Железо и милосердие

Со дня своего рождения холодное железо служило людям вернее всех прочих. Было лучшим из слуг, ведь воли своей не имело, но любой руке, указывающей цель, было покорно. Дитя кузнецов и колдунов, дитя страха и желания властвовать, дитя любви к ближнему и боли, оно родилось великолепным. Почти всесильным.

Вот и здесь, под сенью голых накануне зимы чёрных ветвей, укрытых туманом, протянутых к сизому небу, оно сослужило привычную службу. Запах его, царапающий и обжигающий горло, запах крови, страха и смерти смешался с прелой, отжившей своё листвой, землёй, влажной в немом ожидании снега, со звенящим холодом воздуха. Так пахли последние дни владычества Короля в дубовом венце и с короной рогов. Так пахло приближение Королевы, одетой в просоленные морем, острые, как рыбьи зубы, ветра. И запах скорой встречи сестры и брата был отравлен.

Пожалуй, можно было смириться, как смиряются люди, неспособные из-под пола достать сдохшую мышь. Запаха мало, чтобы убить, мало для того, чтобы мир вокруг растаял и потерял очертания, как лёд по весне, мало даже для того, чтобы гудело и ныло внутри, будто у яблока, изъеденного червём. Мало… Но запах был не один. Тиной и свежестью реки тянуло не меньше, а ещё тянуло солью – так, как не должно бы от реки.

Шаг за порог всегда давался трудно потому лишь, что не хотелось его делать. Не хотелось выходить без нужды, не по воле Короля, не по приказу Королевы, не из тоски или любопытства. Сейчас не было ни любопытства, ни тоски. Только соль, чуждая даже ветряному плащу Владычицы. Соль, чуждая речной глуби и рыбьей чешуе.

Соль эта была бегущей водой, которой положено бояться всякому из Народа – но не тому, кто сам есть бегущая вода. Но он боялся, о, как боялся! И мучился, горел внутри, как яблоко, изъеденное червем. И до него было каких-то два шага.

Слёзы, гладью речной стоящие обычно в глазах, бежали ручьями, вымачивали чёрную шерсть. Листья, сырые и прелые, ловили капли и не могли впитать, держали, как трава росу. Тяжёлый вздох и звон смешались в одно, когда речной дух дрогнул при виде чужака. Но туман, клубящийся у ног всё плотней с каждым шагом, тоже пах водой – и келпи успокоился. Железная цепь, окольцевавшая ногу, звякнула победно и притихла тоже.

“Помоги,” – ещё одна слеза сбежала из померкшего глаза. Слова звучали не человечьей речью – плеском волны, лошадиным хрипом. Смертному племени было бы не понять.

– Прежде вас ловили только овсом и уздечками, – на морде не было следов плена. Не попадался прежде? Молод, или стар и слишком умён, чтобы зимой выходить из полыньи.

“Прежде! – голова взметнулась, плеснула по воздуху пересохшая грива, в черноте омута-глаза вспыхнула искра. Вспыхнула и погасла. – Теперь – цепями… Не смейся, ты не шут Владыки! Помоги! Помоги…”

Снова пропело тонко верное человеку железо. Смеялось, зная: как тут поможешь? 

– Я не могу снять с тебя это.

“Найди того, кто может! – зубы оскалились в страхе, из пасти дохнуло сыростью и кровью. – Пошли за Владыкой!”

– Мне некого послать, – разве что прелый лист. Все крошечные феи, все лёгкие духи укрылись под сенью рогов Короля, у подножия трона. Все схоронились в холмах, а те, кто вьётся у ног Королевы, ещё не пришли. – И ты знаешь сам, какое теперь время. У Владыки не хватит сил даже ответить на зов.

“Тогда позови людей! Позови тех, кто тебе должен!”

– У меня не случалось сделок с людьми.

“Они приходят в твой дом!”

– Они не знают, что я в этих камнях. 

Иначе молились бы своим богам в другом месте. Просить благословения и защиты, вот зачем они приходили. Вот зачем приносили жертвы… но всегда называли не те имена, и всё, лежащее на алтарях, не принадлежало никому. Только стенам. Только тому, кто в них.

Келпи всхрапнул, ударил копытом, вбивая в землю назад обращённый след. Листья, державшие капли слёз, хрустнули, уронили соль в землю. Железо тонко пропело.

“Что же мне делать? Как мне быть?!”

– Жди Охоты, – разве мог быть иной ответ сейчас, когда туман и тень таились меж деревьев? Когда небо, сизое, было низко, холодно и глухо без пения маленьких фей в чашечках цветов, без голосов белых, как снег, гончих? – Вдвоём они будут сильны. Может быть, они заметят тебя.

“Я не доживу до Ночи Охоты, – всхрапы теперь походили на смех. Отчаянный смех приговорённого, смирившегося, уже мёртвого. Так рано. – Помоги!”

– Я помогу.

Шерсть под ладонями была сухой и холодной. Ещё не конец, уже не волны. Запах крови и сырости окутывал, и это было лучше запаха железа, лежавшего теперь слишком близко. У края оков из плоти сочилась речная вода, уходила из тела медленым и неумолимым ручьём. Слишком опасные оковы… слишком понятная боль. Слишком много соли в реке.

– Я подожду с тобой Владычицу. И я дам тебе сны.

Тёмный глаз взглянул прямо на произнёсший это каменно-белый провал рта. А потом келпи дёрнулся всем телом, вскочил и не устоял на дрожащих ногах. Рухнул коленями в прелую листву, утонул во влажной, твёрдой земле.

“Ты хочешь погубить меня! Вот чего ты хочешь! До ночи Охоты далеко, а оно пьёт меня, оно жжёт меня! Я иссохну… Иссохну и не услышу даже рогов! Ты…”

Туман коснулся носа, нырнул в открытую пасть, и не стало больше слов. Только дрогнули веки, тяжёлые, словно тучи, полные дождя, и сверкнули в последний раз омуты-глаза. Келпи всхрапнул и затих, вдыхая туман и память камня, лежавшего на земле задолго до первого шага людей.

– Не глупи, – сказанные над самым ухом, слова вплетутся в сон. Обречённый услышит. – И засыпай. Твоих сил точно хватит на шесть ночей. 

Ночь Охоты будет седьмой.