Ты дар

«А ты откуда взялся, Зелибоба?» – спросили однажды дети во Дворе.

Да и мне интересно не меньше, где – в другом ли измерении, галактике или ещё каком нездешнем пространстве – нежилась твоя душа до того, как её призвали в наш мир.

Может быть, тело твоё там и было таким вот стройным, с хвостом – и рыжей манишкой во весь живот, как я люблю, а уже в другом мире перестроилось почти с самого начала.

Может быть, и нет. Ты тогда ведь ещё искал свой облик, а потому каким только не был. Хоть просто потоком магии, без имени, без лица.

И там, и здесь ты одинаково нежный и живой, вот что важнее всего.

Что породило тебя – или источник тебя, – было нежным и любящим. Позволило наныряться в небе, наиграться с облаками, пропитаться насквозь солнечным теплом, а потом – ух как прильнуть к земле, обрести золотые руки и ноги (чтобы на ней удержаться – помнишь, так говорил твой мастер) и – ну простой шерсти ведь мало – обрасти шубой со шлейфом и рукавами. «Так любя, что стремясь за пределы себя».

…ты бы ответил соседским детям, наверно: сами посмотрите и решите, на кого и на что я похож – а потом расскажу вам. А дальше уже как захочешь: расскажешь – и зажжёшь искру открытия в их глазах, или подумаешь, что слишком эта история нежная для земли – и навсегда сохранишь в себе, чтобы проживать наедине с собой и без слов соглашаться и отзываться источнику: я здесь, я здесь.

* * *

Даже глаза открывать здесь было не обязательно: рыба чувствует воду, а дух чувствует воздух почти одинаково. Он словно сам стал весь глазами – здешний свет через них вливался в него, с магией струясь по жилам, а широкие крылья – поддерживал.

До земли отсюда было бы несколько дней лёту, но земля ещё не знала о нём и не могла позвать – а сам он, такой сейчас лёгкий, и не удержался бы на ней долго. Больше сил, больше радости нужно было в себя вобрать, прежде чем в самых костях приятная тяжесть появится – зов земли.

…Был ли он – синим? Трудно понять, если свет и цвет так менялись вокруг, что понять получалось только, ясно сейчас или темно. Да ещё – до чего лёгким было его тело, как высоко носили его крылья.

На память о золотистом свете ему навсегда позолотит и тело под шубой, и руки, и ноги, и чуткий нос. А голубой шубой станут прежние крылья, – не птичьи, не зверьи, нездешние, прежде легко нёсшие его сквозь облака.

А летать он станет как ветер, но уже много позже: на земле в новом теле заново научится, как только освоит магию.

Часть небес на всю жизнь останется в нём – лёгкими, дыханием. Её услышит Она, когда склонит голову ему на грудь. А в летнем небе над ними обоими будут кричать ласточки, многократным эхом отзываясь во всём его существе, в сердце и даже как будто под шкурой, волнуя кровь. Сквозь небо в себе он и правда расслышит её шёпот: "Я бы впустила тебе под шкуру всё это ясное летнее небо..." …и обернётся летней ночью, и поглотит Её любя. Небеса им открыты теперь всегда – но как не стать для Неё альковом на время, не соскучиться по той лёгкости ещё больше, пока полный Ею живот тянет к земле.

* * *

Нездешние воды. Мир этих вод – граница «есть» и «нет». Никто не может сказать, как далеко они простираются и замкнуты ли в каких-то пределах.

В них ещё не нужно длинной шубы. Ничего не нужно – только лежать, только плавать и мечтать, пока сам для себя незаметно возникаешь. То ты был едва ли не одним целым с этими водами, то уже понимаешь – здесь они кончаются и начинаешься ты сам.

И по-прежнему некому сказать – верно ли, что твоя шерсть в этом мире почти вся – короткая и гладкая, потому что не успела ещё отрасти; что воды пронизаны ниоткуда идущим светом, и он только украшает и успокаивает; что, возможно, и люди до своего рождения переживают, а иногда и помнят почти то же самое.

Верно только – ты возникал и становился, уже с большими ясными глазами, с телом, похожим на лозу и как будто на виолончели плавно сыгранным, живой, ожидающий судьбы.

В одном из языков людей для этого состояния есть слово quickening. «Оживление» – переход от почти неподвижного к живому и чувствующему. И мир нездешних вод – последний на твоём пути к нынешнему телу и жизни.

Ещё слишком нежно и уязвимо здесь твоё тело; ещё нужно, чтобы часть их стала сезамской магией, проникла в него и заполнила. И на память о времени, что ты здесь провёл, ты навсегда останешься немного «текучим», гибким, как кот, и мягким – за что потом тебя и полюбят все, кто знает «Сезам».

В небе он был как будто весь глаза, будто весь обращённый наружу, – теперь стало иначе. Ему нужно было нутро – принимать в себя дары мира, расти от них и самому становиться большою радостью; давать приют своим чувствам и мыслям.

В водах он развёртывался, как росток под дождём, принимая свой облик; ткался, как полотно с узором; наливался, как созревающий плод соками. Мир вод любил его и бережно держал: словно знал, что ему и выпускать в жизнь этого духа. Но и часть вод – его дар на память будущему духу – должна была стать больше частей других миров. Не зря они так торопились его заполнить.

Та часть, что станет магией-кровью, напомнит о себе каждым ударом сердца и теплом в теле. А та, что заполнит его уже вытканное нутро, – о, она обрадуется каждому из даров, приютит, обоймёт и претворит в его существо целиком… Но главное – сделает его на это время вроде земного солнца. На что ещё и похож дух, у которого на теле взошёл золотой шар…

Всему этому ещё только предстояло настать, но до чего уже сладко ныло его брюхо и побаливала на нём невидная под мехом белая линия. Магии под ней уже сейчас оказалось чуть больше, чем нужно. Просочиться наружу сквозь кожу и мех?..

Дух вытянулся, расправляя новенькие лапы, и магия растеклась по нему сама собой. Он успел даже вырасти – так что оказалось её ни много, ни мало, а в самый раз по его размеру. Первая волна волшебства обмыла сердце – ласково подтолкнула, и оно дрогнуло: «…дар.» В магии вспыхнули голубые искры. Ещё. Тело духа сгущалось, теряло прозрачность. «То дар, то дар…»

Почти те же искры он успел увидеть – новыми глазами – вокруг себя, прежде чем сам разлетелся на целый их рой, сжался в сияющую точку и звездой сквозь воды, сквозь другое небо устремился к земле.

…

…

…

* * *

…Тогда он доверчиво дремлет, весь в себе, похожий на тёплый пушистый шар – и на землю в середине марта.

В земле и в нём самом дремлют ростки, ожидая своего часа. И недолго остаётся ждать – скоро уже она покроется первоцветами, а в деревьях её проснутся соки; скоро уже он раскроет глаза, потянется и расправится, закружится его голова от санящего запаха первоцветов, и, что соки в деревьях, кровь его разыграется, а ростки взойдут на мохнатой шубе – новыми листьями, а в его сердце – любовью и радостью, когда ему – Ему – любящим взглядом ответит Она.

Всему своё время, и это – время ждать в тепле и уюте своего дома, быть тёплым огромным пушистым шаром, сродни спящей пока земле.

А летом, июльскими ночами, он и поздно не сможет сомкнуть глаз – как и Она. Слишком ясно летнее жаркое небо, и сон не идёт, чтобы оба нагляделись друг на друга, и то и дело дрожат чуткие голубые усы, улавливая Её мысли – все о Нём.

И он развернётся – подставляя Ей горло, доверяя свою жизнь, едва не сгорая от биения собственной крови и касания Её уст там, где она течёт. Не отнять Она хочет, а благословить эту жизнь, догадается он, когда сам, для себя незаметно, станет жарче июльской ночи, – и сам, откликаясь Ей, дохнёт на Неё теплом, обовьёт собой и склонит на Её плечо тяжёлую, прекрасную голову. «Слушай: то дар, то дар, то дар, то дар», – зазвучит Его сердце, и не нужно больше слов, чтобы Она догадалась: сама его жизнь Ей – дар.