— Норман, твой плащ, могу я примерить?
Эмма волнуется, выпаливая это, хоть и знает, что Норман не разозлится, даже если вопрос окажется грубым или оскорбительным.
***
Многое в новой жизни друга имело больше, чем одно значение. Взрослая одежда и обувь, чтобы все поверили, что он и есть Минерва; широкий стол, чтобы отгородить себя от входящего и чтобы всё нужное было под рукой; кубик — одновременно и головоломка, которой можно занять руки, и память о человеке, благодаря которому он смог зайти так далеко.
Не так давно Норман рассказывал об этом, не углубляясь в детали, и Эмма не стала расспрашивать подробнее, видя, как осело от каких-то грустных мыслей лицо Нормана. Не давая ему уйти в себя, она кладёт руку ему на плечо — отвыкший, видимо, от этого Норман вздрагивает — и рассказывает про то, что они тоже носят с собой вещи, что важны по-разному. Норман при виде выточенной кое-как не то ложки, не то вилки, надувается, как пузырь, пытаясь сдержать смех, и, стоит тому всё же вырваться на волю, Эмма смеётся вместе с ним.
Она любит смеяться с Норманом. Любит намного больше, чем плакать с ним. Норман никогда не плакал при ней.
Рей плакал. Они часто представляли, что Норман сбежал с ними, и хоть в такие моменты они не говорили, но, дежуря у костра, смотрели на поставленную на землю между ними кружку с чаем. Третью. Она стояла до утра, когда их не приходил сменить кто-то ещё. Обычно Дон и Гильда, в зависимости от того, каким составом они пошли на этот раз. Те просыпаются, а Рэй и Эмма ложатся, урывая пару-тройку спасительных часов, за которые пропадают следы лагеря, сворачиваются тенты, моется и убирается посуда, выкладывается одежда демонов, чтобы упаковать её последней — для возможности быстро переодеться. Даже в местах, где можно было развести костёр, они не рисковали спать одновременно, боясь, что кто-то заметит дым издалека и не поленится проверить. Несколько раз им приходилось, не успев проснуться, переодеваться, чтобы не вызвать подозрений.
С тумбочки, на которой они сидели, ожидая Рея, стал заметен стул. Не слишком высокий, не высовывающийся за края стола, он был накрыт какой-то тканью, одеждой. Светлая, с виднеющейся бахромой, явно просторная, она напомнила те самые накидки, в которые так часто приходилось облачаться во время поисков в землях демонов.
Эмма трясёт ещё не восстановившего дыхание после смеха Нормана за плечо, привлекая внимание. Тот немного шатается, глаза ослепительно счастливые, когда он наконец открывает их. Эмма забывает, что сказала, едва слова срываются с её губ. Норман, непривычный, подросший Норман улыбается всё так же. В точности так же, как в воспоминаниях. Сколько бы раз она ни видела эту улыбку, каждый врезался колышком в сердце осознанием, что Норман жив. Жив, улыбается, и рядом.
Рука соскальзывает с чужого плеча, когда Норман встаёт и ловко накидывает на себя длинный плащ. Эмма замирает, думая, сколько раз Норман надевал и снимал его, если сейчас ему требовалось лишь несколько секунд.
— Ещё маску, и хоть сейчас в город демонов.
Во взгляде Нормана мелькает что-то странное, но он молчит, и Эмма продолжает:
— Мы часто бывали в них, когда путешествовали.
Эмма доходит взглядом до подола, понимая, что тот не доходит до пола: остаётся немного пространства. В голове Эммы мелькает мысль, что при их разнице в росте оно пропадёт.
— Хотя нет, в этом туда не пойдёшь, ноги не прикрывает.
— А если я присяду? — включается наконец Норман, застывший было при упоминании ею демонов.
— Тогда коленки будут распахивать полы, мы так уже пробовали.
Вопрос, вертящийся на языке последнюю пару минут, всё же срывается с её языка:
— Норман, твой плащ, могу я примерить?
Норман поднимает брови, на что Эмма тут же машет руками:
— Если только это не что-нибудь важное, разумеется!
— Конечно.
Всего несколько движений, и светлый комок оказывается у неё в руках. Рассеянно пробормотав благодарность, Эмма расправляет ткань, ощущая пальцами узор.
— Это спина, — подсказывает Норман, с явным любопытством ожидая её действий.
Разумеется, она возится намного дольше. Когда ткань при её шаге качается, она с удивлением понимает, что между бахромой и полом пространства больше, чем она ожидала. Точнее, её поразило само его наличие. Она смотрит на Нормана внимательнее, и в повисшем тёплом молчании осознаёт, что… не настолько уж он и изменился. Не настолько вытянулся, не настолько посерьёзнел. Не настолько… повзрослел.
Она видит, как Норман улыбается всё шире и шире, будто готовый засмеяться в любой момент, и уже открывает рот, чтобы спросить, что в ней сейчас такого смешного, но осекается.
Колышки в сердце от улыбки, от того, каким тёплым снова был Норман, вбиваются крепче, будто выталкивая прошлые страхи, невыплаканные слёзы и долгие подавленные вечера, замещая их чем-то иным. Норманом — в привычном белом искусственном свете, из-за которого волосы кажутся ещё белее. С ужасно взрослыми руками с парой голубоватых вен, что можно разглядеть под кожей. Со взглядом, пьяным от счастья.
Эмма прикрывает рот и мысленно представляет рядом того Нормана, с которым она прощалась, думая, что навсегда. Хихикает про себя, понимая, что у них даже одежда похожа.
И всё же, лицо у него вытянулось, это точно. И волосы стали длиннее. Тоже для сходства с Минервой?
Дверь приоткрывается, впуская Рэя, и Эмма, обернувшись, подмечает, что с момента из беззаботной жизни в Благодатном Доме изменился не только Норман. Воображаемый Рэй двухлетней давности усмехается ей рядом с Рэем настоящим, подходящим всё ближе.
— Похожа на нашу маскировку, — Рэй мыслит удивительно схоже с ней, что и не удивительно.
Два долгих года, проведённых вместе, не давали осознавать перемены. Они происходили день за днём, неделя за неделей, поход за походом, заставляя привыкнуть раньше, чем даже осознать. У Рэя изменился даже взгляд.
Должно быть, изменилась и она сама. Должно быть, даже внешне — за эти два года она едва ли смотрелась в зеркало.
За эти два года они все изменились. Но от этого любить своих друзей меньше, а обнимать слабее, она не стала.
И они, её лучшие друзья, она уверена, тоже.