inner vision

Гранит науки грызут прилежные студенты, ногти - ебаные параноики. Санеми выбрал грызть ёбла всем, кто осмелится на один градус отклониться от выстроенной им без единого гвоздя парадигмы мира. Если не удаётся добазариться до отметки "приемлемо" собственной пеной у рта, остаётся бить по ногам и посылать на хуй, мысленно напротив имени выцарапывая "еблан".

Санеми хрустит кистями и, кажется, у него крошатся зубы от того, насколько яростно он сжимает челюсти. Это не просто махач, это защита чести. Шнурковая война. Напротив стоит бритый мужичок в берцах с белыми шнурками, явно ультра нехороших политических взглядов. Кто Санеми такой, чтобы позволить себе не обратить внимание на все внешние признаки стереотипного правака? Чем он лучше их самих, точно так же доёбывающихся до внешности, - непонятно. Всем кроме него самого.

Святое бинарное деление на чёрное и белое не оставляло место здравому критическому мышлению и попыткам понять и простить. Если кто-то мудак - даже если тебе так просто кажется - все мудацкие качества выбиваются либо проповедью, либо по старинке - кулаками. Это универсальная методичка по выживанию в обществе. Всё просто: ломай руку, если тянется от сердца к солнцу.

По итогу к двадцати годам Санеми оказывается с приводом и трижды сломанным носом, зато красивый и в белом пальто, пусть местами и продранном. Голова стальная, не единожды закалённая, потому что из разу в раз её, кипящую и обжигающую, Гию погружал в воду, пока она не прекращала шипеть и пускать пар.

Как и сейчас. За мгновение до драки далеко не до первой крови Санеми слышит, как его окликивают со спины. Очень спокойно, но до костей холодно. И по фамилии. Бритоголовый мужичок, кажется, так и не понял, от каких сказочных пиздюлей его только что спасли. Санеми просто сплёвывает на асфальт, разворачивается и понуро плетётся на голос.

-У тебя кулаки чешутся?

Больше Гию ничего не произносит. Ртом. Просто в очередной раз топит в своих глазах. Над Санеми снова с шипением поднимаются клубы пара. Да, опять для его успокоения хватило всего лишь молчания Томиоки. Священной тишины, растворяющей в себе любое насилие. Без остатка, как краску в ацетоне.

Гию, кажется, знает о Санеми больше, чем он сам может себе представить. Он смотрит внутрь, глубже желудка и печёнки. Как зрячий на слепого. Может, внутренний мир Санеми - это не бесконечная ненависть, а чувства справедливости и желания безопасности, обострённые настолько, что разрывают изнутри, шилом выпирая из мешка с костями. Как ни пытался заглянуть внутрь себя, Санеми не мог. У него вроде как есть дом, но дома он себя не чувствует нигде, постоянно выискивая что-то за пределами, ощетинившись на всё, что удерживает на месте. Он смутно догадывается, что искать надо внутри, но не позволяет этой мысли перерасти во что-то больше мимолётной догадки.

Санеми скован собственной ненавистью и бесконечной злостью-злостью-злостью на всё, на что не может повлиять. Он стоит на месте, только зрачки, потерянные в трансе, мечутся, выискивая правильный путь, который ошибочно кажется единственным. Правда в том, что он не один. И не два. Сколь бы много их ни было, Санеми не может отыскать ни намёка на нужное направление, слепо следуя на запах крови и желчи. Пока Гию не тянет за руку в правильную сторону.

Санеми смотрит на Гию. И видит в его лице отражение вселенной, с тысячелетней мудростью всех существующих звёзд, обломков систем, чёрных дыр. Гию смотрит в Санеми. И находит какой-то внутренний мир. Что? Его нет, братан, там вулкан, готовый в любой момент похоронить под шквалом магмы цивилизации, обращая их в пепел.

Но Гию просто, мать твою, берёт за руку и молчит. Вулкан трясётся и гремит, но постепенно замолкает. И Санеми чувствует себя ссаным каштаном, который, теряя шипованную скорлупу, становится сырьем для поделок к уроку окружающего мира. И ему искренне это кажется позорным и примитивным. Он разучился смотреть на себя иначе, чем на русскую псовую борзую с длинной недовольной мордой, которая видит только врагов и забывает обо всем на этом белом свете, напролом несясь к ним. В чём смысл собаки, если она не может ни служить, ни драться?

Правда, в отличие от борзой, у него был прескверный нюх. Это мешало нормально расставлять приоритеты и превращало жизнь в антиутопию, где человек человеку - волк, а не друг, товарищ и брат. Окружающие это отношение, кажется, вполне себе чувствовали и играли по правилам Санеми, тихо ненавидя в ответ. Кроме Гию, совершенно точно свалившегося с луны, совершенно точно потерявшего страх в равной степени с Санеми. И это именно трезвая готовность к жизни, а не слабоумие и отвага.

Как-то на вопрос, что Гию в нём нашел, он с привычным ледяным спокойствием ответил:

-Тебя.

Здорово. Броня снова трещит по швам. Здорово. Под ней что-то есть, оказывается. Здорово. Гию это что-то видит, Санеми - нихуя.

Он из разу в раз изобретает велосипед и открывает Америку, пытаясь прописать философию существования. Он закрыт на ржавый замок, ключ от которого уронили в болото. Он - стихийное бедствие, беспощадное и неконтролируемое, потерявшее способность верить. И это правда.

Он - вселенская большая любовь до спазмов в сердце. И это истина.