Примечание
Я бы впустила тебе под шкуру всё это ясное летнее небо вместе с ласточками, ветром и облаками: птицы так кричат в полёте, точно и впрямь задевают живые нервы чьи-то, и крики их, каждый, — сладкие импульсы, какими отзываются задетые нервы. Ласточки в крови. Может быть, они уже в тебе, просто мне пришла сейчас догадка об этом.
Я покажу всего тебя всему тебе, дай срок только: ну кто когда-нибудь говорил тебе, какой ты красивый.
Тебя. Никогда. Не целовали. Такого. В морду.
Между глаз. В уста. Зарываясь в голубые усы.
Давай, говорит дворовой, как будто лето всё это время спало во мне — я приютил его и грел, места ему хватало и хватает до сих пор, хочешь — сама проверь. И ласково — ладонью — летним ветерком проводит по моим волосам: давай, приклони голову на пушистую тёплую шерсть.
Давай, соглашаюсь я. Под шерстью сразу отзывается бульк, точно камешек в речку бросили; а вот слышна и сама речка, солнцем, наверно, прогретая; а вот он — ветер: дыхание, поднимает волны, баюкает.
Помню: кулинарной книгой тебя раздразнили, и просто умирала я не то от сочувствия, не то от нежности и гордости за тебя. Стоит любимый парень, глаз от страниц (и правда красивых и богатых) оторвать не может и — только — слюну сглатывает. И только больше люблю его и даже как будто вижу тоненькие эти клейкие «ниточки» в углах пасти — и их люблю, господи, что со мной, что ты творишь со мной, Зелибоба.
Меня творишь.
С начала и заново.
Вот веришь ли: это твоё лучшее признание в любви.
Слюна в уголках пасти; дождь при солнце. Сама пасть — как земля после летнего ливня, разве что на земле не бывает ничего такого же большого и ярко-малинового, ну откуда бы там взялось что-то похожее на язык дворового.
Если напитать землю — она расцветёт.
То же верно и про дворовых.
Мне бы — правда — накормить тебя из своих рук.
Шёлк — усы, мягкое влажное — язык, росой истекающая пасть, ладони обдаёт теплом, и мы глаз друг с друга не сводим.
Даже это — радость. Вот так, как есть.
И расцеловать потом тебя в морду, и ощущать, как теплеет под бакенбардами.
Магия приливает.
И ты светишься.
Давай, говорит Зелибоба, я как будто летняя ночь — она приходит, укрывает под своим пологом и отпускает. И раскрывает пасть — и мне ничуть не страшно: ну как такого бояться, не растворит же тебя.
Давай, легко отвечаю я и оказываюсь — в летней ночи: звёзды сквозь тёмную мерцающую синеву, живая и тёплая «земля» под ногами. Протянуть руку — а лучше обе — погладишь его. Снаружи слышится смех, и синева льнёт к тебе в ответ: он гладит тебя сквозь себя.
...Чьи-то слова в чьей-то газете — говорят о том, что происходит с ребёнком до рождения. Отцедить как ненужное всё человеческое — и услышишь признание Зелибобы шёпотом и на ухо тебе: а ты и не знала, что у меня — внутри — так — мягко — и уютно; я так могу, могу спрятать тебя в себе и сам стать твоим альковом, ведь сколько времени тебе было негде отдохнуть, а потом — пропустить сквозь своё сердце обратно; могу, только попроси меня об этом.
И я — прошу.
Дай мне побыть как той форели, как тем гроздьям винограда, раз можешь. Случалось, я им вправду завидовала по-хорошему — ведь нет лучшего алькова, чем твоё нутро. Улечься и во сне не замечать, что — вздымаешь — шёлковый — покров — над собой, и на него, успокаивая, ложится ладонь любимого и гладит.
И слышно сразу и сердце его — и магию — и дыхание.
И глаза если раскроешь — увидишь:
живое золото, синие волны.
А ты и форель и виноград, и земля и вода, и сама жизнь — сейчас сплошным потоком через любимого.
И когда он тянется — басовым аккордом орга́на отзывается тело.
А то словно волна поверх тебя: погладил двумя ладонями.
И отпустил — и тебя тянет к земле. И обнял, любя, оберегая. И улёгся сам подремать — к земле прикован, пока ты — словно в невесомости.
А потом начинаешь мерцать — и сама не замечаешь, что и ты уже снаружи, так бережно он перенёс тебя обратно.
И вот уже и лето, и летняя ночь — и сам Зелибоба — всё вокруг меня. Лежу головой на груди дворового — не тяжело тебе? — смеётся: нет, всё равно что реке нести кленовый листок.
Давай, говорю я, ты как будто сама Земля, ещё спящая и пока пустая, и её целует, ладит и гладит лунный свет — поначалу, а потом — солнечный,
от которого магия внутри отзывается,
на твоих бакенбардах рассвет зарождая
и звёзды в глазах зажигая.
И искорки над ним, чуть-чуть не достигая его шкуры, слагаются в горы, леса, а над скрытыми жилами — реки; до чего же крошечные — так ведь и он Земля как будто.
И одними глазами, мне:
«Спасибо,
расцвёл».