Я этого не знаю. Это неправда. Этого нет.
Ночь сырая, ночь непроглядная, ночь холодная. Липкие листья текут по лужам и слабые фонари не светят вовсе. Все это печально и неприятно, если смотреть из окна.
Свитер на мне голубой, но серый. Кеды, конечно, промокнут целиком, и ветер истреплет по-профессорски длинное пальто.
А здесь — здесь светло и уютно. Стекла запотевают от тепла внутри, чайник кипит и что-то милое есть в старом красном абажуре на лампе.
Я этого не знаю. Это неправда. Этого нет.
Мистер Урри вовсе не сидит за столом, вовсе не носит растянутый свитер, вовсе не щурит на меня своих тёмных притягательных глаз…
Это все Михаил Теодорович. Я не знаю о нем ничего. Просто он здесь есть, здесь живёт и все.
Вовсе никак он не связан с тем, что я не сумел пройти мимо, когда увидел застрявшего в статуе и часовом механизме.
Вовсе не он появился недавно в городе, чтобы просить у меня о прощении. Вовсе не он, отчего-то, так долго не выходил из моих мыслей.
Вовсе не он. Вовсе не он.
— Я лучше пойду, — ведь уже пора. Уже время. Уже школьники вернулись домой. Уже Сергей покинул тёмный гараж и не сидит там с Майей.
Я обнимаю свои плечи и мне неловко. Мне не хочется уходить. Я чувствую печаль, пронзительно-глубокую, с которой он смотрит на меня. Такую, которую совсем не ждёшь в глазах преступника и похитителя. Такую, какой, наверное, на самом деле, лишь в таких глазах и место.
Нет. Нет. Это вовсе не он преступник. Это тот, другой, который остался в башне.
Но я боюсь остаться с ним ночью.
Я боюсь, что поддавшись желанию погладить его густые волосы, я сяду рядом с ним на кровать. И что его ладонь как будто случайно опустится на моё бедро, и что я склонюсь, чтобы спросить его, зачем это, а он… Оставит ответ теплеть на моих дрожащих губах.
Нет. Не этого боюсь. Того, что хочу, чтобы так произошло. И тогда не станет пути назад. Мне придётся признать правду.
И стать… Совсем не тем человеком, которым все меня видят. Которым сам я хотел быть.
Только слабым сигналом, идущим откуда-то из глубины, стучит: «А каким? Каким я хотел стать? Скрывающим правду? Правильным только за тем, чтобы быть правильным? Отрекающимся от того, чего хочу, от того, что нравится?..»
И в каждом из последних летящих листов нет для меня ответа. Хочется мне лечь на ветер вместе с ними и плыть, чувствуя, как треплются кудри.
Но вместо того чувствую, что он встал и теперь за моей спиной, очень близко. Он мог бы схватить, он мог бы прижать и мог бы не отпустить, но я знаю — он один не заставит и не решит за меня. Только будет печален, только станет проклинать свою вину.
Но это неправда. И никакой вины нет.
— На улице дождь. Правда нужно идти? — голос его так мягок и печален, как у Белого Рыцаря, прощающегося с Алисой.
— Да. Профессор будет беспокоиться, — словно оба мы не знаем о существовании телефонов. Слова падают на пол, такие пустые и такие лишние.
— Когда ты снова придёшь?
— Когда будет время, Мик, — это неправда. Это неправда. Неправда… Капли текут по стеклу и по отражению наших лиц. И у них нет никакой разумной причины и никакого здравого смысла.
— Мне нужно знать больше, — так, будто незнание разорвёт ему сердце. — Иначе я могу не прийти вовремя.
— Завтра, — но на самом деле, этого вовсе не нужно уточнять. Ведь каждое «завтра» обращается таким же точно «сегодня». Так же точно повторяется, так же точно кончается.
— Буду ждать, — выдыхает он и дыхание это заставляет взметнуться волосы у шеи.
Ладонь только на поясе.
Не могу не повернуться и не могу не утонуть в глазах. И поцелуй горяч, но короток.
Я останавливаю его, мягко упираясь в грудь ладонью.
— Нет.
— Нет?
— Нет…
Я этого не знаю. Это неправда. Этого нет. Нет. Не будет. Не станет. Не выйдет.
Вовсе не правда, что все вокруг стали вдруг для меня чужими.
Правильный весёлый Сергей с правильной весёлой Майей. Правильный весёлый Витя, правильный серьёзный Володя, правильный в своей неправильности Макар…
Все они вовсе не изменились, вовсе не отвернулись, вовсе не виноваты.
Это только мой страх и мои мысли.
Но даже добрые глаза профессора мне говорят, что признаться в своей любви будет ужасно. Бесчеловечно. Что это разрушит светлый правильный весёлый мир. Разрушит все вокруг.
Только вот и забыть её, и покинуть, и вернуться в этот хрупкий мир я не в силах.
Снова и снова, снова и снова я стою у того окна, снова и снова чувствую спиной присутствие Михаила Теодоровича, чтобы после снова и снова смотреть, как у самых дверей обращаются к печали глаза, как приоткрываются губы ради молчания, как разжимаются медленно пальцы, не в силах ни удержать, ни даже погладить.
— Не уйдёшь, и не останешься.
— Не уйду, и не останусь.
Диван был когда-то красным, а теперь истрепан, и я легко могу потянуть за нитки. Ковёр на стене тоже красный, только выцвел. Между нами одна только подушка, давно уставшая от своей службы.
— Я не должен был прощать так легко.
Но это действительно было легко, может быть оттого, что прошло столько лет, прежде, чем он появился. А может просто оттого, что я все время боялся… Не погубил ли его, решившегося только-только все изменить. И когда увидел живым, и когда увидел одного, без других бандитов и без ужасных колец Стампа на плечах, слишком был рад.
— А я не должен был приезжать, — улыбается. Почти с весельем.
— Так почему?
Наверное, вовсе нет ответа на наше общее «почему?». Или, может быть, он таится где-то на глубине пугающе-уютной тьмы наших глаз.
— Сложно описать силу этого впечатления: когда мальчишка, робот, борется за свою свободу. А сам ты уже давно не задавался вопросом о том, чего хочешь от жизни. Ты мне тогда показался тем, кто ни за что не откажется от борьбы за самого себя…
Смешно. Смешно и тоскливо. И хочется закрыть глаза, но вместо того — тянусь к нему. Глажу щеки, в каждую секунду ожидая…
Поцелуй. Руки на поясе.
Ближе. И падаю на подушку, которой не хватило сил.
Бесконечность без мыслей, ладони под свитером, поцелуи без оглядки и тесно, тесно, тесно… Жар меж бёдер и пустота в голове.
Но вместе с первым движением одежды прочь, осознание.
— Не надо…
Но ещё долгие мгновения кажется, что будет как и тогда, что конец настанет лишь после щелчка крышки чемодана.
Нет. Остановился и лёг, прижимая к себе, гладя утешающе.
— Страшно?..
Качаю головой. Нет. Если бы я боялся, мог бы винить его. И если бы мог винить, покинул бы.
— Это не по-человечески.
— Это как раз <i>очень</i> по-человечески. Да и вообще… Не по-человечески только притворяться хорошим и правильным, не давая себе дышать, потому что другие скажут, что это плохо. Но люди и то делают… И, обычно, душат тем самым себя и других. Особенно, других.
— Прости…
Поцелуй только в лоб.
— Я не о себе. Я не имею даже права от тебя что-то ждать или требовать…
И это верно. Верно для мистера Урри. Но все ещё я стремлюсь помнить, что это не он.
— Я ведь тоже хочу…
Смешок. Поцелуй почти в ухо.
— Но?
— Но… Не могу.
Он вдруг стал серьёзным, заглянул мне в глаза.
— Анатомически?
— Морально.
— А-а… — облегчение было в этом выдохе. Облегчение и снова тоска. Он хитро прищурился. — Хорошие мальчики такое не делают? Особенно, с нехорошими дядями?
Глупая детская формулировка. Но как часто с такими бывают, в своей простоте она близка к правде.
И я киваю. И ещё один поцелуй сминает мои волосы.
— А что случится?
— Я не смогу скрывать правду.
— И что же дальше?
— Профессор расстроится.
— Сильнее, чем из-за побега?
Так справедливо. Так нечестно. У меня нет ответа на этот вопрос. Когда-то расстройство профессора просто не имело такого значения. Теперь же от мысли о нем сжимается все внутри. И все же, я не знаю, не знаю, не знаю, насколько это его расстроит.
— Может быть, нет… Но это не все. Мои друзья отвернутся.
— А ты бы так сделал?
— Мне трудно представить, — чтобы кто-нибудь из них был таким.
— И все же?
— Нет.
Новый поцелуй касается щеки.
— Друзьям нужно доверять. Если, конечно, это не такие друзья, которые станут пробивать твоей головой стену. Но такие тебе не нужны, поверь мне.
— Все будут разочарованы…
— Кто эти «все»?
— Люди, которые могут пойти в полицию. И тогда, за тобой погонятся.
— За мной гонятся столько, сколько я себя помню. И кроме того, вот как раз «всем» совсем не надо знать. У них своих забот хватает, а кто от скуки, тот болтает и теперь.
Только взгляд. Только страх. И его улыбка, почти хитрая.
— Почему это сюда ходит чужой парень? Он здесь не живёт…
— Мик…
Смеётся.
— Ну ладно. Они думают, что здесь что-то, чего не купишь так, в магазине. До такого они не додумаются, — и, наконец, на губах, очень тепло и спокойно.
Снова. Снова. Снова. Короткие поцелуи, жадные, липкие.
Сумрак за окнами и перед глазами — тоже.
И утекают прочь печальные свитера. И не имеет значения старая лампа. И позабыто уже старание подушки все остановить.
Очень приятно, с поцелуем вместе чувствовать ладонь на животе, и очень неловко позволять удовольствию выражаться через звуки.
Но это совсем, совсем, совсем теряет значение, в миг, когда желание соединиться сбывается, когда руки ищут способа удержать сознание, сжимаясь за спиной, и когда… Глаза выражают столько ласковых слов, сколько не существует ни в одном языке.
Все внутри наполняется теплом, не оставляя места для мыслей.
* * *
Утро. Первое солнечное утро за много дней. Удивительная тишина в доме и такая же — в голове.
Снова в кухне, но теперь, под лучами солнца, кажется она такой светлой и белой, какой я ещё её не видел.
Объятия. И отражение лучей на кружке.
Все так залито светом, что золото блестит в волосах Мика и ярко сияют его глаза.
И в этом светлом утре нет больше места для тёмных тревог. И для отрицания правды.