Угол подоконника неприятно упирается в бедро. Эрен чуть морщит нос, мельком посматривая на стоящего рядом Ривая. Внизу, отделённые тонким стеклом и высотой четвёртого этажа, неторопливо слоняются заражённые. Ломаные движения конечностей — медленно прокатывающийся по коже холод, что грубо давит ледяной сталью пальцев, сжимает до боли, до оставшихся ярких следов, которые позже обязательно нальются сине-фиолетовым.

За спиной что-то падает, и гулкий звук разносится по комнате. Бродящие под самым общежитием заражённые вскидывают головы. Взгляд заволоченных белёсой пеленой глаз — тесный металлический хомут, надетый на голову, прямо поверх гудящих висков. Он сдавливает кости, стараясь раздробить череп, расколоть его по швам.

— Тише, — шикает Эрен, осторожно, чтобы не наделать ещё больше шума, проверяя плотно ли закрыто окно.

— Мы же на четвёртом этаже, — растерянно отзывается Марко, поднимая с пола алюминиевую миску, на дне которой виднеются следы от сгнивших в ней фруктов.

— И что? Они могут спокойно дотянуться.

Глаза Марко расширяются в ужасе, а пальцы сильнее вцепляются в края посуды.

— Я… Я не знал. Простите.

Эрен лишь качает головой, поджав губы, и те отзываются болью, напоминая о незаживших ранках, с края которых в любой момент может сорваться яркая капля крови. Не выдерживает — поднимает взгляд на небо, где по-прежнему царит мёртвый, ледяной покой — безмолвная ясность и чуждое спокойствие, которых не коснулись события на земле. Кажется, стоит только поднять голову, вглядеться в бескрайность синевы, и вся эта постапокалиптическая картина развеивается, теряет очертания, размывая рубежи реальности. В куске холодного, светлого неба заключена прежняя, утраченная жизнь — мир, который остался за границами.

Эрен жадно всматривается в простор, словно надеясь разглядеть там что-то отрезвляюще настоящее вместо хрупкой иллюзии. Но внизу раздаётся приглушённый лязг, словно пнули  консервную банку и та покатилась по асфальту, задевая металлическими гранями каждую неровность, каждый, даже самый мелкий, камень.

Небо словно трескается, идёт неровными, уродливым полосами-трещинами. Вот-вот — разлетится осколками, обнажая мрак, что следует по пятам, прячется в тени и по тёмным углам, словно хищник выжидая, когда жертва обнажит свою слабость лишь на миг, чтобы впиться в шею острыми зубами, поглотить, похоронить в своём чреве.

Заражённые все, как один, поворачиваются на шум, с отвратительным нетерпением сбегаясь на возможную добычу, скрывая под своими телами кусок металла.

— Это правда? — тихо спрашивает Ривай, смотря прямо на Эрена.

В ответ получает слабый, едва заметный кивок и зияющую пустоту в глазах, словно бездна развернувшуюся, обнажившую извивающийся морок.

Четвёртый этаж — не укрытие.

Стекло — не прочный щит.

Разбивающий тишину ночи крик — брызги пропитанной безысходностью и ужасом тёмной крови под давлением зубов и когтей.

Запястье ноет, болезненно саднит от красного следа, оставленного наручниками, который так и жжёт кожу. Эрен ещё раз глядит на небо, скользит взглядом по бледным разливам облаков и опускает глаза вниз, смотрит будто в наказание себе, как заражённые бродят, наугад виляют среди каменных теней, словно сбившиеся в стаю дикие животные.

— Вот обязательно было бесить этих идиотов на первом этаже?

Аккерман несколько раз моргает от неожиданного вопроса, неопределённо дёргает плечом и отвечает с насмешливым спокойствием:

— Не поверишь, каждый раз хочется задать тебе такой же вопрос.

— О, уже и себя к идиотам приравниваешь?

— Говорят же, с кем поведёшься…

Эрен с раздражением цокает языком, коротко закатив глаза, но прежде чем ответная колкость успевает сорваться с губ, в комнату заглядывает их «надзорщик» — Джер, один из мужчин с группы первого этажа, которого сторожевым псом приставили для контроля.

— Долго ещё возиться собираетесь? Ещё шумите так, что скоро сюда все мертвяки сбегутся.

— А ты ещё громче говори с открытой дверью, может, не всех ещё сюда пригласил, — резко бросает в ответ Ривай, хмуро взирая на мужчину.

Тот сжимает губы в линию, отчего они становится ещё тоньше.

— Не задерживайтесь, — резко кидает он напоследок перед тем, как выйти в коридор, недовольно качнув головой.

— Чем ты бесполезнее и безобиднее в чужих глазах, тем больше шансов выбраться из неприятностей незамеченным? — выдыхает Эрен с тихой усмешкой, пропитанной усталостью. — Ну-ну...

— Это было лишь лишнее напоминание для людей с короткой памятью, — фыркает Ривай. — Иногда и это полезно.

— Как скажешь.

Из глубины замка раздаётся щелчок, Джер с приглушённым звоном вынимает отмычку. Кинув на остальных молчаливый взгляд, он медленно толкает дверь, отчего та тихо, протяжно скрипит. 

Эрен замирает на пороге, будто воздух вокруг вдруг делается таким густым и плотным, что невидимой стеной удерживает на месте — ни вперёд, ни назад. Каждый вдох, словно глоток вязкой смолы, налипающий на мягкие стенки горла, забивающий дыхательные пути. 

— Что случилось? — тихий голос, отзывающийся в голове эхом.

Эрен фокусирует взгляд на серых глазах Ривая, в которых непонимание смешивается с… беспокойством? Сухие губы еле разлепляются, чтобы выпустить свистящий воздух вместо ожидаемого «ничего». Он слабо мотает головой — чувство тошноты подкатывает к горлу, заставляя больно закусить внутреннюю сторону щеки.

Собравшись с силами, Эрен всё-таки переступает порог. Делает несколько шагов и вдруг чувствует, что дышать становится ещё труднее: ощущение липкой тошноты поднимается всё выше к горлу. Он на секунду закрывает глаза, пытаясь заглушить, задвинуть далеко назад воспоминания, но внутри что-то с громким треском ломается, с каждым мгновением лишь сильнее искривляясь, корёжась.

Остальные, не обращая внимания на Эрена, методично обшаривают полки и шкафы, выдвигают ящики в поисках чего полезного. Звуки их осторожных движений, сдержанные и приглушённые, заполняют пробелы в повисшем в голове шуме, не позволяя остаться ни на секунду в покое, дабы попробовать удержать вырывающуюся здравость рассудка и не оступиться на краю.

На оконном стекле, со стороны улицы, темнеют засохшие кровавые следы, вытянувшиеся неровными, рваными полосами вниз — громкое свидетельство ужаса. Перед глазами вспыхивает картина той ночи, от которой Эрену никак убежать — так отчётливо, словно всё приходится переживать заново. 

Отчаянные крики мужчины, что теперь навсегда остался за окном, возможно, в качестве одной из голодных, бездушных тварей с уродливыми рваными ранами и свисающими кусками плоти с кожей, проглядывающимися сквозь разодранную одежду, а может, в виде разбросанных по грязному асфальту костей.

Яростное рычание, звук ударов и скрежет когтей о стекло, разбивающие ночь на сотни и сотни осколков с острыми краями, словно натянутая до предела нить наконец оглушающе лопнула, а концы её затерялись во тьме — не найдёшь, чтобы связать неаккуратным, грубым узлом.

Тошнота сдавливает горло сильнее.

Эрен понимает, что задыхается. Стенки горла сжимает так сильно, будто кто невидимый с силой давит на них изнутри до треска трахеи и хруста шейных позвонков. Воздух прорывается в раскалённые лёгкие короткими скомканными вдохами — грудь судорожно вздымается, и от каждого вздоха становится только хуже. Он рвано поворачивается и, почти теряя равновесие, бросается в сторону ванной.

Дрожащими руками Эрен с силой распахивает дверь, и в полумраке комнаты его глаза цепляются за тускло поблескивающую крышку унитаза. Рухнув коленями на твердь кафеля, он едва успевает согнуться, когда подступающая волна тошноты становится невыносимой.

Его рвёт тем скудным количеством еды, которое для них с неохотой выделили перед началом вылазки, а за ним лезет желчь, обжигая горло своим едким привкусом. Дышать нечем — каждый вдох обрывается кашлем и сплёвыванием вспенившейся слюны.

Но сквозь отрывистый, глухой звон в ушах Эрен не сразу понимает, что не один. Что чья-то тёплая рука осторожно лежит на его плече и, почти неощутимо, мягко поглаживает по спине медленными, ободряющими движениями. Пряди его потной длинной чёлки убирают с лица, ловко заправляют за уши — каждое касание кажется сном, ускользающим и нереальным.

Сквозь звенящую пустоту, вязкую и глухую, доносятся слова — тихие, успокаивающие, но Эрен никак не может разобрать их. Едва уловимая близость — спасение, размытая крупица света среди подступающей тьмы, больно стискивающего тело холода, обволакивающего, заползающего в сознание липкого могильного смрада.

— Всё хорошо, — звучит тихое — далёкий треск толстой корки льда.

Губ касается влажная ткань.

— Подними голову, — слышится уже громче.

Эрен повинуется. Бездумно, слепо. 

Глаза Ривая — это неясный заснеженный пейзаж — дальше собственных пальцев ничего не видно. Это бушующая метель, чьи безудержные ветра уносят вдаль узорчатые кристаллики льда, сбивают с ног заплутавших в молочном густом тумане путников и погребают их под толстым слоем снега, что больше не выбраться, не найти. Ледяные порывы ветра бьют по щекам, оставляя красные отметины, приносят с собой мелкие кусочки льда, что врезаются в кожу, словно оставляя мелкие порезы, и не дают полностью разомкнуть веки, тяжестью налипая на ресницах, заставляя смотреть только на бескрайнюю сероватую пелену перед собой.

— Прополощи рот, — лёд с громким рокотом раскалывается на куски, оставаясь бесформенными обломками плавать на поверхности беспокойной водной глади, балансировать над тёмной пучиной.

Горлышко бутылки прикасается к подбородку, чуть надавливает на кожу, ощутимо, отрезвляюще. Эрен несколько раз растерянно моргает, а после косится взглядом вниз.

— Не смотри, — советует, просит.

И Эрен слушает. Снова.

Он берёт дрожащей рукой бутылку и полощет рот, задевая раздражённые стенки горла, отчего пищевод неприятно сокращается, угрожая новым рвотным позывом, и сплёвывает в унитаз.

— Молодец, — тихо подбадривает Ривай, продолжая размеренно водить ладонью по взмокшей спине. — Давай ещё раз. 

Сердце — маленькая птичка, в ужасе бьющаяся всем своим слабым тельцем о тесную клетку ребёр. Она с громким стуком врезается в прутья — и хрупкое тело не выдерживает, кожа лопается, окрашивая цветастые перья в карминово-красный, пачкая белезну костей.

— Мне жаль, — хрипит Эрен. Горло саднит, словно кто сдёр верхний слой наждачной бумагой.

Он не может поднять взгляда. Стыдно, мерзко. Вина ликует: она явила свой лик, больше не прячась в густоте тени. А вместе с ней, скользкими пальцами цепляясь за лодыжки, выбрался и собственный эгоизм, взращивающий, щедро кормящий страх за собственную шкуру. Они впиваются острыми зубами в плоть, прогрызают в лёгких дыры из-за чего дышать становится всё тяжелее — хриплые вздохи со свистом вырываются из горла, срываются с пересохших губ вместе с едва слышными оправданиями. Они тлеющими крохами от костра кружатся над угасшими на почерневших поленьях языками пламени, грея душу, но на самом деле обжигая её, оставляя уродливые ожоги и запах палёной плоти.

Ривай лишь молча вытирает тканью влагу с уголков рта Эрена.

— Жаль, — повторяет срывающимся голосом. — Правда жаль.

— Верю.

— Я не хотел. Правда…

— Не хотел, — соглашается Ривай. — Я верю тебе, Эрен.

Эрен опускает голову ниже, пряча глаза за завесой спутанной чёлки. Его плечи вздрагивают от коротких, судорожных вдохов. Каждое готовое слететь с губ слово, каждое застревающее в горле оправдание кажется неуместным, бесполезным. Он боится неосторожно обронить  некрасивую правду, боится услышать в ответ холодное равнодушие, осуждение, отвращение. Ривай смотрит прямо на него, внимательно — обеспокоенно? — пытаясь прочесть то, что Эрен так отчаянно прячет внутри.

— Вставай, — мужчина с треском смятого пластика забирает из побелевших пальцев Йегера бутылку и сам поднимается. Его руки, уверенно подхватыватив Эрена под локти, тянут его вверх. — Хватит сидеть на полу.

Эрен мотает головой — полумрак комнаты идёт перед глазами мерцающими мушками. Он покачивается вперёд, удерживаясь на вмиг ослабевших ногах только благодаря железной хватке Ривая.

— Глубоко дыши. Помнишь? — тише добавляет Аккерман, резко, терпеливо, перехватывая взгляд Эрена.

Дверь ванной комнаты полностью распахивается, и в проёме появляется искажённое раздражением лицо Джера.

— Вы что, решили по душам поболтать?— нетерпеливо спрашивает и, обведя их пытливым взглядом, цепляется за прилипшие к взмокшему лбу Эрена волосы. — Что с ним? Он же не обращается?

— Нет. Он не обращается, — повернув голову, отрезает Ривай, сухо, предупреждающе. — Но если мы вернёмся на десять минут позже, никто от голода не умрёт. Так что не разводи истерику.

Хватка на руках Эрена усиливается до побелевшей под чужими пальцами кожи. Ривай слегка подтягивает его к себе, словно в стремлении спрятать за собой, скрыть от чужого оценивающего взгляда, защитить.

— Хочешь — иди вперёд. Мы догоним.

В ответ дверь с негромких щелчком закрывается, укутывая тесную ванную комнату плотным, всепоглощающим мраком.

///

Тусклый свет просачивается сквозь узкие щели между витриной и почти опущенными роллетами, тонкими полосами ложится на линолеум, который, блестя чистотой ещё каких-то несколько дней назад, покрыт тонким слоем грязи и мусора: опустошёнными упаковками и разорванными коробками из-под товаров. Тяжёлый воздух с примесью липкой сырости сдавливает тело со всех сторон, не даёт вдохнуть полной грудью. Теснящиеся на стенах полки, прежде набитые товарами, теперь напоминают рёбра, с которых обглодали плоть, обнажив скрывающуюся за ними пустоту.

За тонкой полосой витринных стёкол виднеется улица, удивительно пустая, словно выцветшая под лучами летнего солнца. Спокойствие — обманчивое, опасное. Ржавые пятна света пробираются в брошенный магазинчик, выхватывая из тьмы два сидящих за витриной силуэта.

Шелестит упаковка батончика, сминаясь под пальцами Эрена. Через щель под дверью просачивается сквозняк, покачивая тонкие уголки рваного картона и занося в помещение отголоски далёкого воодушевлённого разговора.

— Хватит издеваться над едой, — раздаётся хриплый голос Ривая, резко и неожиданно громко. — Он же шоколадный. Как собираешься его есть, если растает?

Эрен усмехается уголком губ, сжимая пальцами упаковку чуть крепче.

— Этот не растает, — отвечает, не поднимая взгляда, и коротко мажет кончиком языка по сухим губам. — Я покупал его дороже, чем тот. Здесь шоколад качественный, и всё предусмотрено.

Ривай только хмыкает, качнув головой. Его взгляд скользит от зажатой в руке консервной банки к стойке прилавка, где на ярких наклейках с ценниками подрагивают отблески света от показавшейся внутренней глянцевой плёнки упаковки из-под батончика.

Тишина растягивается, словно паутина, тонкая, невидимая, но ощутимая каждым нервом. Она опутывает всё вокруг: пыльные стеллажи, опустевшие витрины, спёртый воздух. И лишь шум сминающейся металлизированной плёнки разносится эхом по пространству — лапки паука, ловко подбирающегося по узору из белых нитей к запутавшейся, трепыхающейся в сетях жертве.

Проходит много времени, прежде чем Эрен нарушает заполнившую собой всё пространство тишину, что стекает по стенам и полу, просачивается в каждую щель, цепляется за мысли, делая их тягучими и вязкими.

— А если бы я не сказал про четвёртый этаж, — задумчиво тянет, неотрывно смотря в одну точку на грязном полу, — то что бы мы делали?

— Пошли бы на восьмой, — спокойно отвечает Ривай. — Просто пришлось бы потом вместе с радио выкрасть и собственную еду.

Эрен тихо фыркает, а глаза выдают фальшивость вымученной улыбки.

— Замечательно. Надёжнее плана и не придумаешь.

Из холла доносится слабый шум: приглушённые восклицания и неразборчивые разговоры, просачивающиеся в щель под дверью.

— Но, видимо, они очень даже довольны, — замечает Эрен, и уголок его сухих, покрытых кровавыми корочками губ трогает усмешка.

Шоколадная оболочка протеинового батончика появляется из-за обёртки, и уже через мгновение на ней остаются следы от зубов, обнаживших тягучую нугу с мелкими кусочками разных орехов.

 — И какие у нас планы?

— До завтрашнего вечера сидим здесь, — отзывается Ривай, с долей обеспокоенности разглядывая подрагивающие веки Эрена, прячущие зелень больших глаз. — Тихо, мирно, спокойно. А на закате пойдём забирать радио.

— А потом?

— Потом валим отсюда, — говорит коротко, ведь это само собой разумеющееся. — Вечером у дверей будет дозорный. Надо успеть до того, как он появится. Но если нет… — он на секунду задерживает взгляд на Эрене, оценивая его состояние. — Придётся вырубить и прятать. Иначе слишком рано привлечём внимание к своему исчезновению.

— Прятать, если что, будем тут?

— Да, магазин ближе всего.

Эрен снова замолкает, вертя в руках батончик, рассматривая полупустую упаковку, блестящую и помятую. Пальцы медленно разглаживают заломы на тонкой шуршащей плёнке — безразличие, сковавшее лицо, и странная бережность в руках.

Ривай, погружённый в тихую задумчивость, вслушивается в шум, но всё-таки решается спросить:

— Тебе лучше?

Эрен растерянно пожимает плечами. Он заваливается на бок — плечо касается прилавка, голова с глухим стуком падает виском почти на самый край.

— Не знаю.

— Эрен, — тихо зовёт Ривай, и в голосе мелькают нотки мягкости.

Уже привычный шорох затихает, пальцы замирают в воздухе, а после медленно опускаются на колени. Из груди вырывается долгий, усталый вздох.

— Всё нормально. Просто устал.

Ривай, поколебавшись мгновение, поднимает консерву на уровень глаз.

— У меня аллергия на свинину.

Эрен резко дёргает головой. Его взгляд устремляется на Ривая, сначала удивлённый, а затем полный непонимания.

— Что?

— Аллергия на свинину, — повторяет, словно что-то совершенно неважное, и поворачивает жестяную банку цветной этикеткой к Эрену.

Йегер замирает, пытаясь осознать услышанное. Это совсем не похоже на Ривая — говорить что-то личное, особенно вот так… без причины.

— Ты серьёзно? — спрашивает он, всё ещё не веря.

Аккерман молча кивает.

И вдруг Эрен улыбается. Не саркастично, не натянуто, а по-настоящему, искренне. Он поджимает под себя ноги, обнимая их руками, и утыкается лицом в колени почти стеснительно.

— Спасибо.

— За что?

— Просто… — Эрен качает головой и шире улыбается самому себе, отчего потрескавшуюся кожу губ начинает неприятно покалывать. — За то, что рассказал.

///

Дверь магазина приоткрывается, и в светлое помещение, в которое заглядывают приветливые лучи жаркого дневного солнца,  опасливо заглядывает сумрак из холла общежития. Полутьма замирает на пороге, не решаясь пройти внутрь — шаг и обожжётся, испарится, точно капелька воды на раскалённом асфальте. 

В дверном проёме появляется Марко, чуть жмурясь после тёмного коридора.

— Можно? — осторожно спрашивает, голос звучит мягко, почти извиняюще.

Ривай бросает на него быстрый взгляд и слегка кивает, ничего не говоря. Его внимание тут же перемещается на рюкзаки, которые Марко держит в руках.

— Возвращаю ваши вещи, — объясняет и входит внутрь, осторожно обходя разбросанный на полу мусор.

Ривай неторопливо поднимается и, отряхнув от грязи и пыли штаны, забирает рюкзаки, что незначительно, но всё же весьма заметно стали легче. Он молча передаёт Эрену его рюкзак, тот лишь секунду смотрит на него, прежде чем осторожно принять в руки, словно чашу из тонкого хрусталя, что может треснуть от одного только поспешного прикосновения.

— Я думал, что здешних запасов должно хватить на дольше, но оказалось, тут поставки были ежедневными и быстро всё съелось.

Переминаясь с ноги на ногу в тесном для них троих пространстве, Марко неловко улыбается уголками губ.

— Но, теперь все довольны. Еда нашлась. И даже в неплохом количестве. Поэтому, думаю, теперь вылазки будут не такими затяжными.

— Вряд ли что-то изменится, — возражает Ривай без особого интереса к обсуждению и заглядывает в свой рюкзак, дабы проверить, что осталось на своём месте, кроме съестных припасов, которые забрали.

— Почему? — удивляется Марко и, неуверенный, дозволено ли ему, опирается спиной на стену почти у самой двери.

— Сам подумай. Ты же их знаешь лучше, — Ривай цокает языком и, рывком застегнув молнию, снова опускается на свой очищенный от грязи квадратик на полу. — Еды даже при одноразовом питании и на неделю не хватит, а по положению дел снаружи никакой конкретики так и нет.

Чужой разговор окончательно глохнет, стоит застёжке с тихим царапающим звуком явить содержимое рюкзака, а глазам зацепиться за торчащий из внутреннего кармашка смятый цветной уголок, как в ушах разрастается звон, тягучий и давящий, будто скрип тормозов поезда, несущегося навстречу непоправимому.

Эрен вытаскивает фотографии сначала осторожно, потом резче: хочет убедиться, что это правда, что ему не показалось при плохом освещении. В его руках — обрывки прошлого. Их немного, но каждый лезвием хорошо заточенного ножа режет плоть, оставляя царапины даже на костях. Каждый — изуродованный обломок. Мятые углы, небольшие надрывы, белые трещины между глянцевой плёнкой, разбивающие такие цветные, такие светлые моменты на осколки. Шершавая бумага в местах сгибов цепляется за подушечки пальцев, режет их острыми краями битого стекла.

Эрен вглядывается в людей на фотографиях, в их лица, теперь смятые, рваные чужими руками. Тяжёлое, гнетущее осознание реальности. Они видели кусочки его жизни, его мира, его счастья. Они держали в руках его воспоминания, его светлые, хрупкие моменты, которые бережно хранил в себе, в сердце, в памяти. Чужие пальцы перебирали — марали — эти снимки, а потом запихнули обратно, словно ненужный хлам. Испачкали всё то светлое, что когда-то согревало его. Теперь они — остывший костёр, который уже ничего не согреет, ускользаемый сквозь пальцы, подхватываемый ветром у самой земли пепел. Мажущий, холодный, мертвый.

Снимки дрожат в руках.

Кажется, что он потерял важную часть себя.

Снова.

///

Когда солнце садится за горизонт, оставляя тусклые ленты золота, просачивающиеся сквозь щели под роллетами, они наконец готовятся выйти. Тишина, наполняющая магазинчик, кажется густой, как будто воздух застывает, задерживая их на мгновения дольше, чем нужно.

Ривай приоткрывает дверь для персонала, стараясь не издать ни звука, и припадает к ней ухом. Поколебавшись, мужчина закрывает двери и оборачивается к готовому бесшумно ступать за ним Эрену. В голове успевает проскочить мысль о неудаче, но стоит вопросу сорваться с чужих губ, как в голове становится удивительно пусто:

— Всё в порядке?

Эрен, поначалу слегка замешкавшись, кивает.

— Точно готов?

И только когда вопрос уже задан, Ривай понимает всю его бесполезность. Глаза Эрена горят, ярче, чем полосы солнечного света за его спиной. 

— Готов, — твёрдо отвечает Йегер, голос звучит так, словно каждое слово выбито на камне.

Ривай всматривается в глаза напротив ещё мгновение, выискивая в них что-то похожее на страх и неуверенность, но находит лишь переплетённую с витиеватым узором сетчатки решимость. 

Кивнув то ли Эрену, то ли самому себе, Ривай первым выходит в холл, больше не колеблясь. Йегер следует за ним, наступая точно туда, где ещё остаётся невидимый след чужой ноги, и приглушённые шаги обоих сливаются в едином ритме, отсчитывающем секунды.

«Выжившие Стохеса, ровно через неделю в пять часов утра будет начата спасательная операция. Позаботьтесь о том, чтобы быть заметными для вертолётов. Заберитесь на крышу дома, повесьте что-то яркое на окна, разведите костёр. Повторяем: будьте заметными! Однако просим вас не забывать про осторожность. Выжившие Стохеса…»