже вечерело. Она и не заметила, как солнце укатилось, игриво выглядывая из-за горизонта лишь налившейся багровой верхушкой.

По дороге к машине, не желая разрушать почти интимное таинство единения с Отцом природы, Анна просто и открыто посмотрела на теперь не казавшуюся настолько уж пустой тётку, во взгляд тот вкладывая всю благодарность, кою невозможно было бы облечь в слова и с помощью самых поэтичных эпитетов. А в ответ получила лишь мягкую понятливую улыбку. Она действительно ошиблась в Шерил.

А та вполне разделяла её чувства, ведь сама с самого раннего детства трепетно любила это целебное место, о чём не поскупилась поделиться чуть позже — за ужином. Она была такой же другой, как и Ядвига. Только бесценность свою умело скрывала за нарочитой беззаботностью.

Когда отходили от пляжа, на берег заявилась шумная компания местных индейских подростков, но лиц обернувшаяся на смех Анна в мешанине чёрных волос и смуглой кожи разглядеть так и не сумела.