Их снова двое, и они снова идут. Куда? Наверное, вперед. Им не нужно знать конечную цель, они хотят просто жить, наслаждаясь настоящим. Настоящим, где нет крови, слез и ледяного дождя, нет страха и боли. Настоящим, где есть только спокойный и мирный свет, свежий ветер и искренняя улыбка.
Все истории когда-нибудь заканчиваются. Все истории заканчиваются по-разному.
Это путешествие — чистое небо, зеленые травы и бесконечная дорога. Позади схватки, безжалостная сталь, оставившая на телах десятки шрамов, могильные холмики и сбившееся дыхание... Впереди же... а кто его знает?
Давайте я расскажу вам сказку. Сказку, в которой слишком много правды.
Их было двое, и они были одни. Каждый миг. Каждый. Одиночество следовало по пятам, как и они, вдыхая дорожную пыль.
Одиночество шептало ему на ухо: «Монстр...» Одиночество шептало: «Больно?» И призрачно смеялось, когда видело эту боль в самых опасных на свете глазах.
Говоря уже не ему, одиночество продолжало: «Любовь...» И снова: «Больно?»
Хрупкие, но такие сильные кулаки сжимались, бледные красивые губы прикусывались. Ни одного звука.
— Я устал.
А она немо, взглядом отвечает: «Я тоже устала». Прекрасно зная, что по глазам он читать не умеет, иначе бы давно уже прочел кое-что другое...
И от этого становилось легче.
Лязг красавца-меча, вынимаемого из ножен, затем — удар. Раздается хриплый вскрик:
— За что?!
— Снова ленишься? Как же я устала... от тебя!
И в дружеской перебранке голос одиночества становится немного тише. И чаще и чаще звучат имена, как будто металлический звон скрещивающихся клинков.
Феррис. Райнер.
Райнер. Феррис.
— Феррис, ты меня достала!
— Райнер, ты извращенец!
Имена необходимо повторять, чтобы одиночество совсем не расправило крылья.
Сказать же что-то другое? Что? И зачем? Одиночество обиженно фыркает, но ждет своего часа. Он скоро наступит, совсем-совсем скоро...
Он наступает, когда в карих глазах гаснут жажда убийства и ярость, когда его темноволосая голова падает на ее израненное плечо.
Небеса плачут, а они не имеют права. Хотя очень хочется. Плакать, рыдать от того, что боль защемила душу и держит ее в тисках. Синяки, рубцы и раны постанывают, но все это ерунда по сравнению с не угасающим в груди пожаром. После пожара останется пепелище? Или не останется?
Не останется, просто произнеси кое-что. Не хочешь? Так корчись от боли. Надежду на то, что все когда-нибудь будет славно, смыл дождь, словно кровавые ручьи с кожи. Одиночество накрывает их своим плащом, и боль становится невыносимой.
Терпеть! Еще раз терпеть!
За многие мили отсюда люди радуются, танцуют и поют среди руин. А может быть, кидают кому-нибудь безумные слова. А может, воют у кого-то на груди. А может, умирают. А этим двоим осталось только сидеть на обмерзлой раненной земле, притворяться, что на щеках просто капли дождя и ждать, пока боги смилуются. И держаться, держаться друг за друга!
Страшная сказка получилась, не правда ли?
Однако и на пепелище иногда вырастают цветы, поражающие своей красотой. Небольшой, но нежный бутон распустился, когда она закричала: «Довольно!» И заблагоухал, когда он ответил: «Я не хочу...»
Я не хочу, чтобы ты погибла.
Одиночество вдруг понимает, что оно здесь лишнее.
— Феррис, лучше будет, если я уйду.
— Райнер, не смей!..
Теперь все было наоборот. Бежать, бежать от нее как можно дальше, бежать и прятаться, чтобы она не могла найти свою верную смерть... и чувствовать, что она все равно рядом. Каждый миг. Каждый.
Не хочешь?
Корчись. Вой, рыдай и стони, только так, чтобы она не видела. Она и не увидит: дрожа, уткнулась лицом ему в грудь. Нашла...
Цветок растет, крепнет, набирается сил... наливается красками, начинает сиять.
Одиночество бурчит: «Ненавижу...» — и уходит к одному сереброволосому королю. А объятия становятся еще теснее...
Небо синее, ветер свеж, дорога хороша, даль в туманной таинственной дымке. Не хватает лишь одного завершающего штриха.
Смотрит, смотрит... а она все ест и ест. Когда-нибудь, когда из кошелька уйдут последние монеты, он ее упрекнет. Но не сейчас — сейчас на ее лице румянец и довольная улыбка.
— Дай-ка.
Взгляд напарницы недоверчиво щурится, но Райнер получает требуемое. Он откусывает данго так осторожно, как будто оно ядовитое. А через миг его лицо проясняется:
— Вкусно!
Феррис секунду не шевелится, а затем обнимает за шею и впивается ему в губы поцелуем, чувствуя послевкусие данго. А смуглые пальцы меж тем зарываются в ее длинные волосы...
Что ж, на этом, пожалуй, все. Или же...
— Райнер, ты все-таки умудрился меня обольстить! Презренный!
— Ах ты...
Это путешествие никогда, никогда не закончится.