Солнечные лучи заливали бесценным золотом равнину, уходящую вниз: абсолютно пустую, но живую, полную запахов и звуков. Жар душил, и только кузнечики да саранча радовались этой ненастной погоде, от которой остальные мечтали укрыться у воды, в тени или под соломенными крышами.
Молодой мужчина сидел на холме под ветвями яблони и, сведя брови, задумчиво смотрел на блокнот в своих руках. Старый, потрепанный, когда-то синий, а нынче желтоватый блокнот со сморщенными страницами кофейного цвета лишь изредка шелестел под его пальцами, когда хозяин нетерпеливо и небрежно сжимал его, пытаясь найти ответы на волнующий его разум задачи. Погрызенный, уже затупившийся карандаш тихо скрипел, касаясь деревом бумаги, царапая ее и оставляя свой грифельный хвост. Им недолго осталось. Совсем скоро в блокноте закончатся листы, и он, быть может пролежав еще пару недель, отправится в мусорку, как и карандаш, которым сейчас мужчина старательно что-то вырисовывает. Он окончательно затупится, после его сточат до основания, когда писать станет уже невозможно, и этот маленький, никому не нужный огрызок отправится вслед за своим товарищем блокнотом. Но сейчас они приносят пользу, они нужны хозяину, и, наверное, невероятно счастливы.
Мужчина со вздохом опустил руки и уперся затылком в ствол яблони. Сквозь ее листву падали солнечные лучи, врезались в глаза, отчего приходилось морщиться, а выше всего находилось чистое лазурное небо. На нем не было облаков, только глубокая синева завораживала взор своей бесконечностью. Может быть, если достаточно громко вздохнуть, то тогда этот тяжелый выдох и превратится в облако, но сколько же надо так вздыхать? Скольким надо так вздыхать?
Затупившийся карандаш медленно выкатился из руки хозяина, когда тот, одурманенный жаром, закрыл глаза. Это тут же его разбудило. Пару секунд мужчина искал пропажу, и, найдя ее, внимательно, даже как-то строго вгляделся, словно хотел отчитать. Он взялся за походный нож, лежащий поодаль, и, бережно, но быстро снимая стружки, начал затачивать несчастный карандаш. Пара минут - и он уже сверкает своим острым носиком, а хозяин довольно смотрит на него, гордится. Отложив нож, он снова берет блокнот и продолжает записывать в нем мысли, не отпускающие ни на секунду.
Стрекотание кузнечиков посреди тишины прерывается громким, пронзительным восклицанием мальчишки. Мужчина вздрогнул, пару секунд прислушивался. Все так же стрекотали кузнечики. Он снова тяжело вздохнул, видимо, от жары, и, покачав головой, продолжил писать.
— Дядь! — снова прокричал мальчишка, подбегая к нему; он мягко упал на траву рядом, с любопытством уставился, — дядь, ты чего тут забыл посреди жары, а? Спекёшься, как порося на костре!
— Соблюдай субординацию, Гин, — терпеливо произнес мужчина, не отрываясь от своего блокнота, — я твой учитель.
Мальчишка смутился, вжал голову в плечи и опустил взгляд на траву, словно в ней было что-то интереснее, чем в заветном учительском блокноте.
— ... Вот вроде взрослый, а маленьких обижаешь. Не стыдно? — обиженно спросил он, покачиваясь из стороны в сторону; парнишка глянул на учителя исподлобья и расцвел: на его губах была улыбка!
Мужчина усмехнулся и ненадолго оторвался от блокнота, смотря куда-то вдаль, на равнину. Его взгляд сосредоточенно скользил по лугам, ища, за что бы зацепиться взглядом; но, не найдя ничего, он снова вернулся к бумаге.
— Субординация, Гин, — начал он спокойно, — это не обзывательство и даже не ругательство. Это слово обозначает положение в отношениях в обществе. Например, у нас с тобой отношения "учитель-ученик". И как ученик ты должен относиться ко мне уважительно. Тогда ты будешь соблюдать субординацию, то есть не менять нас местами.
Гин непонимающе нахмурился, скрестил руки на груди и недовольно хмыкнул, пробубнил под нос:
— Если хотел послать меня куда подальше или обозвать - так бы и сказал, нечего словами умными кидаться... субординация какая-то... Как собака гавкает...
Мужчина громко рассмеялся, распугал своим хохотом птиц и кузнечиков. Даже от тишины не осталось и следа: она разбилась, как хрустальная ваза о выступ скалы, разбилась на песчинки и осыпалась в траву. Учитель отложил блокнот, запустил пальцы в зеленое покрывало холма и причесал листья одуванчиков, овса, клевера, словно пытаясь отыскать те самые песчинки, но они все никак не находились. И тогда он выдохнул, выпуская остатки смеха, вытер крупинки слез в уголках глаз.
— Гин, я никогда бы так не сделал! Скажешь тоже!
Гин смягчился; мальчишка перекатился на четвереньки и с любопытством заглянул в лицо учителя. Его золотистые волосы, в который запутался репейник, лохмотьями спадали на лицо, а на чумазых щеках едва можно было разглядеть веснушки. И все же, взгляд мальчика оставался ясным, незамутненным и наивным, он напрямую спрашивал: "а почему ты смеешься?".
— Чего это? Тятьке можно, а тебе нельзя?
Мужчина с теплотой выдохнул, ухмыльнулся и приложил руку ко лбу, одним глазом смотря на ребенка - второй ему пришлось закрыть, чтобы спастись от надоедливых солнечных лучей.
— Ну... Тогда уже я бы не соблюдал субординацию в отношении тебя. Ты же мой ребенок, мой ученик.
Гин свел брови, махнул волосами, отбиваясь от мошки. Он пытался понять, что же значит это сложное и непонятное слово "субординация", почему учитель то и дело его повторяет, и почему одни могут обзывать его, а другие - нет. Мальчик действительно пытался разобраться, даже сел обратно на траву, задумчиво почесал подбородок, но, в конце концов, сдался и со страдальческим стоном повалился на спину.
Кузнечики продолжали стрекотать, еле слышно защебетали птицы. Воробьи на пустынных дорогах, распушив перья, счастливо посвистывали, купаясь в пыли.
Учитель снова взял свой блокнот, аккуратно расправил страницы и, послюнявив карандаш, продолжил что-то писать.
Гин лениво повернул голову в его сторону и зевнул.
— Так что ты тут делаешь? Не напекло?
— Не напекло, я ведь в тени. До твоего прихода я готовился к занятию в школе.
— А дома чего не остался? — мальчик перекатился на живот и подпер руками подбородок, — в такую жарищу даже думать не хочется...
— У окна еще жарче, чем здесь, — задумчиво произнеся, мужчина что-то подчеркнул в блокноте, — к тому же, там слишком тихо. Я не могу сосредоточиться.
— Странный ты... — протянул Гин и полностью лег на руки, зевнул— в шуме такие сложные задания делать. Я в школе то ничего не понимаю, а ведь там очень тихо!
Учитель спрятал карандаш за ухо и посмотрел на равнину ниже. Склоны переливались изумрудными стебельками трав, листья яблони слегка шелестели. Шагнешь из тени – и провалишься, утонешь в вердепомовом море, чьи волны хоть и не сразу, но укроют тебя и спрячут от людских глаз там, где никто даже не догадается искать. А равнина продолжит дышать ветрами, петь голосами цикад и долгоносиков, словно так все и должно быть.
Солнце все так же светило; золотистые капли небрежно стучали по листьям цветов, а те тянулись все выше и выше, стараясь затмить остальные росточки своей красотой. Редкие облака как одинокие гондолы, ведомые старыми гондольерами, неспешно проплывали по небу, даже не стараясь обогнать друг друга. Они красовались, нарочито медленно пересекая васильковую гладь, чтобы люди с земли, глядя на них, восклицали: «посмотри, какие облака! Какие изящные, красивые облака!». Но так, конечно, никто бы не сказал. Наверное, так думали только гондольеры, направляя белоснежные суда вдоль небесных каналов, и слабо улыбались себе в усы, думая о том, что их лодка самая изящная.
Свежий запах примятой травы становился сильнее, стоило лишь закрыть глаза. Тогда утихали и звуки природы, и жар солнца казался не таким сильным. В багровой темноте был только этот запах, он мягко убаюкивал, накрывал махровым покрывалом; плечи сами собой расслаблялись, а сознание угасало, как догоревшая до алюминиевого основания фитиля свечка. И тогда не оставалось ничего.
— Ты лучше скажи мне, Гин, — начал учитель, — почему это тебе в такую жару дома не сидится?
— М? – Гин лениво повернул голову в сторону голоса, тут же упал на свою щеку; соловые глазки мальчишки пытались хотя бы поймать лицо своего учителя среди расплывающихся бесформенных пятен. Конечно, он не сразу понял вопрос и несколько секунд молчал, но после все же подал голос сквозь широкий зев – Дядька с тятькой опять собачатся… не хочу дома сидеть, грызню слушать. А мамка отпустила погулять, вот я и пришел сюда.
Учитель тепло улыбнулся, глядя на сонного мальчика, покачал головой.
— Так ты погулять сюда пришел или намеренно меня искал?
— А разница?..
Мужчина усмехнулся и снова уставился в свой блокнот, разглядывая его на вытянутой руке, задумчиво пробубнил:
— Впрочем, ты прав… Разницы, в общем-то, никакой… Особенно мне…
Какое-то время они были в тишине. Учитель задумчиво чертил карандашом разные фигуры, изредка что-то шептал, но постоянно говорил самому себе «не так», «не поймут», «неверно». Его ученик лежал рядом, изнывая от жары и скуки, хотя это, по его разумению, было гораздо лучше, чем слушать ругань дома, и единственным желанием мальчишки было, чтобы жара наконец-то закончилась.
— Дядь... – тихо позвал Гин, — сорви мне яблоко…
— Ты и сам можешь это сделать, — задумчиво протянул учитель с нахмуренными бровями, — у тебя здоровые руки и ноги. Самое время воспользоваться ими по их прямому назначению.
— У тебя тоже… — сонно протянул мальчик, уютно устроившись у себя на руках, — сорви, а?..
— Я работаю, Гин… Мои руки заняты.
— А ноги?..
— И ноги… тоже заняты.
Мальчик вздохнул и нехотя потянулся, сел, слегка покачиваясь из стороны в сторону.
— Злой ты… Даже яблоко мне не достанешь…
— Именно такой, злой, — спокойно ответил ему учитель, покусывая карандаш и слегка наклонив голову, — зато буду премного благодарен, если соврешь и мне тоже.
Парнишка закатил глаза и бессловесно передразнил мужчину, после снова устало вздохнул.
— Да ты небось все яблоки уже съел с этой яблони!
— А ты голову подними. Или опусти, как тебе удобнее. Видишь огрызки?
— Тоже мне! Их съесть можно!
— А ножки яблочные?
— Тоже съел!
Учитель рассмеялся.
— Что же я, по-твоему, настолько голодный? Даже веточки съел? Как я тогда яблоню не сгрыз?
Гин надул щеки и уже был готов как разобидеться на учителя, но на нос мальчишки села стрекоза. Она с любопытством рассматривала его, перебирала лапками, чуть шелестела переливающимися крылышками, и Гин рассмеялся, замахал руками. Насекомое вспорхнуло, сделало небольшой круг и умчалось дальше, должно быть, искать новых друзей. Двое у яблони проследили за ее полетом, переглянулись и громко засмеялись, сотрясая пылающий воздух хрустальным звоном.
— Ладно, — произнес учитель, поднимаясь с земли, накидывая на плечо сумку, с которой пришел, — пошли домой, Гин.
Мальчишка нахмурился; улыбка с лица тут же испарилась, улетела вслед за стрекозой.
— Не пойду я домой! – закричал он, вскакивая; лицо его покраснело от злости и обиды, — не пойду и все тут! Ты как будто не слушал! Я приду, так мне еще от тятьки влетит почём зря! Не хочу!
— Уймись, бутуз, — мягко осадил его мужчина, срывая яблоко с ветки; он протянул сочный плод парнишке и улыбнулся, — я же не к тебе домой собрался идти, а к себе. И туда же приглашаю и тебя. Под крышей явно лучше от такой жары прятаться.
Гин недоверчиво посмотрел на него, осторожно взял яблоко. Неловко перекатившись, он встал, откусил кусочек и широко улыбнулся. Завоевать доверие этого мальчика было нетрудно, а развеселить его и того проще – учитель знал это куда лучше остальных.
— Идем! – Гин схватил мужчину за руку и потащил за собой, счастливо посмеиваясь.
Шаги и смех людей, делящих одну радость на двоих, затихли. Яблоня шелестела, шепталась с ветром о слухах, переворачивала свои листочки; кузнечики все так же стрекотали, а воробьи купались в пыли. Вдалеке послышался гулкий гром.
***
— Гин, слезь с забора, — терпеливо попросил учитель, медленно шагая по пыльной тропке вдоль ограждения и следя за шаловливым мальчиком – своим спутником.
— Не хочу! Не хочу! Я хочу стать птицей! – звонко хохотал мальчик, шустро перепрыгивая с одного столбика на другой, расставив руки в стороны.
Учитель снисходительно вздохнул и потер переносицу. Каждый раз, когда мальчик прыгал, у мужчины сжималось сердце: а вдруг он поскользнется? Подвернет ногу? Поранится?
— Упадешь ведь. Потом больно будет.
— Падение – цена полёта! Можно и поплакать потом, если сейчас весело!
— Так, Гин! – недовольно прикрикнул на него учитель, остановившись, — я очень рад, что тебя могут порадовать парочка новых ссадин и синяков, но меня они не порадуют! Слезай, пока не упал!
Гин в ответ только радостно расхохотался, схватившись за живот. Не замечая ничего вокруг себя, он оступился потерял равновесие. Пара секунд, десяток миллиметров отделяли его от этого, вероятно, болезненного падения. Сознавая это, учитель ринулся ему на помощь, похолодев от страха.
— Гин!!! Осторожно!!!
Прошло пара секунд. Мальчику удалось устоять на столбике, разведя руки в стороны. Он нервно сглотнул, неловко улыбнулся и пожал плечами.
— Стою… Не упал… Не упал!
Учитель свободно выдохнул, опустил руки и снова устало потер переносицу.
— Об этом я и говорил, Гин… слезай давай. Ты чуть не упал.
— Но не упал же! – возразил мальчишка, — не упал, правда? Можно я тут погуляю? Пожалуйста! Я буду осторожнее, честно!
Мужчина вздохнул, глядя на неугомонного парнишку: переубеждать этого ребенка было бы бесполезно, потому он кивнул.
— Хорошо. Ты можешь идти там и дальше, но только если перестанешь прыгать, а будешь осторожно переступать со столбика на столбик. Так я смогу поймать тебя, если ты вдруг снова оступишься. По рукам?
Гин широко улыбнулся, вытер предплечьем нос, размазав грязь на щеках еще сильнее, и кивнул.
— Хорошо!
Вдалеке послышался гулкий гром. Небо затянулось сначала легкой дымкой, после – молочным покрывалом, налетели стервятники-тучи. Между ними юркой змейкой ползала молния, сверкала своей золотистой чешуей и тут же пряталась. Если бы только эту змейку можно было поймать! Наверняка она стоит целое состояние, потому и прячется от зорких глаз обитателей земли.
Учитель нахмурился, глядя на небо, глубоко вздохнул.
— Дождь собирается… Идем скорее домой.
— Да уж… — почесал в затылке Гин, — надо бы…
Мальчишка спрыгнул со столбика, отряхнул колени. Вдвоем они поскорее хотели убежать от грозы, успеть спрятаться, но не смогли – жуткий ливень застал их прямо на середине пути.
— Да что же за напасть такая… — поцедил сквозь зубы учитель, огибая пузырящиеся лужи и то и дело оглядываясь назад, — Гин! Не тормози, бежим скорее!
— Зачем? – округлил глаза мальчишка, — мы ведь уже промокли! Лучше тогда под дождем и поиграть!
— Нет-нет-нет! – категорически отрезал учитель, схватил ребенка за руку и потащил за собой, — никаких игр под дождем! Не хватало еще заболеть, особенно тебе!
— Ай, больно! Отпусти!
— Не отпущу, еще чего! У меня в сумке блокнот, книги! Если все это промокнет, то никаких вам уроков математики!
— Ну и ладно! – в сердцах прокричал мальчишка, пытаясь врываться из железной хватки учителя, — пусть никогда и не будет! Тебе надо – ты и иди домой, а меня отпусти!
Прогремел громовой раскат, молния хлестко ударила верхушку сосны и расколотила ее надвое.
Гин с силой дернул руку и вырвал запястье из учительских пальцев, отбежал в сторону. По золотистым волосам мальчика стекали дождевые капли, падали на щеки и снова бежали вниз, смывая грязь. Теперь на них можно было разглядеть веснушки, небрежно оставленные самой природой; голубые глаза со злостью смотрели в сторону взрослого. Парнишка расправил плечи, выгнул грудь колесом, набрал побольше воздуха в легкие. Сжал кулаки, и, если бы мог, то сжал бы и свои ступни, но не мог, потому только поджал носочки.
— Сдалась мне эта твоя математика! Я хочу играть под дождем и буду! Буду! Тебе надо домой – ты и иди! Оставьте меня вообще все! Батя ругается, мамка ругается, девчонки колотят, еще и ты! Хочу играть под дождем! Я хочу играть под дождем!
Учитель сжал губы, смотря на Гина, тихо выдохнул. В его голове спутались все мысли, и, быть может, он даже хотел накричать на мальчишку, дать ему хороший подзатыльник, все-таки дотащить до дома, но он не стал этого делать. Вместо этого мужчина посмотрел на него, присел на корточки и вытянул руку вперед. Дождевые капли сильно колотили по плечам, погода не на шутку разыгралась. Сквозь пелену невозможно было даже толком увидеть мальчика, не то, что услышать.
— Гин, — тихо начал учитель, — пожалуйста, идем домой…
— Не пойду!
— … на улице очень опасно в такой дождь…
— Нет!
— … может ударить молния, подняться ветер…
— Не может!
— … а если дерево повалится, то может и придавить.
— А я не буду возле деревьев гулять!
Учитель покачал головой и глубоко вдохнул. По небу, минуя невзгоды, проплыло белоснежное облачко. Десять вздохов на двоих. Столько нужно, чтобы на небе появилось новое облако.
— Гин, мне очень жаль…
— Не ври!
— … что я больно сжал твою руку…
— Конечно!
— … и что обидел тебя. Я не хотел.
Мальчик замолчал. Капли все еще стекали по его щекам, но он больше не злился. Взгляд прояснился, в нем читались сочувствие и вина. Гин вытер щеки.
— Мне жаль, Гин, — повторил учитель, — я не хотел. Пожалуйста, прости меня. И давай все-таки пойдем домой, хорошо? А потом, когда дождь будет не таким злым, поиграем, ладно? Я не хочу, чтобы ты простудился.
Парнишка сделал осторожный шаг в сторону учителя, второй, сорвался на бег. Врезавшись, Гин крепко обнял мужчину, а тот заботливо прижал ребенка к себе в ответ.
Мелкие капли дождя стучали по подоконникам, крышам, слегка волновали лужи. Золотистая змея уже давно умчалась ввысь, засела в своем логове и больше не собиралась показываться; замолкли и барабаны, сопровождавшие ее. Гроза закончилась.
***
Учитель зажег лампу, поставил ее на стол и затушил спичку. Теплый свет заливал маленькую комнатку, где, уютно прижимаясь друг к другу, стояли кровать с грудой подушек, беленькая печка (ее никто никогда не топил), деревянный стол с желтоватой от времени и неумения обращаться скатертью, сундук для вещей и шкаф, каждая полочка которого была забита книгами. За окном все еще барабанил дождь, медленно опускалась ночь. Вот уже и луна взошла, и звезды заискрились на пурпурно-синем небе, а в маленькой комнатке все так же горела лампа.
Хозяин дома достал крынку молока, буханку хлеба и побитую глиняную чашечку с медом. Едва удерживая все в руках, бережно опустил на стол и придвинул ближе к гостю – лохматому мальчишке с веснушками, который, завернувшись в пуховое одеяло, сонно покачивался. Увидев угощение, парнишка ожил, высунул руки из кокона и схватился за хлеб; отломил кусочек, окунул в чашку меда и с улыбкой отправил его в рот.
Учитель достал стакан, налил туда молока и попробовал. Не прокисло. Тогда он придвинул стакан ребенку.
— Пей. Свежее. Может, подогреть?
— Не, — отмахнулся мальчишка и отправил в рот еще один кусочек хлеба.
Тогда мужчина сел напротив, наблюдая за одинокой трапезой. Вдалеке послышалось тихое громыхание.
— Слушай, Гин, — тихий, уставший голос прервал тишину, — а почему ты своего папу зовешь «тятькой»?
Мальчик поднял глаза и вытер щеки.
— Так мы же это с тобой в книжке нашли. Мне понравилось. Вот и говорю.
— Ясно…
Между ними снова воцарилось молчание, которое никто не нарушал. Они могли бы, но не хотели – зачем? Иногда не стоит заполнять тишину бессмысленными разговорами – теряется ее ценность.
Дождь прекратился. Одиноко кричала в лесу иволга. Где-то квакали лягушки.
Гин отодвинул от себя пустой стакан и широко зевнул.
— Слушай, — спросил он, потягиваясь, — а у тебя есть зонтик?
Учитель начал убирать со стола, небрежно смахнул хлебные крошки на пол.
— Есть.
— Счастливый ты…
— Почему это? – он поставил крынку молока обратно, сполоснул стакан, — что тебе до зонтика то?
— Был бы у меня зонт… — мальчишка широко улыбнулся и покачнулся, закрыл глаза — был бы у меня зонт, крепкий… Я бы тоже счастливым был.
— А зонтик тебе в этом как поможет?
— Ну ты подумай! Любая непогода – а у меня зонт! Жарко стало – будет тенёк. Ливень бахнул, как сегодня – пожалуйста! А если снег, градины нападают? С зонтиком ничего не страшно!
— Так тебе, стало быть, зонтик нужен?
— Не просто зонтик, — надулся Гин, — а крепкий! Тогда я бы смог целыми днями гулять!
Учитель подошел к кровати, скинул с нее подушки, сдернул покрывало и бережно уложил его в сундук, а как вернулся к кровати – обратно разложил на ней пышные подушки.
— И ты думаешь, что зонтик тебе поможет?
— Конечно! Как бы не бесилась природа, от любой непогоды спасёт крепкий зонт!
Мужчина усмехнулся; снял с полки тапперт со свечой и подошел к столу.
— Как скажешь. Зонтик так зонтик. Ложись лучше спать.
— Не хочу! – возмутился Гин, — рано еще! Давай еще посидим? Пожалуйста
— Луна и звезды так не думают. К тому же, завтра у нас занятия. Не выспишься – опять соловушек начнешь считать на уроке.
— А что плохого? Математика же. Какая разница, что считать? Соловушки даже веселее!
— Но мне нужно, чтобы вы считали цифры. Так что ложись спать.
Гин зевнул, потряс головой, чтобы хоть как-то смахнуть с себя сон, взбодриться. Бесполезно.
Учитель подходит к нему и заботливо гладит по волосам, слегка треплет его.
— Ложись, ложись. Столько приключений сегодня было. Дождешься родителей у меня, а завтра встретимся в школе.
Нехотя кивнув, мальчик слезает со стула, сильнее кутаясь в одеяло, и ложится в чистую кровать. Она пахнет мылом и порошком, хрустит, когда на нее садишься, и на ней остаются заломы.
Учитель зажигает свечу, ставит на стол. Лампа, мягко мерцая, постепенно угасает, утихают все звуки. Мужчина поднимает с пола свою мокрую сумку и подходит к лавке. Все книги и старенький блокнот, конечно, насквозь промокли – учитель знал, что так будет, поэтому и писал везде карандашом. Выложив все на подоконник, он заботливо расправил влажные страницы, стараясь их не порвать, придавил тяжелыми словарями, ведь те в обложке из кожзама, что им доспеется? Он уже не раз так делал.
Вдалеке все еще кричала иволга. Тихо, протяжно, ей было так одиноко! Никто, никакая другая птица никогда бы не смогла понять ее гнетущего одиночества! А в комнате тихо стучали часы, секунда за секундой отмеряя ночь; мягко шелестела бумага, скрипел карандаш; мерцала свечка.
Учитель посмотрел в окно, и в отражении увидел спящего Гина: мальчик, с головой накрывшись одеялом, очень уж быстро уснул, тихо сопел и что-то шептал во сне. Наверняка про зонтик.
Что будет дальше – конечно, никакой не секрет. Часа через полтора-два придет его мама и, плача, будет просить помочь ей найти «испуганного сыночка, и как только дядька-то руку на него поднял!», хотя такого никогда не бывало. А быть может, вместо мамы придет его папа, злой и сердитый, готовый «пришибить этого болвана», но, увидев, как сын мирно спит в кровати, лишь покачает головой и начнет будить. Придется уговорить его оставить ребёнка и нести так, завернутым в одеяле, вещи то все мокрые. А еще может быть, что вместо родителей придет дядя или бабушка. Тогда, конечно, придется подумать, что сделать, ведь раньше они никогда за ним не приходили. А утром мальчишка прибежит в школу самый первый и снова начнет выпрашивать яблоко – очень уж он их любит. За ним подтянутся остальные ребята, тоже начнут что-нибудь клянчить. И вместо нравоучений начнется урок математики, на котором они будут проходить дроби. А когда все разойдутся по домам – начнется дождь.
Учитель вздохнул и опустил глаза. По его лицу перепуганной ящеркой на свет приползла легкая ухмылка, но пригрелась, превратившись в теплую, искреннюю улыбку. В такт часам раздался стук карандаша. Луна мягко мерцала.
«Буду в городе – куплю новый зонтик. А лучше два. Правда ведь, что от любой непогоды спасёт крепкий зонт…».