Один звонок — и Мария в очередной раз пересекала нескончаемые просторы родных земель, и сопровождали ее два закадычных друга: покачивание вагона и с детства знакомый лязг стали о стали.
Последние свободные места в купе спасли ее, когда билеты на автобус оказались распроданы, но за неуспевание всегда приходится платить. Жизнь настойчиво придумывала для Марии маленькие наказания на эту тему, но урок всё равно оставался неусвоенным. Наверное, порой легче доковылять до конца пути с камнем в башмаке, чем понять то, что не давалось с самого начала. В таком состоянии Мария и втиснулась в купе, благословенная отсутствием лишних мыслей, но проклятая темной тучей печали и разочарования, преследовавшей ее по пятам.
Любой нормальный человек хотел бы избежать нового столкновения с противной тучей. Мария не оказалась исключением. Эта борьба утомила ее сильнее, чем казалось, и ее веки беспощадно слипались. Некоторое время Мария храбрилась, а потом перевела взгляд на лесные очертания, проносящиеся в сумерках: глаза закрылись, голова дрогнула в ритм вагона, толчок — и в следующую секунду Мария уже наблюдала рассвет.
Соседи с полок напротив куда-то подевались, и слышно было только, как колеса поезда постукивают о стыки рельс. На столике, между закусками, что должны были стать ужином, чашкой остывшего чая и книжкой в потрепанной бумажной обложке, разгуливала птица.
— Вот, Машенька, и увиделись. Хорошо.
Это был коршун. Машенька никогда не видела таких птиц вблизи. Они являлись редко, в виде древних хищников — острых теней, беззвучно расчерчивавших безоблачную голубую высь на широкие круги. Почему-то ей думалось, что вблизи они должны быть больше. Этот коршун оказался маленьким, круглым и рыжеватым.
— Не спеши, — нахмурилась Машенька, — я еще не поняла, кто ты.
— Ха-ха-ха! — раздалось будто сквозь дымку лет. — Хау ду ю ду, май дарлинг?
Фраза удивила Машеньку гораздо меньше, чем ощущение повторения: те же формы, движения, голос… Она сразу же должна была догадаться. Еще одно доказательство неуспевания.
— Ай эм файн, сэнк ю, — на автомате ответила она. — Почему ты до сих пор помнишь английский?
— А почему бы и нет? — словно улыбнулся клювом коршун. — Я рада, что ты меня не забыла. Но очень грустно, что ты так быстро меня узнала.
Коршун переоценивал Машенькины успехи. Бабушка была к этому склонна.
— Я ничего не могу, — покачала Машенька головой, — даже тебя узнала не вовремя.
— Мир просто слишком разогнался. Его догнать еще сложнее, чем мне было долететь до этого поезда.
У бабушки-коршуна глаза блестели гораздо ярче, чем когда-либо при жизни. Две бурые звезды нетерпеливо мелькали, обследуя каждый уголок купе и каждый миллиметр Машенькиного повзрослевшего лица. Если бы она расправила крылья, то снесла бы на пол весь путевой беспорядок. Ни одно потускневшее воспоминание не давало разгадки, почему бабушка стала именно такой.
— Ты не хотела бы стать кем-нибудь другим? — спросила Машенька. — Лебедем или соловьем. У них благородная репутация.
— Так само собой получилось. Не успела задуматься, — бабушка-коршун потрогала когтистой лапой книжку. — В смерти нет ничего благородного и красивого.
— Мне кажется, ты красивая.
— Это больше не важно. Теперь я ем всё, на что могу налететь. И должна бы сейчас расцарапывать тебе лицо.
Лес за окном то зеленел, то рыжел, то белел, то бурел, а ехала Машенька больше не в купе, а в старой электричке с длинными деревянными скамьями и полками под потолком, сваренными из покрытых белой краской стальных прутьев. Перед тем, как вагон въехал в тоннель, глаза бабушки-коршуна сверкнули особенно хищно, и у Машеньки в носу защипало от горя.
— Не переживай, маленькая, — голос бабушки звучал отчетливо даже сквозь всепоглощающий шум. — Ты так переживаешь, что мне пришлось тебя найти.
— Я тебе столько всего не рассказала, — шмыгнула Машенька. — И не попрощалась тогда с тобой.
— Нужно постараться сейчас, — откликнулся голос из темноты. — Мое время прошло, а у тебя всё еще впереди.
— А если я хочу, чтобы ты навещала меня иногда?
— Прости, май диар. Так нельзя. К тому же, коршуны не приносят удачу.
После тоннеля, как Машеньке помнилось, открывались изумрудные просторы со старыми горами, плавными подъемами перекрывавшими горизонт. Эта дорога оканчивалась в городке, выложенном из кирпича, над которым молчаливо кружили хищные птицы, не опускаясь на землю; в старой квартире на пятом этаже, в спальне с пружинистой кроватью, пестрым ковром на стене и стеклянными стеллажами, откликавшимися дребезгом на каждый шажок.
Эта дорога вела туда, куда невозможно было вернуться.
— Мне так тебя не хватало. Надеюсь, теперь тебе лучше.
В невозможно краткий миг, когда тьма тоннеля сменялась на ослепительный свет сибирского солнца, не моргавшие в темноте глаза уловили силуэт. Как на черно-белом снимке, Машеньке увиделась бабушка в ее прежнем, самом знакомом облике: смуглая, невысокая, округлая. Она тепло улыбалась, и Машенька попыталась улыбнуться в ответ.
Предночной сумрак вернулся таким же неожиданным, но плавным переходом: улыбка Марии была обращена к столу, освещенному крохотной лампой для чтения. Соседи уже спали. Остывший чай покачивался в высоком граненом стакане. Дышалось в этом маленьком пространстве, как ни странно, очень легко.
По оконному стеклу постукивали длинные, как кометы, капли дождя.