Пальцы ног сводит выворачивающей суставы судорогой. Промеж них высыпается сухой прохладный песок. В черепной коробке завывает ультразвук. Кажется, будто к стенками уха приклеилась свернувшаяся кровь.

Раскрыв слипшиеся от гноя ресницы, карие глаза мутно глядят в деревянное небо над головой. Из приоткрытого рта, шипя, выходит боль.

Подскочив на месте, рыжеволосое тело хватается верхними конечностями за голые грязные ступни. По ним словно ласково бьют молотком.

Просыпаться от судорог — крайне неприятное занятие.

Минута мучений длится бесконечно, но удивительно быстро. Не успевает Хёнджун заметить, как мышцы тут же расслабляются, отпуская на волю все неприятные ощущения.

Будто боли до этого и не существовало вовсе.

Костяшки указательных пальцев трут конъюнктивитные веки, размазывая пелену по всему глазному яблоку. Теперь видно хоть что-то. Зрачки, мгновенно расширившись, проходят по окружности горизонта. Пустота. Кругом ни одной живой души. Лишь ветки бесчисленных деревьев с шумом целуют гнилые листья друг друга.

Пахнет чем-то сладко-кислым, но Хёнджун понять не может, чем конкретно.

Может, это от него?

Может, он незаметно разлагается?

Ладони ощупывают зелёную клетчатую пижаму на предмет кровяных болячек, но находят лишь истошно-бьющееся сердце под левыми ребрами.

Он определённо живой.

Выпустив углекислый газ из лёгких, Хёнджун перемещает взгляд на своё тело, вязнущее в горе чистого сухого песка. Его крошки забрались под необрезанные ногти, под складки ушной раковины, под концы рыжих кудрей, залились под подол спального одеяния. Ему бы отряхнуться хорошенько.

Стоп, песок посреди леса? Деревянное небо?

Шея изгибается, пережимая сосуды. Сонное лицо резко приподнимается к верху и следом морщится от непонимания. Перед ним кружится темнота, стоящая на одинокой ножке, окрашенной трещинами красной краски.

Тряхнув волосами, Хёнджун чихает от зуда в ноздрях и следом обращает внимание на мёртво лежащие неподалёку игрушки в виде пластикового бездверного паровозика (из которого не спеша выходят черви-пассажиры), собачки с вырванным тканевым хвостом (из низа её ниточного позвоночника торчит серо-белый поролон) и огромного синего ведёрка.

С помощью подобного, помнится, когда-то маленький Хёнджун возводил величественные замки для своих единственных друзей — кузнечиков с карликовыми усами.

Приятное было время.

Наверное, даже лучшее в его жизни.

Бортики песочной колыбели манят их смело переступить. Ступни наивно-уверенно опираются о пол из песчинок. Хёнджун приподнимается, по бокам балансируя руками. Однако стоит ему сделать один крохотный шаг, как ноги, будто поломанные, скашиваются и роняют тело своего хозяина. Ладони тонут в песчаном море. Верх пижамы приподнимается, оголяя плоский живот. В позвоночник задувается прохладный ветер.

Изо рта Хёнджуна вырывается тихий стон вперемешку с яростным кряхтением.

Почему ноги вдруг отказываются выполнять свою работу? Хёнджун совсем недавно ощущал их на своём теле довольно отчётливо. Они не могут просто взять и вдруг отключиться!

Не могут ведь?

Собрав всю волю в свой слабый костлявый кулак, Хёнджун начинает рыться локтями и медленно ползти к мнимой свободе. К тому, что ждёт его за пределами детской мёртвой песочницы. К пустоте. К бесчисленным гнилым деревьям.

Конец совсем перед носом.

Зацепившись ржавым гвоздём за хлопок, Хёнджун рвёт конец клетчатой штанины. На металле отныне торчит его след. Но это кажется совершенно неважным, ведь он вываливается на сухую растрескавшуюся землю, из которой то тут, то там торчит живучий сорняк.

Любой человек бы позавидовал его воле к жизни.

В ноздри насильно забирается тот самый запах кислой сладости, только теперь он ощущается в разы ярче, в разы резче. Хёнджун хочет выплюнуть его из себя.

Желания оставаться в этом странном месте не возникает. Нужно скрыться отсюда поскорее. Хёнджун не понимает, почему. Но знает, что так нужно, что так правильно.

Глаза, привыкнув к густой темноте, замечают тропинку — тощую, как детские кости, засыпанную спящими листьями. Тревога заползает в грудную клетку, беспокоя и так неспокойное сердце.

Кажется, это единственный возможный выход. Хёнджун знает, что ему нужно туда. Он это чувствует. У него нет другого выбора.

Но почему же так страшно?

Неуверенно пробираясь коленками сквозь сорную траву, Хёнджун ползёт к своей новой цели, не замечая, как по ногам в кашу размазываются мелкие букашки. Они всего лишь жили свою жалкую жизнь — поедали друг друга и совокуплялись. А теперь превратились в продукт разложения. Сколько же душ погубил Хёнджун за одну минуту его пути! А он даже и не заметил.

Приблизившись к тонкоствольному дереву, Хёнджун цепляется подушечками пальцев за кору, вероятно, представляя, что сейчас выпустит когти. Но ничего подобного не происходит. Он лишь запускает внутрь себя болезненную занозу.

Человеческое тело такое несовершенное, отвратительно.

Ноги кое-как встают на ступни. Любовно делясь объятьями со стволом, Хёнджун внимательно прицеливается, чтобы в следующее мгновенье кинуться руками к соседнему дереву. Но ему удаётся лишь неосторожно упасть на него всем телом. Напичканная насекомыми кора оставляет горячий поцелуй на щеке. Из нежной, почти младенческой кожи в это же мгновенье выползают редкие капли крови.

Небольшая царапина, ерунда.

Следующий скачок оказывается более удачным. По крайней мере, Хёнджун не травмирует свою оболочку. Кажется даже, что ноги начинают твёрже ощущать почву под ногами.

Тропинка постепенно заметно расширяется. Округа становится всё светлее и светлее с каждой секундой. Будто вот-вот над головой произойдёт рассвет. Но Хёнджун знает, что это лишь самообман. Темнота просто так его не покинет. Она верна ему и самой себе.

В мышцах нижних конечностей наконец начинает ощущаться сила. Совсем ещё слабая, но этого более чем достаточно, чтобы сделать свои «первые» шаги.

Хёнджун будто заново учится ходить.

Сначала получается неумело и криво. Его мотает из стороны в сторону, словно тело пьяное вусмерть. Ладони расставлены по бокам, готовясь, в случае чего, прикоснуться к опоре. Но этого не требуется — Хёнджун наконец начинает шагать на своих двоих без нужды держаться. Главное не упасть. Тогда все его труды пойдут насмарку.

Перед носками тапок с потемневшим синтетическим пухом наконец предстаёт свет. Это — не солнце, не луна и даже не звёзды. На чьём-то заветшалом дворе плотно уставлены различные ночники — большие и маленькие, тусклые и яркие. Формы поражают многообразием. Хёнджун видит треснутые полумесяцы, что уже почти не сияют. Хёнджун видит кроликов с кривыми глазами, что смотрят на него очень напористо. Хёнджун видит нагромождение целой семьи мигающих мухоморов. Они ему нравятся меньше всех остальных. Ощущение, будто от них можно заразиться смертью.

Двор кажется до безумия знакомым, но совершенно чужим.

Слишком деформированным.

Слишком большим.

Слишком маленьким.

Слишком недружелюбным.

Слишком волшебным.

Возможно, Хёнджун бывал здесь во сне?

Глаза падают на беззвёздное небо. В лесу за кронами деревьев его почти не было видно, а здесь вся пустота как на ладони. Хёнджуну не по себе. Желудок скручивается тревожным узлом. Настолько чёрное небо ему встречается впервые.

Чем дольше Хёнджун смотрит, тем больше кажется, что оно смотрит в ответ, как гигантский глазной зрачок. Теперь не даёт покоя чувство, что за каждым шагом Хёнджуна внимательно наблюдают.

Ступив на тропу из пыльной каменной плитки, трясущиеся ноги с осторожностью передвигаются в сторону большого детского домика, внутрь которого проведена многоступенчатая ярко-голубая лестница.

Интересно, для кого он сделан? Детей таких размеров Хёнджун прежде не видел. Его деревянная, местами дырявая крыша, кажется, достигает высоты двух, а то и трёх этажей. Из его заднего прохода вьётся большой верёвочный мост, уходящий в недоступную Хёнджуну даль.

Если есть мост, значит, есть и река? Верно? Ведь чаще всего мосты проходят через водоёмы. Но только вот…

Почему Хёнджун не слышит шум воды?

Любопытство, как злостный паразит, цепляется за мозг. Тело следует до самого конца домика и встречается носом с высоченным чугунным забором. За его пределами ночники отсутствуют, однако над землёй плывёт ледяное голубое свечение, исходящее из неизвестных Хёнджуну цветков. Он, кажется, скоро перестанет удивляться происходящим странностям.

Ни секунду не думая, Хёнджун проникает сквозь решётки и, периодически поглядывая на изнанку моста, за жалкое мгновенье добирается до самого края пространства. Вниз свет почти не проходит. Он едва способен освещать торчащие сбоку земли корни. Что же всё-таки там, на дне?

Ухватив пальцами мирно валяющийся камень, Хёнджун сбрасывает его с высоты и активно прислушивается к звукам.

Сейчас либо булькнет, либо грохнет.

Звучит тишина.

Дно бесконечно?

Нахмурив брови, тело напряжённо, спиной вперёд, удаляется в обратную сторону. Хёнджун старается не думать об этом.

Просто не думать об этом.

Чуть не наступив на семейку мухоморов, он падает на одну-единственную скамейку. Дерево её уже давно не окрашивали. Краска, набухшая и облупленная, обнажает выходящие наружу щепки. Ногти ковыряют оставшиеся зелёные куски. Главное не подцепить ещё одну занозу.

Из губ прерывисто выходит дыхание. С рыжих корней скатываются прохладные капли пота. Хёнджун хмуро слизывает их тыльной стороной ладони.

Боковое зрение улавливает выцарапанные буквы на спинке. Линии такие кривые и рваные, будто дерево резали гвоздём.

Хёнджун промаргивается, пытаясь сфокусироваться на надписи. Кажется, это инициалы, но вот чьи — непонятно.

Буквы кажутся такими знакомыми, однако Хёнджун не в силах их понять. Глаза будто смотрят на какой-то древний язык, который напоминает совершенное ничего.

Вдалеке справа слышится резкий шум. Хёнджун вскакивает на ноги и напрягается всем туловищем. Уши внимательно вслушиваются. Скромная тишина раздражается грозным собачьим лаем, что в следующую секунду перемешивается с истошным вскрикиванием кошки.

Наверное, ей конец.

Становится не по себе. Внутренности скручивает тревога.

Ресницы потерянно бьют по коже под глазами. Хёнджун оглядывается, пытаясь придумать, куда себя скрыть. Первое, за что цепляется взгляд — это маленький серый сарай, стоящий почти незаметно в тёмном углу двора.

Там точно никто не найдёт.

Скрипящая дощатая дверь приоткрывается, пропуская внутрь дрожащее тело. Резко хлопнув, Хёнджун смотрит в проникающий сквозь щели тусклый свет. Внутри темно и сыровато, но чувство минимальной безопасности помогает перевести дыхание. Звуки не прекращаются, только вот кошачьих среди них больше не слышно. Хёнджун еле слышно всхлипывает, сжимая губы потной ладонью. Выходить не хочется совершенно. Он согласен простоять здесь хоть всю ночь (а здесь бывает день?), лишь бы не сталкиваться со своими страхами лицом к лицу.

Веки слипаются от слёз и сонливости.

Вот бы сейчас лежать в кровати и сжимать мягкую игрушку. Как в детстве. Душить её своими объятьями. Впиваться хваткой в мягкий синтепон. Поглощать её поглощённое тепло.

Вдыхать приятную вонь синтетики.

За дверью тихо прошмыгивает низкорослая тень.

Хёнджун распахивает глаза, вновь ощущая напряжение каждой клеткой организма. Он прикладывает ушную раковину к двери, пытаясь уловить шум. Ничего. Слышно лишь его собственное частое дыхание и выпрыгивающее из грудины сердце.

Кто мог так беззвучно пробежать?

Тихонько раскрыв щель, Хёнджун щурит глаза в сторону крохотной оглядывающейся по сторонам фигуры. Фигуры из светло-коричневого плюша с конечностями-лапками и носиком-кнопкой. Кажется, Хёнджун даже помнит её имя.

Точнее его.

— Пух?.. — голос неверяще дрожит.

Непропорционально большая голова резко поворачивается в сторону сарая. Глаза-пуговицы пусто глядят, кажется, в самую душу. Хёнджун видит в них уже почти позабытые доброту и искренность. Поэтому, когда мишка бежит в его сторону, он приседает хрустящими суставами и ловит мягкое тельце в свои руки. Оно вдруг начинает источать свет и обжигать ладони теплом. Совершенно удивительно.

— Я так скучал по тебе, Пух. Думал, никогда тебя больше не увижу, — влажный от слёз нос зарывается в синтетическую ткань. Ноздри впитывают знакомый аромат.

Пахнет домом и пылью.

Хёнджун не помнит, с какого момента он стал настолько плаксивым. Грудь будто бы разрывает от переполняющих чувств — страха и радости, тоски и любви. Хочется взорваться рыданиями, чтобы выбросить это всё из себя. Ощущать что-либо — это невыносимо. Жаль, люди — не камни.

По рыжей черепушке аккуратно постукивают. Пух начинает неутомимо ёрзать в объятьях, пытаясь выбраться из плена рук. И чего он такой беспокойный?

Хёнджун отрывается от его тела и внимательно глядит за тем, как лапка нервно тычет в сторону пола под ногами.

— Эй, что такое? — зрачки плавно опускаются вниз — к ступням.

Тёмные брови резко нахмуриваются. Красная жидкость, бегущая под тапками, скатывается с деревянного порога на землю, что тут же жадно её выпивает, будто бы испытывая невыносимую жажду.

Интересно, что вырастет из неё после такого удобрения?

Обернув голову, Хёнджун нехотя вглядывается в затемнённый угол сарая, откуда ручьём выбегает…

Кровь?

Глаза старательно всматриваются, замечая на полу потёртую грязную куртку, под которой отчётливо выпирается маленький бугорок. Хёнджун ни черта не понимает.

Опустив своего друга на чистую, незапачканную кровью поверхность травы, он разворачивается.

Подходить страшно. Здравый смысл в черепной коробке яро кричит убираться подальше, но любопытство всегда было слабой хёнджуновой стороной. Преодолевая невыносимый звон в ушах, Хёнджун медленно приближается. Корпус начинает наклоняться. Он так близок!

В это же мгновенье подранную штанину начинают изо всех сил тянуть на себя маленькие лапки.

Раздаётся пугающее собачье рычание. Кажется, что оно становится ближе с каждой секундой.

Перед Хёнджуном предстаёт выбор — удовлетворить своё зудящее любопытство или помчаться со всех ног, покуда до него не добрались извергающие пену челюсти. Прыснув паническим страхом, рыжая голова поворачивается и опускает взгляд на заведённо скачущего мишку, который безэмоционально тянется лапой в сторону выхода.

Хёнджун всегда понимал его без слов.

Нижние плюшевые конечности срываются с места и с удивительной для игрушки скоростью бегут в сторону домика (хотя, учитывая размеры этого строения, следует называть его «домищем»). По бесчисленным ярко-голубым ступенькам начинают бодро запрыгивать. Хёнджун, всё время озираясь в сторону приближающихся звуков, спешит следом. Кровавые тапки остаются в вечном ожидании у порога сарая.

Перед уходящей вверх лестницей тело Хёнджуна замирает. Кишки сжимаются от осознания расстояния, на которое нужно подняться.

Хотелось бы ему так же бесстрашно прыгать по ступенькам, как это делает Пух, но в отличие от него, если Хёнджун сорвётся, его аккуратно выстроенные позвонки расколются на непригодные для жизни части. С другой стороны, а что лучше — погибнуть, упав с высоты, или сдохнуть от острых окровавленных клыков?

Медленно выпустив воздух изо рта, Хёнджун ставит ногу на первую ступеньку, затем — на вторую, после — на третью. Чем дальше становится твёрдая почва, тем больше рассудок затуманивается и вязнет в дурмане ужаса. Мозг старается оторваться от реальности, отключить себя от панического страха, удаляя из сознания любые мысли. Кислорода не хватает. Все дыхательные пути будто бы перекрывают марлевой тканью. Кажется, что Хёнджун вот-вот потеряет сознание.

Лестница по ощущениям, чёрт возьми, бесконечна. Только вот силуэт Пуха уже, наверное, минуту не мелькает перед глазами. Он просто исчез? Успел сорваться, а Хёнджун даже не заметил? Или он всё-таки добрался до конца?

Снизу слышатся собачьи завывания, но Хёнджун совершенно никак на них не реагирует, просто продолжая ползти вверх, надеясь достигнуть окончания лестницы.

Одна из следующих окрашенных ступенек подозрительно хрупкая. Правой рукой чувствуется, как та ездит из сторону в сторону. Опасно, но выбора у Хёнджуна нет.

Осторожно поднимаясь, он без труда пересекает её руками и правой ногой. На левой же ступень предательски срывается, поломавшись. Все, что ниже, каким-то чудом посыпаются следом. Хёнджун неожиданно повисает, цепко сжимая ладони вокруг одной ступеньки, краска на которой почти полностью потрескалась.

Вес его тела, оказывается, достаточно ощутимый.

Лишь бы не упасть.

Веки заливает солёный пот. Или это слёзы?

Хёнджун тяжело дышит, пытаясь аккуратно вернуть ноги на опору. Стиснув зубы до хруста эмали, он обращает взгляд к безлунному небу, как бы моля кого-то, в кого сам не верит, о помощи. Рот приоткрывается для крика, но выходит лишь напряжённый хрип.

Его немую просьбу не оставляют без внимания.

Перед глазами тут же всплывает маленькая плюшевая голова, видимо, пришедшая на отчаянный еле слышный зов. Только вот чем ему поможет игрушка? Она не тянет свои слабые лапки, не произносит ни слова (ну конечно, игрушки ведь не разговаривают), но смотрит своими пластиковыми безжизненными глазами так, что Хёнджуну начинает отчаянно хотеться выжить. Найдя в себе силы, он подтягивается и рвётся наверх, достигая наконец твёрдой поверхности.

Из глазниц вываливаются слёзы облегчения. Сжав худощавые коленки дрожащими ладонями, Хёнджун скручивается зародышем на холодных прибитых досках. Приоткрытые губы выпускают из себя тихие всхлипы и обильное слюноотделение.

Рыжие кудри сминают нежные объятья маленьких лапок. Хёнджун черепом ощущает нагревание медвежьего нутра. Плюшевое тело передаёт всё своё тепло, вместе с тем даря утробное спокойствие, которое без труда иссушивает скатившуюся по щекам влагу.

Склонив голову в сторону Пуха, Хёнджун изгибает уголки губ и, посадив своё туловище, поднимает плюшевое тельце с земли.

— Мы в безопасности? — с надеждой шепчет Хёнджун, вглядываясь в пуговичные белки глаз.

В ответ — лишь молчание и разведение синтетических медвежьих рук.

Хёнджун тяжело вздыхает, параллельно пытаясь оглянуть окружение. Освещение снизу до такой вышины не доходит. Единственное, что позволяет не выколоть глаза от всепоглощающей темени — это свет от тела Пуха. За спиной мишки видно лишь напольную пыль, паутину в углу и расчленённую кем-то машинку, чьи колёса покоятся вокруг, будто водя возле пластмассового трупа хоровод.

Плюшевая лапа тянется вправо. К мосту, чьего конца не видно. В принципе не видно ничего дальше начала. Всё изъедено мраком.

— Ты хочешь, чтобы мы пошли туда? — в голосе слышатся ноты тревоги. — Уверен?

Медвежья голова безостановочно кивает.

Зрачки перемещаются в сторону, цепляясь за полнейшую неизвестность.

Хёнджун хочет возражать, упираться, капризничать, как маленький ребёнок. Но он сам понимает — это полнейшие глупости. Идти ведь им больше некуда. Даже спуститься назад теперь не получится. Да и особого желания нет, честно говоря.

Всё, что они могут — это нырнуть в полость густой мглы, надеясь, что их не проглотят и не переварят вместе с костями.

Вот бы мост был хоть немножечко освещён — думается Хёнджуну.

И в следующую секунду, как по волшебству, путь из разноцветных дряхлых досок озаряют сотни мигающих огней, обвитых вокруг толстенных верёвок.

Кто-то подслушал его мысли?

С расширенными от удивления глазами Хёнджун подкрадывается к началу моста. Его взгляд скачет по сторонам со страхом увидеть кого-то (или что-то) поблизости. Но за ним наблюдает лишь пустота.

— Хорошо, пошли, — нога с долей осторожности ступает на первую доску, что выкрашена цветом потрескавшейся вишни.

Крепче сжав в правой руке медвежье тело, Хёнджун цепляется за верёвочные перила и чрезвычайно неспешно следует вперёд. Глотка смачивается обильным комом слюны. Колени отвратительно дрожат и, кажется, что мост, вторя им, подрагивает в ответ. Взгляд непроизвольно падает в бездну под ногами. На глубине её покоится сплошное ничего — тишина и холод. Хёнджун словно гуляет по открытому космосу. Его тело — внутри беззвучной, безветренной, бездушной тёмной материи, что постепенно растворяет прежнего Хёнджуна, ваяя из его остатков нечто новое — изуродованное, полумёртвое и обглоданное, но столь же прекрасное.

Все люди рано или поздно в это «нечто» преобразовываются, многие даже наслаждаются своей новой формой. Однако для себя Хёнджун такой участи совсем не хотел. Но, по его неволе, на последнюю доску, уже совсем облезлую, он ступает переделанным. Внутренности даже будто стали ощущаться тяжелее.

Хёнджун почти бездыханно присаживается на колени перед огромной норой, простилающейся перед его глазами. Адреналин покинул тело, теперь в нём поселилась одна лишь усталость. Выдохнув из себя воздух, Хёнджун выпускает медведя из рук с мыслями о том, как бы прикрыть веки и грузом лечь на пожухлую траву.

Склонив набок непропорциональную головёшку, Пух чешет мягкостью подборок. Он совершенно сбит с толку такой резкой переменой чужого настроения. Резво подобравшись к чужой прислонённой на землю руке, он со всей силы тянет её на себя, пытаясь хоть как-то сдвинуть неподъёмное туловище с места. Всё, конечно же, безуспешно.

— Пух, дай мне немножко отдохнуть, — тянет утомлённый голос.

На Хёнджуна с раздражением кидается взгляд пары безжизненных пластиковых глаз. Грозно топнув плюшевой ногой, мишка разворачивается на сто восемьдесят градусов и несётся в сторону огромной чёрной дыры, что мгновенно глотает его крохотное тельце.

— Эй, подожди!

Пересилив собственное бессилие, Хёнджун испуганно вскакивает на ноги и после недолгих сомнений прыгает следом за своим другом во мрак.