Представшее пред нею зрелище вселяет тошнотворный ужас и вместе с тем — благоговение. Пронзённые гвоздями, истекающие кровью и тёмным машинным маслом протезированные — её дорогие коллеги, кто ей доверял и верил, — висят, развешанные вдоль стен просторного зала. Воздух насквозь пропитан дымом, тяжёлым металлом крови и химической вонью, что обычно была свойственна мастерским, но никак не конференц-залам.

Сод застывает в дверях, очарованно наблюдает за огненной пляской в отражении протезов. До ушей доносятся сильно искажённые хрипы боли, что смешивались с треском жадного пламени. В горле самой Сод застревает ком — ком тяжёлый, мешающий говорить и даже делать вдохи полной грудью.

Она точно знает, что эта жестокая бойня — вынужденная мера. Один из способов очистить души заблудших, что отвернулись от собственной человечности и плоти, уступили бездушному металлу. Жалость к этим глупцам переполняет её сердце, а вместе с тем слёзы наворачиваются на глазах.

Не опуская взгляда, Сод проходит дальше в зал. Каждый её шаг отдаётся гулким эхом, что мешается с последними издыханиями еретиков и потрескиванием огня. Она останавливается перед одной фигурой, впервые полностью раскрывает перед ним глаза, переполненные состраданием и отвращением. Мистер Синклер ничего не говорит — только неясные помехи доносятся из его сильно повреждённого голосового модуля.

Она верит, что он очень хороший человек. Вернее, был им когда-то — Сод ещё застала те дни, когда глава компании находился в своём человеческом теле. Он ей нравился как начальник, а тот в свою очередь не был слишком строг со своей ассистенткой — быть может, даже относился с частичкой отцовского тепла, ведь он сам взрастил двух детей. И как жаль, что этот достойнейший человек связался с мерзкой ересью, отрёк ради неё плоть!

Не выдержав тех чувств, что наполнили её душу, Сод падает на колени в горестных слезах. Руки сами собой сцепляются в замок перед ней, голова оказывается вжата в плечи — она точно молится перед ужасным алтарём. Но молит не за себя — просит прощения она за этих глупцов, что сбились с пути благого.

Полное незнание молитв — Сод, как и большинство жителей Города, никогда прежде не отличалась религиозностью — её ничуть не останавливает.

Она так увлекается, что не замечает, в какой момент в помещении появляются новые лица. Понимает это лишь тогда, когда ей на плечо ложится рука — Сод поднимает мокрый взгляд, сталкивается с ликующим взором Кромер.

— Что ты скажешь о том, что видишь?

Сод снова переводит взгляд на развешанных на поругание протезированных. В душе поднимается мерзкое чувство от вида этой неудачной копирки человеческого тела, но оно тут же тонет в море жалости. Ужасающая картинка расплыватся перед глазами от тумана вновь подступивших слёз.

— Их грех безмерно безобразен… — тихо выдыхает Сод, и ответ её едва оказался слышим за прочими шумами. — Но Ваша милость к ним вызывает во мне лишь восхищение.

Кромер усмехается — совсем без тени упомянутого милосердия — и довольно щурится.

— Скоро… скоро весь этот жалкий городишко будет очищен. Мои бойцы постучатся в каждый дом, заражённый ересью, и выдернут эти богопротивные сорняки, и на пепелище будет воздвигнут прекрасный райский сад, — медленно, с излишней пылкостью произносит Кромер, и каждое слово её точно приговор для жителей Кальва. Сод её слушает с замиранием сердца, чуть дыша, жадно ловя каждое слово. — А после мы отправимся дальше, в прочие районы, выкорчёвывать ересь и нести праведным людям наше учение. И таков мой вопрос — готова ли ты последовать за мной в этом священном походе?

От столь щедрого предложения Сод едва вновь не отдаётся слезам, на сей раз благодарности. Но, умерив эмоции, что после лицезрения благого зрелища искупления бьют из неё ключом, она почтительно склоняет голову.

— Не смею отказаться. Я давно потеряла свой путь и не знаю, куда податься — тянусь за Вами как за единственным лучом света в этом царстве тьмы.

На лице Кромер возникает довольная, хищная улыбка.

— Да будет так! Закрой свои глаза — и я проведу тебя через эту тьму к теплу и свету, уберегу от ереси, в которой ты едва не погрязла!

———

На улице царит полный хаос. Снег, некогда лежавший прекрасным белоснежным покрывалом, весь усыпан следами тяжёлых сапог, обагрён тёмной кровью и той мерзкой химией, что её заменяла еретикам в отвратительных механизмах. Воздух тяжел от дыма, прохладная свежесть ветерка ничуть его не умаляет. Округу заливает зарево пожаров, но громче треска жадного пламени только крики протезированных, что ещё впустую пытаются бороться.

Сод медленно бредёт по площади, усыпанной кучками с изломанными еретиками. Некоторые распяты на гвоздях — значит, грехи их особенно велики и требовали более отчаянного покаяния. Сод самолично помогала взвешивать чужую вину — об этом твердят багровые пятна, оставшиеся на её некогда белоснежной одежде и бледных руках.

Работа большинства здесь уже завершена — для неё же ещё остаётся труд.

Остановившись, Сод обводит тяжёлым взглядом округу. Столько загубленных душ!.. Не позволяя себе потонуть в унынии, она медленно опускается на колени и сцепляет руки в замок, прикрывает исполненные презрения и жалости глаза.

Кто-то должен молиться за этих пропавших грешников. И она самолично, с немого позволения Той, Кто Хватает, взвалила на себя это бремя, конечно же, пред этим подготовившись к нему как следует.

— Mater misericordiae! Dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent…¹ — как на одном дыхании вымаливает Сод, не раскрывая глаз, и слова её тонут в копоти ночного неба. Выученная молитва, одна из многих, течёт легко, словно весенний ручеёк, предвещая разве что не весну, а помилование.

Раскрыв глаза, Сод поднимает взгляд к небесам, на которых в дыме пожара не видно ни единой звезды, и тихо завершает молитву:

— Amen.