Свет приглушенный, и цвета расплываются, сереют. Ахерон кажется, что она вошла в долину призраков, блуждает между мертвецов. Вспышка света привлекает ее на мокрой, дождливой вечерней улице, словно бы нарисованной тушью. Она смотрит на окна, прикрытые тканями, на низкую крышу, по которой стучат крупные капли. На пороге стоит женщина, облаченная в шелка, ее губы касаются трубки, и облачко ядовитого дыма поднимается ввысь. Она нежно улыбается, когда Ахерон ступает ей навстречу, но та едва ли замечает ее. Как только Ахерон перестает пристально смотреть, как женщина теряет цвет снова, превращаясь из развратной красавицы в одну из серых теней.

Внутри пахнет чем-то сладковатым, благовония, палочки… Ахерон вдыхает судорожно. Она не знает, чего ищет здесь, среди расписных ширм и подчеркнуто открытых одежд. Чтобы юдзё обнажилась перед тобой, нужно платить. Она бредет, едва не натыкаясь на переплетенные тела, стучат сёдзи, край ее одежд хватает чья-то тонкая, нежная рука, но Ахерон не останавливается. У хозяйки серое лицо, серое тело, серые глаза.

— Что вы ищете? — спрашивает хозяйка, голос тихий, как шелест опадающих кленовых листьев, она слишком давно работает в этом доме и привыкла к любым странным просьбам.

— Краски, — говорит Ахерон, не думая.

Она не помнит, зачем явилась, не помнит, как оказалась на длинной улице юкаку., освещенной лишь фонарями. Многие приходят сюда за развлечениями, в дома, где продают весну, японский эвфемизм для проституции даже в промозглый осенний день. Ахерон лишь чувствует усталость, словно она исходила многие тропы, руки ноют, как будто она рубила деревья или шеи людям.

На лице хозяйки отражается изумление, но она учтиво кивает и ведет за собой Ахерон, а та следует, потому что ее мысли плещутся в голове, подобно соленому морю. Она откуда-то знает: то, что она ищет, поблизости. Оно манит, но иначе, чем распахнутые влажные губы девушки, что, облизнувшись, смотрит на нее. Язычок, скользнувший по губам, бесцветен.

В комнатке, куда Ахерон проходит, пригнувшись, она видит ее. Женщину, в которой есть нечто знакомое, словно они встречались. Не отрывая взгляда от ее пурпурного сусохики, длинного, с легким подолом, Ахерон садится и почтительно кивает девушке. Мягкие волосы убраны в высокую прическу, но лицо… лицо не покрыто белилами, как у многих других девушек, ее губы едва трогает краска, но глаза… Глаза! Они так ярко сияют, переливаются искрами, что Ахерон неотрывно смотрит на них, забыв о почтении.

— Как твое имя, госпожа? — спрашивает она, наконец.

Молчание не такое чистое, как привыкла слышать Ахерон. На поле боя мертвые молчат. В этом доме из-за тонких перегородок раздаются стоны, вздохи, развратные всхлипы, и они почти заслоняют ответ:

— Ты можешь звать меня Черный Лебедь.

— Ты вовсе не черна, — улыбается Ахерон уголком рта.

Нет, она яркая, как рассветы и закаты, как цветы, расплескавшиеся по горным склонам. Ахерон давно не видела краски в своих скитаниях; Ахерон помнит, как они сияли… и находит этот отблеск в Лебедь, и это пробуждает в ней интерес.

— Как я могу услужить? — хитро улыбается Лебедь, подается вперед. Даже в пышных одеждах, полы которых лучше бы нести служанкам, она остается ловкой и увертливой, как рыба в воде, она оказывается напротив Ахерон, и у той вздрагивает ладонь.

Она пытается ощутить знакомую рукоять клинка, но его нет, и это ненадолго лишает ее дара речи, почти так же, как голос Лебедь, льющийся в ухо. Она обещает танец, обещает спеть, обещает быть для нее лучшей собеседницей и читать стихи, как если бы они были помолвлены. Рука ищет меч. Не человек выбирает клинок, а клинок выбирает человека. В кого она хочет его вонзить? Возможно, клинок остался где-то на входе в дом, ведь сюда приходят ради любви, а не войны, право слово.

— Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела, — говорит Ахерон, коснувшись ее руки.

Она знает эти глаза, ищет их во сне и в темноте между снами. Дымка взгляда, пустота зрачка. Что-то тянет ее навстречу, и она не может удержаться, хотя едва ли сознает, зачем впивается в губы Лебеди, зачем спускается к ее изогнутой птичьей шее, вонзая острые зубы, как хищный зверь. Та покоряется, хотя в объятиях своих Ахерон и чувствует ее силу, готовность вскочить, увернуться. Ей не хотелось пугать, она теряется между поцелуями, что сплетают опасную сеть. Еще несколько мгновений, еще одна долгая ласка, на губах застывает стон. Его почти не слышно в наступившей тишине. Она замирает на миг и прижимает ладонь к бедру Лебеди, внизу живота начинает чуть ныть. Лебедь смотрит на нее, улыбается.

Ахерон нравится эта пустота в голове, в эти мгновения она не думает о растерянных воспоминаниях. Ей жарко; возможно, дело в этом доме, в благовониях, что они жгут. От улыбки Лебеди внутри у нее растет и распространяется тепло. Она целует тонкие пальцы, замирая от предвкушения и страха. Но только на миг, потому что язык Лебеди обводит ее губы, ноющие от поцелуев, и Ахерон вновь тянет ее к себе, мечтая завоевать, поглотить, подчинить. Здесь и сейчас. Потом — потом что-то должно произойти. Когда? Она не знает. Или не помнит. Еще немного, еще чуть-чуть…

— Мы встречались, мы должны были встречаться? — спрашивает она, тщетно ища ответы. Страсть, граничащая с животной похотью, вырывается наружу, и Ахерон никогда не думала, что в ее сердце есть такая жадность, алчность, желающая сцеловать каждый стон.

— Быть может, в твоих снах?

— Что ты знаешь о моих снах?

Она едва ли не вскрикивает это, уронив Лебедь на пол, устланный мягкими тканями, а та лежит, подставляясь под прикосновения, она похожа на птицу, раскинувшую крылья, с этими легкими рукавами, широкими, перевитыми изысканными узорами. Одежды расходятся на груди, и Ахерон справляется с широким поясом, чтобы коснуться обжигающей нежной кожи. Она все еще ищет ответы, но в то же время руки ее блуждают по телу Лебеди, ласкают ее грудь, пальцы пересчитывают ребра.

Губы касаются бледной кожи под грудью, сладкий мед — ее вкус на языке. Руки обхватывают ее спину, рассыпавшиеся волосы Ахерон опускаются на лицо Лебеди, касаются век. Они обе обнажены. Здесь властвует бессолнечная чернота ночи. Ахерон видит в мутном сиянии ночи прекрасное нагое тело. Оно знакомо ей — это тело, откуда? Ахерон кажется, что она не впервые приходит сюда, к ней, и оттого хозяйка знала, куда ее отвести, и оттого Лебедь с такой пылкостью откликнулась на ее поцелуи… И все же каждый новый кажется первым.

Она слышит что-то приглушенно, какой-то топот, грохот, шум. Ахерон поднимает голову, как вспугнутый зверь, и Лебедь замирает в ее объятиях. Только слышно, как у нее оглушительно бьется сердце, совсем рядом, ее кожа такая тонкая. Хочется встать, проверить, но Лебедь вдруг крепко впивается в ее руку, удерживая. Какие-то невысказанные слова колются в горле, и Ахерон вдруг понимает, что глаза ее полны слез, и все равно она отчаянно пытается сказать, что справится, кто бы там ни был… Надо только найти меч и обнажить клинок. Вдали слышится чей-то испуганный вскрик, который заглушен звуком резкого удара.

— Ты все равно ничего не изменишь, — шепчет Лебедь ей в самые губы. — Эта реальность разрушается каждый раз, как мы встречаемся, все идет неправильно, это — точка невозврата. Но только я могу заставить тебя вспомнить.

— Вспомнить что? — спрашивает Ахерон. — Я забыла… что я должна вспомнить.

Она пытается найти ответы во взглядах, в прикосновениях, в поцелуях, но это все не то. Разгадка в ней, в Лебеди, к которой ее приводит нечто, что сильнее всего во вселенной. Эта пронзительная красная нить, что дрожит сейчас, как струна. Ахерон не знает, что именно ей нужно сыграть. И вряд ли узнает в ближайшее время.

Когда человек в черном врывается и бьет Лебедь в грудь ножом, та не издает ни звука. Падает, как кукла в театре бунраку. И Ахерон почему-то не двигается, глядя на нее, не двигается, пока этот мертвый дом пожирает разыгравшееся пламя. Вместе с ней.