Покаяние

Не прилагай греха ко греху, ибо и за один не останешься ненаказанным.

Сирах 7:8

Толпа постепенно редела, многоголосый гул стихал и больше не бил в голове набатом. С каждым человеком, покидающим храм, становилось чуть холоднее. Или это забирался под одежду холод мраморной колонны, к которой прислонился Отто, пытаясь собраться с мыслями? Он тоже хотел бы уйти, сбежать, скрыться, но заставлял себя стоять на месте, вцепившись в гладкий камень заледеневшими пальцами. Бегство все равно ничего не даст, только усугубит грех, который и без того неподъемным камнем лежал на душе. Он уже пропустил воскресную Мессу на прошлой неделе, сам, по собственной воле, устрашившись, что высшие силы попросту не позволят ему переступить порог святого места. А ведь так тоже нельзя, его трусость и стыд повлекли за собой еще больше прегрешений, возможно, даже более страшных, чем то, что он сотворил. А потом еще пришлось лгать тем, кто заметил его отсутствие, объясняя свое его надуманной болезнью. Отто почувствовал щекотку подступающих слёз, снова и снова припоминая себе собственные грехи.

Жизнь в большом городе совершенно вскружила голову юному студенту, соблазняя неведомыми ранее развлечениями, широкими улицами, шумными толпами. Думать об учёбе в этой вечно царящей атмосфере праздника и свободы было невероятно тяжело, хоть Отто и старался быть прилежным учеником. Вообще-то, в сравнении со своими институтскими приятелями, Отто и правда был показательным студентом. Науки давались ему легко еще со школьной скамьи. Наверное, именно поэтому он нередко разменивал время, которое стоило бы провести за чтением учебников, на прогулки и игры с однокашниками. И все равно успешно сдавал зачеты и верно отвечал на вопросы профессоров. Это распаляло гордыню, что Отто прекрасно осознавал, и о чем исправно исповедовался. Жар стыда и облегчение от полученного прощения обычно удерживали юношу от гулянок на какое-то время, заставляя по уши зарыться в шуршащие страницы учебников и конспектов, но длилось это недолго. В конце концов, кто-то из приятелей снова соблазнял его заняться чем-то поинтереснее. Вернее, нет, это Отто поддавался на чужие уговоры. Незачем перекладывать вину за свои деяния на других, если слаб духом сам.

Вот и в этот раз ему некого было винить, кроме себя самого. Ни за свершенное, ни за слабость признаться. Но он просто не смог заставить себя посмотреть в глаза отцу Герману, рассказать, что после стольких отпущенных грехов он снова вступил на эту дорожку, пал еще ниже! И если теперь он попадёт в Ад за свои деяния, то будет лишь его вина.

— Отто? Что ты здесь делаешь, дитя? Все уже давно ушли.

Знакомый голос вырвал юношу из собственных мыслей, заставив вздрогнуть.

— Отец Герман! — голос от неожиданности дал петуха. — Я вас не заметил.

— Неудивительно. Ты словно бы чем-то встревожен? Что снедает твою душу, дитя?

Отто помялся, глядя Отцу Герману куда-то за спину. Встретиться с мягким и всезнающим взглядом священника было выше его сил.

— Я… Я не могу. Не так. Можно мы..? — Отто кивком указал на ближайшую к ним резную исповедальню. Святой отец понимающе кивнул, растягивая губы в мягкой улыбке. Отто взглянул на него и снова стыдливо отвел взгляд. Он не заслужил эту улыбку, этого ободряющего взгляда. Он потому и отказался от исповеди лицом к лицу, чтобы не видеть разочарования в лице Отца Германа, не видеть, как исчезнет тепло из его глаз, когда Отто признается в совершенном.

Его ноги дрожали, когда он медленно опустился на колени жесткую деревянную ступеньку. Стены исповедальни окружали со всех сторон, душили. Или это так спирало дыхание от запаха ладана? Отто сделал несколько тяжёлых вдохов, утыкаясь мокрым лбом в сложенные в молитвенном жесте руки, шепча про себя короткую молитву. Кровь шумела в ушах, практически заглушая вступительное благословение, и Отто чуть не упустил момент, когда настала его очередь говорить.

Осенив себя крестным знамением, он начал:

— Святой отец, я согрешил и каюсь в том.

Слова застряли где-то в горле. Исповедоваться всегда было тяжело, сердце гулко и тяжело стучало, когда Отто рассказывал о своих прогулах, или о неправедной злости на требовательного преподавателя, или об обронённом в сердцах бранном слове. Но он знал, что эти грехи будут ему отпущены легко, что они не марают душу безвозвратно. Отец Герман даже говорил, что горячей юности свойственна несдержанность, что он не одинок, и самое главное, что он осознает свою греховность и старается быть лучше. Но…

— В чем же ты каешься, дитя? Помни, ты можешь поведать мне обо всем, что гложет твою душу. Я и Господь наш поможем тебе найти облегчение. — Похоже, Отто молчал слишком долго, заставив Святого отца напомнить, зачем они здесь.

Отто прошептал:

— Я боюсь.

— Чего же?

— Я… Я боюсь наказания, отче.

Исповедник помолчал, всего несколько мгновений, но Отто они показались вечностью. Молчание оказалось громче крика, громче колокольного звона. В нем слышалось осуждение и презрение, и Отто этого заслуживал. Руки похолодели, дыхание сперло.

— Простите меня, — прошептал он. — Я трус. Я…

— Ты просто молод. — Спокойный голос словно заключил в мягкие объятия, даря утешение. — Молодости простителен страх. Более того, признаться в нем и встретиться лицом к лицу — вот где лежит настоящая смелость. Ты страшился наказания, ты стыдился греха — но ты пришел. В тебе больше силы, чем ты думаешь.

— Я не хотел приходить, — непослушные губы шепчут еще одно признание. — Потому и тянул до конца. Даже хотел сбежать, как только кончилась месса, но… меня словно что-то удержало.

— То был Господь наш. Он направляет заблудшие души на свет, наше же дело — не отвергнуть помощь, не оттолкнуть длань его направляющую. Ты не оттолкнул.

Отто судорожно вздохнул, чувствуя, как в груди разливается тепло. Значит ли это, что еще не все потеряно? Что у него есть шанс? Вдалеке затеплилась надежда, и пока стыд снова не затмил разум, Отто быстро, как скороговорку, произнёс:

— Ябылсженщиной.

Сказал и замер, словно ожидая, что вот-вот земля под ним разверзнется, и адские бездны поглотят его.

— Ты каешься в грехе прелюбодеяния, сын мой? — уточнил отец Герман неизменно спокойным тоном.

Отто кивнул, а потом, спохватившись, что его не видно, через силу произнёс:

— Да. Мы… Мы с приятелями… Мы успешно сдали сложный экзамен, кто-то предложил это дело отпраздновать… «По-взрослому». Сначала мы просто гуляли, потом зашли в таверну, там выпили… Я тоже пил, — отметил Отто еще один свой грех. — Много. Потом пошли в другое место. Потом ещё, а затем кто-то сказал что-то про… «Девочек». — Отто сглотнул вязкую слюну.

— Продолжай.

— Я сначала даже не понял, о чем они. А потом мы пошли куда-то, и там были красные огни, и… Я не знаю, что на меня нашло, отче! Я бы никогда..! Но я был пьян, и ребята тоже, и они подбадривали, и смеялись, и девушки тоже, и было так много людей, и она так крепко держала меня, и была такой настойчивой, и мягкой одновременно, и… — Отто остановился, чтобы перевести дух. Щеки полыхали, а перед глазами снова и снова вспыхивали картины той ночи. — Больше я ничего не помню. И я пропустил прошлую Мессу, — наконец завершил свою речь юноша.

Снова повисло молчание.

— Почему же ты страшишься наказания, Отто? — спокойный голос раздался спустя еще несколько тягостных минут. — Разве раньше тебя пугало то, что назначал я тебе?

— Я боюсь, отче, в этот раз покаяния и прилежания будет недостаточно, — Отто сглотнул. — Мне кажется, я заслужил чего-то… иного. Мой грех не отпустит меня, даже если я проведу в молитвах всю ночь.

— Какое наказание ты назначил бы себе сам, дитя?

Отто растерянно поднял взгляд, туда, где за косой деревянной решёткой сидела скрытая в тени фигура отца Германа.

— Я… Я не знаю. Я согрешил телом, значит…

Отто замолчал, чувствуя, словно горло сдавила стальная удавка. Говорить о грехе было стыдно, но еще стыдней было думать над тем, какой расплаты он заслуживает. Что может назначить ему святой отец? Может, он и правда должен будет провести в молитвах всю ночь, не смыкая глаз? Он готов, если потребуется, пусть даже исповедник повелит ему стоять голыми коленями на острых камнях, перед дверьми храма! Или, может быть, какой-нибудь тяжелый труд? Или…

— Я решил, какое наказание ты примешь, Отто.

Голос Святого отца снова ворвался в лихорадочный поток мыслей, оставив вместо них гудящую пустоту. Отто судорожно сцепил ладони, стараясь глубоко дышать. Он страшился слов, которые последуют за этим. Полумрак исповедальни начал медленно вращаться перед глазами, в груди больно давило, рубашка прилипла к мокрой от пота спине.

Следующее слово, почти приказ, пробилось в сознание Отто, словно сквозь густой туман:

— Пойдем.

Послышался шорох одежд и скрип дерева, по исповедальне прошла легкая дрожь, и Отто почувствовал, что дрожит сам. Он тряхнул головой, прогоняя тошноту, и медленно поднялся, опираясь о стену, боясь, что ноги подведут. Дверь мягко отворилась, рассеяв тьму. Отто поднял взгляд на Святого отца, который стоял, будто-бы обрамленный золотым сиянием, и протягивал ему руку. Словно Творец, тянущийся к Адаму. Словно спаситель — к утопающему. Отто судорожно схватился за эту руку, будто боясь, что ее отнимут. Отнимут надежду, последний шанс. Святой отец только мягко улыбнулся, крепко сжав его ладонь в своей, и вывел Отто из исповедальни. В самом храме дышать было чуть легче, но перед глазами все равно словно бы все плыло и рябило, как в дыме костра. Отец Герман, заметив состояние юноши, аккуратно придержал его за плечо, не давая упасть.

— Дыши, дитя, дыши. Скоро все закончится.

И Отто дышал. Глубоко вбирал в себя холодный воздух собора, пропитанный ладаном и свечным воском. От него тоже кружилась голова, но тошнота все же отступила, и дрожь в ногах унялась. Во всяком случае, достаточно, чтобы Отто мог идти.

— Ты согрешил телом, значит, расплата будет соответствующей. Я накажу тебя, как порой отцы наказывают своих детей. Ты сам еще дитя, Отто, пусть и кажешься себе взрослым. Тебе все ещё требуется наставление. Надеюсь, ты вспомнишь о нем, когда в следующий раз столкнешься с соблазном, и оно убережет тебя от грехопадения.

Святой отец подвел его к низким мраморным перилам, отделяющим апсиду от основной части храма. Подчиняясь руке, так и не покинувшей его плеча, Отто опустился коленями на низкую ступеньку, чувствуя упругость обтянутой кожей подкладки. Рука надавила чуть сильнее, заставляя упереться локтями о холодные перила, склонившись, словно в молитве.

Отто поднял взгляд и застыл перед величием алтаря. Мраморный пол переходил в ступени, ведущие на небольшое возвышение, на котором находился жертвенник с крестом. По четырём сторонам от него высились колонны, венчающиеся статуями ангелов. Колонны поддерживали небольшой золотой купол, рассеивающий мельтешащий свет свечей. От них повсюду плясали причудливые тени, от которых у Отто снова закружилась голова. Он поспешно опустил взгляд.

Святой отец потянул вниз его штаны, оголяя кожу. Отто вздрогнул. Это было… неправильно. Нет, оголяться для наказания для него не ново, собственный отец, пока был жив, всегда стегал только по голому телу, но то было в домашних стенах. Разве можно делать это в церкви, пред алтарем, пред божьими очами? Это ведь грешно? Нет, как можно, святой отец не вовлек бы его во грех. Это часть наказания, и Отто заслужил каждое его мгновение. Он примет все, что ему назначено, ибо сомневающийся никогда не узрит райских кущ. Отец Герман, тем временем, задрал рубашку Отто, оголив ягодицы полностью. Тот вздрогнул, ощутив холодную ладонь на коже, переступил коленями, пытаясь свести ноги. Никогда прежде он не ощущал себя настолько открытым, выставленным напоказ. Отто чудилось, что взгляд Святого отца словно забирается ему под кожу, заставляя ее покрываться мурашками, а щеки — полыхать.

Отто понимал, что заслужил наказания, но… Он бросил взгляд через плечо. Прямо за его спиной находился широкий проход между двумя рядами длинных скамей для прихожан, заканчивающийся тяжелыми деревянными дверьми главного входа. Любой вошедший в эти двери стал бы свидетелем наказания в первые же мгновения. Сердце забилось чаще, а начавшее было зарождаться облегчение в душе смыло волной стыда. Отто поднял умоляющий взгляд на святого отца, но ничего не сказал, не в силах подобрать слов. Разве имеет он право просить о чем-либо, разве может спорить с назначенной карой?

Исповедник посмотрел на него без улыбки. Его рука скользнула с плеча на затылок, огладила волосы и вдруг сжала их в кулак, болезненно оттягивая. Отто вздохнул от неожиданности и боли. Святой отец не торопился разжимать пальцев, напротив, отвел руку, заставляя тяжело дышащего Отто распрямиться, стоя на коленях, и запрокинуть голову. Широко распахнутые глаза нашли образ Иисуса, изображенного под самым куполом. Ни свет свечей, ни закатные лучи, пробивающиеся сквозь витражные стёкла, не рассеивали полумрак там, но Отто все равно отчетливо видел белеющее умиротворенное лицо Сына Божьего, глядящее на него свыше. Ниже, по всему диаметру купола, кружили фрески с ангелами, держащими орудия страстей. В витражах окон: Дева Мария, слева от нее Апостол Петр, сжимающий ключ от Врат, справа — Апостол Павел. Святая Августина, Святой Джером, Святой Леонард… Других Отто не узнавал, хотя должен был, но слишком они были далеко, сокрытые во тьме купола, слишком кружилась запрокинутая голова, слишком больно сжимала волосы рука.

Сквозь шум сердцебиения в ушах пробрался вкрадчивый голос святого отца:

— Ты думаешь не о том. Вот те, перед кем ты должен стыдиться, те, перед кем ты отвечаешь. От их взора не укрыться ни одним засовом. Найди в себе силы принять наказание достойно.

— Я боюсь, отче…

— Бойся. Бойся, но покорись. Путь к Воротам Рая труден. Viam supervadet vadens.*

Он заставил Отто снова согнуться, и только после этого разжал хватку на волосах. Юноша тихо шмыгнул носом, пряча лицо в ладонях.

Послышался стук подошв, словно святой отец сделал несколько шагов назад. Отто глубоко вдохнул и замер, приготовившись к первому удару. Надо обязательно выдержать наказание молча, достойно. Не дергаться, не кричать. Да, главное не кричать, не позволить жалким крикам отразиться от высоких стен, отдаться эхом в куполе, оскорбить образа́ святых.

Как ни пытался Отто приготовиться к удару, как ни отвлекался собственными мыслями от неминуемой боли, он все же вздрогнул от прикосновения к нежной, покрытой мурашками коже. Касания, не удара.

— Расслабься, — тихо сказал святой отец, нежно оглаживая теплой ладонью ягодицы Отто. Этот жест был странен и непривычен, но в нем не чувствовалось злых намерений. Бесстрастное, лишенное прелюбодейства касание, тем не менее, приносило спокойствие. Словно напоминало, что Отто не одинок в хладе храмовых стен, что он не единственный человек из плоти и крови здесь, в сумраке Божьего дома. Даже жаль, что святой отец так быстро убрал руку, как только почувствовал, как спало напряжение в мышцах.

Раздался шелест. Первый удар, щелкнув, лизнул кожу. Легко, не больно, словно примериваясь. Второй ужалил сильнее, оставляя после себя приятное тепло. Ощущения не были похожи ни на ремень, ни на розгу (да и откуда бы отец Герман ее достал?), ни на что-то еще, когда-либо испытанное Отто. Еще один удар. Юноша, не в силах справиться с любопытством, оглянулся, насколько позволяло положение. В руке святой отец сжимал небольшую многохвостую плеть. Легкую, с мягкими хвостами, без раздвоенных концов или узлов — такую Отто еще никогда не видел. Священник, собиравшийся замахнуться снова, заметил взгляд Отто и жестом приказал юноше отвернуться. Последовавшие за этим быстрые удары по бедрам заставили тело непроизвольно дернуться. Дальше порка продолжилась без остановок. Святой отец равномерно обрабатывал ягодицы и бедра наказуемого, отставляя жалящие укусы на всей поверхности. Щелчки плетки звонко раскатывались по помещению храма.

Боль все еще была терпимой, хотя кожу ягодиц и начинало постепенно припекать, а периодические захлёсты, ложившиеся на бока, заставляли дергаться из стороны в сторону и шипеть. Плетка ложилась поочередно то на одну ягодицу, то на другую, то переходила на бедра. Отто не считал удары, сосредоточившись на том, чтобы поменьше ёрзать.

— Молись и проси прощения за свои грехи, дитя. Можно про себя, — спустя несколько долгих минут произнёс святой отец, не прекращая опускать плетку на горящие ягодицы.

Отто покорился, уперев лоб в сложенные в молитвенном жесте руки. Он не поднимал взгляд на алтарь, уперев его куда-то в стык мраморных плит на полу, но читал молитву исправно и искренне. Удары усилились, заставив слегка пошатнуться в неустойчивом положении, и юноша чуть не сбился с темпа, снова обратившись к болезненным ощущениям. Потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуться к прерванному занятию. Плеть теперь кусала по-настоящему, наверняка оставляя темнеющие следы на и без того саднящих ягодицах. Сердце бешено стучало, потемневшие от влаги волосы липли ко лбу, Отто непроизвольно вертел бёдрами, пытаясь уйти от жалящих ударов. Он разжал руки, понимая, что иначе не устоит, и подался вперед, ложась бедрами на холодные широкие перила. Ладони уперлись в гладкий пол, а зад оказался до неприличия оттопырен. Впрочем, святой отец это никак не прокомментировал, лишь продолжил размеренно класть удар за ударом на подставленную цель. Отто тяжело дышал, мешая слова молитвы со стонами и шипением, скребя короткими ногтями по мрамору.

Последний десяток ударов отец Герман положил на низ ягодиц, на самые чувствительные места. От них Отто закричал вслух, не в силах больше сдерживаться. Сорвавшийся крик эхом отразился от стен церкви и рассеялся, оставляя после себя звенящую тишину. Отец Герман отложил плетку и провел рукой по подрагивающей спине Отто, успокаивая.

— Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа.

Отто поднялся, вдруг очень отчетливо ощутив свою наготу. С шипением натянул брюки, одновременно пытаясь утереть слезы с лица, запутался в собственных ногах, и упал бы, не подхвати его отец Герман. Священник притянул юношу к себе, позволяя уткнуться в черную сутану лицом. Отто тяжело дышал, вдыхая запах ладана и мыла. На то, чтобы успокоиться, ушло несколько минут, но юноша не спешил разнимать объятий. Отец Герман не торопил его, только нежно гладил по взъерошенным волосам. Неизвестно, сколько бы они могли простоять так, но святой отец все же напомнил, аккуратно отстраняя молодого человека:

— Уже поздно. Тебе пора.

Отто кивнул, совершенно по-детски утирая лицо рукавом рубашки. Зад все еще горел и отозвался саднящей болью, когда юноша направился в сторон выхода. Сделав несколько шагов, он обернулся и смущенно произнес:

— Доброго вечера вам, отче. И… спасибо.

Отец Герман мягко улыбнулся.

— Ступай с миром, дитя. Да хранит тебя Господь.