Взросление

— Ни с места! Это ограбление! — выкрикнул Джон самым грубым голосом, какой только мог изобразить, ворвавшись в вагон поезда. Он чувствовал себя вполне уверенно и защищенно: лица его не было видно из-за низко надвинутой шляпы и намотанного на лицо зеленого шарфа — его он нарочно выбрал так, чтобы его приняли за одного из парней О'Дрисколла, — и в руке у него был первоклассный револьвер. Конечно, шарф неприятно кололся и норовил сползти вниз, а шляпа была ему велика, и потому падала то на глаза, то назад, приоткрывая лицо, но ради дела он был готов смириться с этими неудобствами. Пусть у него и было не так много опыта в таких делах, он пребывал в полной уверенности, что даже если что-нибудь пойдет не по его плану, то он справится — сможет отстреляться и сбежать к своим, и разыскивать будут не его, а какого-то безымянного и безликого подручного О'Дрисколлов… Их всегда было очень много, и все они казались совершенно одинаковыми в своих черных пальто и зеленых шарфах, так что их никто никогда не различал. Джон ни на миг не сомневался в том, что его легко примут за одного из них, и он даже гордился своей хитростью. Еще больше он гордился собой потому, что пассажиры в вагоне, казалось, приняли его совершенно серьезно.

Он с большим удовлетворением он видел, как в первый миг все замерли, слушал пробежавший по вагону тихий ропот, наблюдал за тем, как некоторые из пассажиров с явным испугом принялись раскрывать карманы и сумки и снимать драгоценности, другие так и остались сидеть неподвижно, а кое-кто и потянулся к собственному оружию, не решаясь, однако, сразу схватиться за него… Ему нравилось видеть, что его боятся, что ему подчиняются: так он чувствовал себя сильным, отважным… взрослым. Теперь его, наконец, ни капли не волновало то, что в своей банде он был самым младшим. Какое это имело значение, когда он добывал для своих деньги наравне со всеми? Он уже предвкушал, как похвастается перед всеми выручкой и честно положит половину ее в общую копилку… Он предвкушал удивление и похвалу от старших и некоторую зависть Артура, который, как казалось самому мальчику, невыносимо кичился своим физическим превосходством над ним. В общем-то и шляпу, и револьвер он позаимствовал у названного брата; за это запросто можно было получить затрещину или подзатыльник, но теперь он был глубоко убежден, что после такого оглушительного успеха на него никто не посмеет поднять руку. Да что там — ему казалось, что теперь-то, когда он всем покажет, на что способен, его, наконец, будут считать взрослым, и у него появятся собственные пистолет и лошадь. Именно эта мысль, а вовсе не страх и смятение в глазах хорошенькой девушки на первой скамейке и настороженный взгляд ее соседа, сжимающего в подрагивающей руке какой-то мелкокалиберный пистолет, заставила его усмехнуться, в очередной раз поправляя шарф.

Его триумф был сладостным, — едва ли он еще хоть раз за всю короткую жизнь испытывал такое удовольствие, — но очень недолгим. Не успел он сделать хоть шаг в направлении своих жертв, взвести курок для большей убедительности, поторопить их какой-нибудь угрожающей фразой, как ему на плечо легла тяжелая ладонь, и совсем рядом зазвучал знакомый глубокий голос:

— Ничего не бойтесь, дамы и господа, это всего лишь детская шалость: маленький Джон заигрался в бандитов... Я не уследил за ним, и он сбежал сюда, стащив шляпу и револьвер у своего кузена, — и, сказав это пассажирам, Датч обратился к Джону непривычно строго: — Что это значит, Джон? Ты не видишь разницы между игрой, книгами и настоящей жизнью? Немедленно попроси прощения у леди и джентльменов, которых ты напугал!

— Но… — робко начал Джон, но в ответ его плечо стиснули до боли.

— Не спорь, будь любезен! — раздраженно приказал Датч, сорвав с него шляпу. Ни разу еще он не обращался с Джоном так: слишком хорошо он помнил о том, как ему в детстве не хватало ласки и удовольствий. Сам он был нелюбимым ребенком очень бедной, строгой до жестокости и аскетичной матери, и потому названных сыновей почти баловал и прощал им многое из того, за что даже самые мягкие родители наверняка наказали бы. Кроме того, выходки мальчиков чаще вызывали у него улыбку, чем гнев… В общем-то, даже сейчас ему стоило изрядных усилий не рассмеяться, — но он хорошо владел своим лицом и голосом, когда было нужно, и Джон, знакомый и со строгостью, и с жестокостью еще по своей жизни в сиротском приюте, немного испугался его и не решился перечить.

— Простите, — нехотя буркнул он, выше надвигая шарф, чтобы спрятать лицо. В этом в общем-то не было смысла: все уже успели увидеть и длинную глубокую царапину, пересекающую его переносицу, и длинные растрепанные волосы, и недовольно прищуренные карие глаза… Он и сам понимал, что теперь все видели все, — но отчего-то теперь ему еще сильнее, чем в тот момент, когда он ворвался в поезд с револьвером наготове, хотелось спрятаться от них. От его уверенности и гордости собой не осталось ни следа: последние их остатки растворились, когда Датч подхватил его на руки и направился быстрым шагом к выходу. Он попытался еще сказать, что вполне может идти сам, и убегать не собирается, но в ответ получил все такой же строгий приказ не сопротивляться…

— Ты в своем уме, Джон? Что это было? — грозно прошипел Датч прямо в ухо Джону, когда они соскочили на перрон в последний миг перед тем, как поезд тронулся. — Ты знаешь, что законники делают с грабителями, когда им удается их поймать? Тебя бы наверняка повесили!

— Но меня уже пытались убить, и ты меня спас, — простодушно заметил Джон, подняв, наконец, глаза.

— И, несомненно, сделаю все, что будет в моих силах, чтобы спасти и на этот раз, — но ведь у меня может и не получиться! Ты понимаешь это, Джон? Ты поступил очень безрассудно. Я хочу, чтобы больше этого не повторялось.

— Но ведь ты же делаешь это! Я помню, что вы как-то раз говорили про какой-то поезд перед делом, — все так же простодушно возразил мальчишка, забыв обо всех мерах предосторожности. Он сказал это вслух, и потому вместо ответа Датч шикнул на него и посмотрел так, будто искренне считал его не то дураком, не то помешанным. Мальчик сразу все понял и тут же смутился: выходило, что бандит из него пока был никудышный, ведь он чуть не выдал не только себя, но и своих товарищей. Зато его, наконец, поставили на землю, и он смог еще раз осмотреться по сторонам.

Они стояли посреди залитой солнцем узкой платформы, на скрипучих рассохшихся досках. Над головами у них был дощатый навес, но он не давал никакой тени: закатное солнце засвечивало под него без всяких препятствий… Джон обернулся — и увидел за узкой полоской железной дороги бесконечные абсолютно плоские поля, поросшие густой высокой травой; впереди же было деревянное здание станции. Видна была одна только его стена с низкой широкой дверью и тремя окнами. В ней не было решительно ничего интересного, и потому Джон попытался вглядеться в лицо своего спутника, но поспешил отвернуться: тот морщился не то досадливо, не то брезгливо, и мальчик принял это на свой счет. Впрочем, ему не довелось даже задуматься об этом как следует: Датч вдруг крепко сжал его руку, как бы предупреждая, что ему следует либо молчать, либо подыгрывать. Подняв глаза, мальчик увидел, что к ним размашистым шагом направляется какой-то немолодой мужчина со значком на груди, — и тут же с притворным интересом уставился на носки собственных черных сапог, неумело изображая невинность.

— Что тут произошло, сэр? Этот мальчик — ваш сын? — строго, но без особенной злости спросил законник, представившись перед этим шерифом Граймсом.

— Да, сэр, я ращу его один: мать его умерла так рано, что он ее совсем не помнит… Может быть, поэтому он и стал таким сорванцом, ведь я человек на самом деле мягкий, а его еще и очень жалею; пожалуй, я немного избаловал его, — совершенно искренне вздохнул Датч. В этом вздохе было столько скорби, любви и легкого смущения, что Джон и сам едва не поверил в это, хотя прекрасно знал, что правды в этом очень мало.

— Это правда, что ваш сын пытался ограбить поезд? — спросил шериф, изображая строгость.

— Да, сэр, но это была детская игра, не более того: он стащил у своего кузена шляпу и разряженный револьвер и улизнул сюда, когда я был занят покупками в магазине. Мы здесь, знаете ли, проездом, уже завтра собираемся отправляться дальше, и потому сегодня у нас уйма дел… Надеюсь, вы не намерены арестовать меня за шалость крошки Джона? Он попросту слишком впечатлился книгой о разбойниках и рассказами своего дяди, только и всего. У него доброе сердце, и зла он никому не желает — просто заигрался. А я, разумеется, обещаю впредь следить за ним более пристально и объяснить ему, почему нельзя поступать так!

— Нет, я вас не арестую, — шериф даже усмехнулся. — Но… посмотри-ка на меня, мальчик.

Джон подчинился, хотя и не без внутренней дрожи. Законников он боялся и недолюбливал, да и встретиться еще раз взглядом с Датчем ему не хотелось… И все же он знал правила и успел неплохо изучить все те знаки, которые подавали ему старшие. Крепкое сжатие означало в том числе и приказ слушаться, — и он не хотел навлекать на себя гнев своего вспыльчивого благодетеля еще и таким неповиновением. Он послушался и попытался показать себя как можно более хорошим ребенком.

— Ты знаешь, мальчик, что ограбление — это серьезное преступление? — с напускной суровостью спросил шериф; Джон в ответ робко кивнул, прежде чем снова отвести взгляд. — Ты знаешь, что грабители — плохие люди? — мальчик снова кивнул. — Знаешь, что закон всегда настигает рано или поздно плохих людей? — и опять. — Вот, ты неглупый ребенок. А знаешь ли ты, что делают с грабителями, когда они попадаются?

— Их вешают, сэр, — обреченно выдохнул Джон.

— Именно. А после? Ты знаешь, что бывает после?

— А после — хоронят в братских могилах без надписей, и даже не отпевают… а кого-то и вовсе не хоронят, висеть оставляют, пока они не сгниют или вороны не съедят. — Сказав это, мальчик густо покраснел: он увидел на лице Датча снисходительную ироническую улыбку и подумал, что сказал какую-то несусветную глупость.

— Это тела, — продолжал законник, касаясь щеки Джона и заставляя его смотреть себе в лицо. — А души? Ты знаешь, куда идут души грешников после смерти?

— В ад? — совсем уж безнадежно буркнул Джон, отводя хотя бы глаза.

— Правильно. А что происходит с душами в аду? Это ты знаешь?

— Они страдают… — все так же безнадежно выдохнул мальчик, прежде чем вдруг взбунтоваться и повторить слова, услышанные когда-то от Датча: — Вот только я не верю в это, сэр. Я не верю ни в бога, ни в черта, ни в судьбу, ни в удачу, ни в рай и ад: нет никакой души, только самосознание, и оно умирает вместе с нами… А если что и остается от нас в этом мире — так только между небом и землей, и никак иначе!

— Довольно, мой маленький бунтарь! — мягко рассмеялся Датч, потрепав Джона по голове своей широкой теплой ладонью. — Когда-то давно, сэр, я говорил это в приступе отчаяния: смерть моей дорогой Анны, матери маленького Джона, сильно ударила по моему душевному состоянию, и я, кажется, еще не оправился до конца… Мальчик очень привязан ко мне, и потому подражает мне во всем — в хорошем и в дурном.

— Что ж, сэр… как, кстати, вас зовут?

— Миллер. Джеймс Миллер, — совершенно невозмутимо соврал Датч.

— Так вот, мистер Джеймс Миллер, раз ваш сын так привязан к вам, впредь следите за тем, чтобы подавать мальчику правильный пример! — сурово произнес шериф. — А ты, юный Джон Миллер, старайся не ступить на кривую дорожку! Не воруй, не лги и не богохульствуй впредь… вот тебе книга — полезное предостережение для того, кто уже в твои годы так склонен к грехам, — тут шериф вынул из кармана маленькую книжку наподобие дешевого карманного молитвенника и протянул ее Джону. — Ты же умеешь читать, верно? Сколько тебе лет?

— Семь с половиной, сэр. Читать я умею, — сухо отозвался мальчик.

— Тогда прочти ее с молитвой! И будь хорошим мальчиком… — внушительно, почти как священник, проговорил мистер Граймс, а затем прибавил уже мягко: — А если вы с отцом еще когда-нибудь приедете к нам в городок, то приходи поиграть к моим внукам — они примерно одних с тобой лет и наверняка окажут на тебя благотворное влияние.

— А вы великодушный человек, шериф Граймс! — тепло улыбнулся Датч, протягивая руку для пожатия. — Я благодарен вам за ваше понимание… благодарен сильнее, чем могу выразить словами.

Непривычно тепло простившись с шерифом, они ушли со станции: делать им здесь было нечего. Они и впрямь собирались уезжать из этого городка, но не по железной дороге, поскольку не доверяли поездам и прочим механизмам, а на двух фургонах… Пока, однако, они не спешили: отъезд был назначен на следующий вечер, а готовиться к нему начали за неделю. Возможность строить четкие планы на отъезд и уезжать без спешки, обстоятельно ко всему подготовившись, а не бежать, наскоро собрав самое необходимое, выпадала им нечасто, и этим пользовались очень усердно.

Пока они шли через единственную комнату станции, громко названную залом ожидания, оба они хранили молчание. Только выйдя на узкую пыльную улицу, гордо именуемую главной улицей городка Мэнсин, Датч снова заговорил — уже без капли той напускной горькой мягкости, что сквозила в его голосе в разговоре с шерифом, но с куда более естественной для него теплой иронией:

— Ну что, Джон, может быть, ты соизволишь отдать мне револьвер? А заодно и объяснить, как тебе вообще взбрела в голову такая нелепая авантюра!

— А что в этом нелепого? — спросил Джон, сбросив с себя всю покорность. — Я ведь просто делал как вы!

— Да неужели? — Датч на этот раз не сдержал мягкой улыбки: строптивость Джона казалась ему прекрасным качеством, ведь в ней он видел признак живого ума, смелости и упорства. — Ладно, оставим вопрос о том, насколько это было разумно… расскажи мне хотя бы, зачем ты все это проделал?

— Если честно… — Джон смущенно вздохнул и опустил глаза на несколько мгновений, а затем ответил со всей твердостью, на какую был способен: — Я уже не совсем маленький: мне семь или восемь лет, я умею читать, немного писать, стрелять из револьвера и держаться в седле — Артур давал мне прокатиться на своей Звездочке, и я с ней сладил! — но вы все обращаетесь со мной как с малышом. Мне надоело, что вы не берете меня на дела, что на лошадь сажаете даже не позади себя, а спереди, как маленьких, что у меня нет ни своего оружия, ни своей лошади… и даже сейчас ты вынес меня из вагона, хотя я и сам умею ходить. Вы все, видно, думаете, что я совсем младенец, но это неправда! И нахлебником я быть совсем не хочу, потому что ты сам говоришь, что не хочешь держать прокормышей…

— Проще говоря, Джон, ты хотел сам провернуть дело, чтобы доказать нам, что уже не маленький и многое можешь — я прав? — прервал его Датч, со снисходительной улыбкой вертя в руках револьвер Артура; Джон со вздохом кивнул. — Похвальное намерение… Мне нравится твоя решительность, и я уважаю твое стремление, да и просто понимаю, поскольку сам в твоем возрасте испытывал нечто подобное. Да, намерение, пожалуй, прекрасное, но вот его исполнение…

— Все было совсем плохо, да? — обреченно спросил мальчик.

— Не сказал бы, что совсем, но… очень плохо, да, — вздохнул Датч. — Скажи, что ты вообще знаешь о том, как грабить поезда?

— Что пассажиров грабить много ума не надо, но и много добычи с них не стрясешь: все самое ценное в почтовом вагоне, но там сейфы вскрывать надо уметь, — а этого я пока не умею. И еще что надо идти в вагоны первого и второго класса, потому что в третьем одни бедняки… — принялся перечислять Джон. — А еще ты как-то говорил, что на делах надо закрывать лицо.

— Вот именно, от пассажиров, даже богатых, проку обычно немного: это скорее развлечение, чем настоящее дело. Да и добычу из почтового вагона часто приходится еще и продавать, а это та еще головная боль… В общем, поезда — не лучшая цель, если есть выбор. Ты запомнил это? Кроме того, на делах и впрямь нужно закрывать лицо.

— Я и закрыл, — буркнул мальчик.

— Закрыл — черт знает как завязанным шарфом крупной вязки, сквозь который все равно все видно! Как тебе это в голову пришло?

— Я сначала хотел взять шейный платок, но у нас в лагере не нашлось ни одного зеленого…

— Ты знаешь, кто носит зеленые шарфы, Джон? — тут же помрачнел Датч. — Парни братьев О'Дрисколлов, — а среди них порядочных людей нет! Старший брат редкий подлец без сердца, души и совести, младший — жестокий помешанный ублюдок, и в подручные они себе выбирают либо беспринципных и бессовестных, либо абсолютно отчаявшихся и готовых на все людей… в общем, таких, чтобы были всецело покорны этим благословенным братьям и готовы убивать любого, на кого они укажут, не задавая вопросов. Ты хорошо понимаешь, что это значит? Я не желаю больше иметь с ними ничего общего, даже если это просто зеленые платки.

— Вот поэтому я и хотел зеленый… чтобы все подумали, что я из них, — робко заметил Джон, с тревогой вглядываясь в лицо своего спутника и боясь увидеть на нем гнев. Однако вместо того, чтобы разозлиться, Датч вдруг рассмеялся с полным удовлетворением, как если бы услышал хорошую шутку.

— А это умно, мальчик мой! В этом и заключался твой план? Клянусь, я прежде не задумывался о такой возможности! Пожалуй, я тобой горжусь, — ласково произнес он, потрепав мальчика по голове. — Сам я, правда, ни за что больше не надену один из этих платков, но, возможно, Артур или Хозия воспользуются когда-нибудь твоей хитростью. Но все же и тут ты совершил пару ошибок: О'Дрисколлы носят именно шейные платки и банданы, а не вязаные шарфы, — и к тому же они не взяли бы тебя в банду, потому что ты слишком мал для этого.

— А ты когда-то говорил, что они берут всех подряд…

— Всех подряд — взрослых мужчин. Я сам начал работать с ними в пятнадцать лет, да и тогда они называли меня не иначе как молокососом. Да и вообще, я один из немногих безумцев, готовых брать в банду детей в качестве полноправных членов, а не мальчиков на побегушках — имей это в виду... И, кстати, ты хоть знаешь, сколько патронов было в этом револьвере, когда ты ворвался с ним в вагон? Ни одного! — Датч снова стал серьезным.

— Но у меня было несколько в кармане, — возразил Джон.

— Это не имеет значения: на делах каждое мгновение на счету, так что заряжать оружие надо заранее. А еще для таких дел надо продумывать хотя бы планы отступления на разные случаи развития событий, да и ходить на такие дела в одиночку — как по мне, чистое безумие: нужен хоть один напарник, чтобы один держал на мушке пассажиров, а второй собирал добычу… а лучше всего и вовсе иметь двоих или троих напарников. Ты понял меня, Джон?

— Понял… я больше не буду, — мальчик тяжело вздохнул. — Ты теперь накажешь меня?

На этот раз Датч ничего не ответил — только странно усмехнулся и принялся рассеянно обводить взглядом пустынную улицу городка. Джону ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру… Шли они теперь медленно: в этом захолустном, пропитанном пылью, летним зноем и пронизанном закатными лучами, городке никогда не было смысла куда-либо спешить. Все шесть его улиц — одинаково прямые и пересекающиеся неизменно под прямыми углами — никогда не бывали многолюдны; под вечер же городок будто вымирал. В общем-то и городком Мэнсин называли только по привычке: по большому счету это был поселок, некогда предназначенный для работников завода, который здесь намеревался открыть какой-то богач по фамилии Корнуолл, — но завод по никому неизвестным причинам так и не был достроен, богач уехал из этих мест, да так больше и не появлялся, и единственным напоминанием о нем остались громада недостроенного завода в центре и заброшенный особняк на окраине.

С тех пор, как мистер Корнуолл бросил на произвол судьбы плод своего неудачного начинания, места эти словно навсегда погрузились в дрему… Казалось, здесь никогда не происходило ничего примечательного. Разве что иногда кто-нибудь из местных, перебрав с выпивкой, устраивал дебоши в салуне, — и тут же становился главным героем заметки на первой странице местной еженедельной газеты. В общем-то, как шутил Хозия, газета эта все еще существовала только за счет этих редких пьяных выходок: жизнь здесь текла так размеренно и однообразно, что сложно было даже представить себе хоть сколько-нибудь интересную новость для этой газеты. Прибытие поезда на городскую станцию раз в неделю было для местных жителей событием наравне с воскресной церковной службой. Ровно в шесть часов вечера, а по пятницам, когда приезжал поезд, — в четыре, перед его прибытием, — в городе закрывались все лавки и мастерские, и к половине седьмого на улице появлялись лишь очень редкие прохожие. Джентльмены собирались в салуне; дамы обычно сидели по домам, но дважды в неделю — по субботам, когда не было уроков, и по средам, когда занятия кончались раньше обычного, — собирали свой клуб в школе. Старый шериф Граймс пользовался неизменным уважением среди жителей, хотя и был подслеповат, очень забывчив и слишком добродушен для решительных действий: в конце концов, он служил уже много лет, и к тому же был отцом священника… Проведя в этом городке неделю, можно было получить представление обо всем течении жизни здесь.

Впервые оказавшись тут и поговорив с двумя или тремя завсегдатаями салуна, Датч назвал Мэнсин самым скучным местом на свете, и чем дольше они оставались здесь, тем глубже он убеждался, что городок этот — стоячее болото жизни, не больше и не меньше. Местные жители были так наивны, что они с Хозией запросто провернули здесь несколько прибыльных дел, не доставая оружия — и никто даже не заподозрил, что обаятельные братья Миллеры могут попросту обманывать их. В общем-то, не будь они по натуре скитальцами, они вполне могли бы остаться здесь и на несколько лет, и даже открыть какое-нибудь дело, — но такая легкая полусонная жизнь никому из них не была по душе. Они и так уже задержались здесь на три месяца, хотя намеревались провести не более трех недель, и теперь всех их неудержимо тянуло в места более оживленные. Датч больше остальных тяготился царящими здесь однообразием и тишиной: по натуре он был вспыльчив, горяч и энергичен, в нем жила постоянная потребность в деятельности, движении и жизни вокруг. В Мэнсине он чувствовал себя загнанным в ловушку, здесь ему было трудно дышать — он будто тонул в чем-то вязком и тяжелом, сковывающем и движения тела, и даже мысли… Именно он и настаивал больше всех на том, что им надо в ближайшее время уехать из этого местечка, и как можно дальше, уверяя всех, не выдержит и лишней недели здесь, — и он не кривил душой: он и впрямь чувствовал, что в этом сонном покое теряет себя. Никто особенно не возражал ему: Сьюзан сама была натурой деятельной, иногда даже чересчур, Хозия, хотя и был из всей банды самым спокойным и уравновешенным, не любил подолгу сидеть на одном месте, да и попросту скучал без возможности применить свои ум и хитрость, для маленького Джона каждое новое путешествие было большим приключением… Артур же не возражал вслух, но чем ближе был день отъезда, тем явственнее в его глазах и лице читалось глухое отчаяние.

Теперь, когда они подходили к салуну по прямой пыльной улице, Датч как раз обдумывал, как вызвать на откровенность старшего из своих названных сыновей: он кое о чем догадывался, и если его догадка была верна, то к этому он был намерен отнестись со всей серьезностью. Там, в салуне, они условились встретиться, и он ни на миг не сомневался в том, что юноша будет ждать его там. В общем-то, Джону следовало бы сидеть сейчас там же, рядом с названным братом, но он ослушался и сбежал на станцию. По тому, что обычно старательный и ответственный Артур, вдруг допустил такую оплошность, Датч смог рассудить, что даже если он ошибся в своих предположениях, то что-то с ним точно происходит.

— Так ты накажешь меня? — снова спросил Джон, дернув своего спутника за рукав уже на ступеньках крыльца салуна.

— Накажу? Пожалуй, нет, Джон, инициатива не должна быть наказуема, — отозвался тот несколько рассеянно. — Я прошу тебя только об одном: если у тебя появятся еще какие-нибудь планы для дел, говори о них взрослым, а не срывайся с места в одиночку. Ты можешь пообещать мне это?

— Пожалуй, могу… но ты же не считаешь меня совсем сопляком, правда?

— Не считаю, — просто планами лучше делиться с товарищами хотя бы для подстраховки. Но ты все-таки еще довольно мал... А впрочем, думаю, скоро тебе уже можно будет доверить лошадь и какое-нибудь оружие: ты и впрямь уже не малыш если не по возрасту, то по жизненному опыту точно.

— Правда? — спросил мальчик, тут же просияв; в ответ его одарили теплым взглядом и притворно суровой фразой:

— Если ты в течение ближайших трех месяцев будешь вести себя разумно, и хотя бы десять из восемнадцати твоих выстрелов попадут в цель, — и тон Датча, когда он говорил это, отчетливо свидетельствовал, что условия он ставит не всерьез, а скорее для поддержания образа строгого главы семьи. Так оно и было на деле: он точно знал, что добудет мальчику лошадь и подарит пару пистолетов в любом случае.

Войдя в салун, они не сразу нашли Артура: он запросто растворялся в толпе во всех небогатых провинциальных городках и деревнях, а сейчас еще и сел будто нарочно за столик в самом дальнем углу. Когда Джон уходил отсюда, юноша дремал за столом, уронив голову на сложенные руки; теперь они нашли его в том же положении, — и Датч тут же решительно, хотя и мягко, потрепал его за плечо.

— Тебе следовало бы получше следить за своими вещами, друг мой, — произнес он с ласковой насмешкой, протягивая названному сыну его шляпу и револьвер. — Ты называешь Джона мелочью и сопляком, но тем не менее ему удалось обокрасть тебя и попытаться провернуть дело, используя добычу, а ты этого и не заметил… И когда, скажи мне, ты успел приобрести привычку спать днем?

— Ну, выходит, Джон — крысеныш, — угрюмо пробурчал в ответ Артур, только мимолетно взглянув на своих друзей, а потом снова уронив голову на руки. — И нет у меня такой привычки. Я просто выпил, вот меня и разморило.

— Тебя может разморить с одной кружки пива? В жизни в это не поверю! — заявил Датч, садясь напротив. — И к тому же позавчера ты точно так же дремал вчера в дозоре, и заснул на прошлой неделе над книгой, и к завтраку тебя теперь вечно приходится будить… В чем дело, Артур? Ты не высыпаешься по ночам? Или вовсе не спишь?

— А ты решил в сыщика поиграть? Какое, черт подери, тебе дело, почему я не сплю по ночам? — огрызнулся юноша, для надежности еще отворачиваясь от своего названного отца.

— Значит, не спишь… Посмотри на меня, Артур, — попросил Датч очень мягко, но настойчиво. Артуру никогда не удавалось сопротивляться ему, когда он говорил с ним так, но на этот раз он все-таки сделал попытку еще плотнее зарыться лицом в собственный рукав, — однако одно осторожное прикосновение к руке мгновенно подчинило его. Он все же поднял свое покрасневшее не то от трения о грубую ткань полотняной рубашки, не то от смущения и тайных слез лицо и заглянул в глаза названному отцу — и встретил там невыразимую теплоту и внимание.

— Ну чего тебе? — ворчливо спросил он в следующий миг, опустив глаза, чтобы не видеть этой теплоты: она сейчас только ранила его.

— Для начала я хочу, чтобы ты знал, что мне есть до тебя дело, и всегда будет: в конце концов, ты не вещь, не инструмент, не раб и даже не наемный рабочий, от которого наниматель ждет только выполнения обязанностей, не заботясь ни о чем больше… Я был бы мерзким человеком, если бы отношения между нами были именно такими. Ты мой сын, и мне важно твое благополучие — в том числе и душевное. Я сейчас не собираюсь ругать тебя за рассеянность, что бы ни было ее причиной, но я волнуюсь за тебя и хочу выяснить это. Ты можешь доверить мне что угодно, сынок…

— Ты будешь смеяться, — обреченно вздохнул Артур, предчувствуя, однако, что все равно в итоге все расскажешь: очень уж сильно это чувство рвалось наружу.

— Обещаю тебе, я не буду смеяться над тобой, в чем бы ни было дело, — совершенно искренне заверил Датч. Он все крепче убеждался в том, что верно угадал настоящую причину, — а она вызывала у него не смех, а только сочувствие и некоторую гордость. В конце концов, он подобрал этого юношу совсем еще ребенком, а теперь впервые начал осознавать отчетливо, что его названный сын растет и постепенно становится скорее мужчиной, чем мальчиком… Это заставляло его вспомнить свою собственную раннюю юность, все те наивные надежды, мечты и клятвы… и первые разочарования. Если Артур испытал одно из них, то он считал своим долгом быть рядом с ним и помочь ему пережить этот момент. Если ему и хотелось улыбнуться, то разве что от умиления: хотя его названный сын и был уже выше и крепче многих взрослых мужчин, да и имел немало жизненного опыта, которым не могли похвастаться и старики, в некоторых отношениях он был еще мальчишкой, и чем больше он стремился показывать себя взрослым, тем более это было заметно.

— Нет, правда, это ерунда, — Артур предпринял последнюю попытку, заранее зная, что она обречена на провал. — Я сам виноват — был наивным дураком.

— Все мы иногда бываем наивными дураками, особенно если что-то с нами случается впервые, — примирительно заметил Датч. — Так почему же ты не спал этой ночью? И почему сейчас у тебя такой угрюмый вид?

— Меня девушка отшила, — тяжело вздохнул Артур после нескольких секунд молчания. — Мы с ней виделись ночью… мы обычно виделись по ночам. А сегодня я сказал ей, что уезжаю, думал, мы будем писать друг другу, но она… в общем, она сказала, что не хочет такого романа в письмах.

— Да, это тяжело… Она очень тебе нравилась? — сочувственно спросил Датч, положив руку на плечо юноши.

— Ага. Думаю, я ее люблю…

— А она тебя, выходит, нет, — иначе она бы не отвергла тебя. Что ж, возможно, это и к лучшему: во всяком случае, она поступила с тобой честно… Было бы хуже, если бы она согласилась, чтобы потешить самолюбие или вытянуть из тебя какую-нибудь выгоду, не испытывая к тебе никаких теплых чувств.

— Легко тебе говорить… в тебя-то, кажется, все женщины влюбляются, стоит тебе только взглянуть на них.

— Если это комплимент — спасибо, — тут Датч все же мягко усмехнулся, не обращая внимания на отнюдь не дружелюбный тон друга. — И отчасти это правда: во всяком случае, взрослым меня ни разу не отвергали… Впрочем, скажу тебе по секрету, чтобы твое доверие не было безосновательным: до Сьюзан я влюблялся лишь раз, и был тогда по возрасту ближе к Джону, чем к тебе.

— Да неужели? — недоверчиво спросил Артур, даже поднимая глаза, чтобы убедиться в том, что над ним не смеются. Однако в глазах Датча он увидел только обычный их яркий блеск — ни намека на озорство или лукавство, — да и в целом его названный отец сейчас казался непривычно серьезным, задумчивым и даже печальным.

— Да… и влюбился я в очень неподходящую мне во всех отношениях девушку, — начать стоит хотя бы с того, что она была на три года старше меня: мне было одиннадцать лет, ей — четырнадцать. Многие четырнадцатилетние девочки — уже почти девушки, и именно такой была Мэгги Амберсон… Я же в свои одиннадцать был сущим ребенком, разве что довольно рослым для своих лет. Может быть, я бы никогда и не узнал ее близко, не будь она старшей сестрой Джорджа, моего лучшего друга детства… А так она играла с нами, была среди нас заводилой — чертовски обаятельная, живая, легкая на подъем девица, вся в веснушках, о которых она совсем не переживала, с облаком легких пламенно-рыжих кудрей и пронзительными зелеными глазами. Она казалась мне самой красивой девушкой в мире, и я был очень польщен ее вниманием…

— Разве ж это красивая? — с не очень-то учтивой усмешкой перебил Джон.

— Красивая. Она и впрямь была чертовски красивой, — с полной уверенностью отозвался Датч. — И сейчас, представляя себе ее взрослой, я нахожу ее еще красивее, чем тогда… Вы, возможно, пока не поймете, но это — огонь в сердце, нашедший свое воплощение во внешности. А если вас так смущают рыжие волосы и веснушки, то я скажу вам, что вы просто еще слишком малы, чтобы понять прелесть оригинальной внешности! Впрочем, тогда и я этого не понимал. Мне кажется, что и влюбленность моя была умозрительной: герои книг часто влюблялись, я думал, что мне тоже непременно надо влюбиться, — и решил влюбиться в ту единственную девочку, что обращала на меня хоть какое-то внимание… Целое лето я лелеял свою любовь, набирался решимости для признания, вынашивал планы на наше будущее, — а я был уверен, что непременно женюсь на ней, и мы проведем вместе всю жизнь. А когда я все-таки решился сказать ей обо всем… ну, в этот момент я понял, что возраст все же имеет некоторое значение, — тут Датч усмехнулся с горьковатой иронией. — Она, разумеется, отвергла меня, хотя и очень мягко. Мы остались добрыми друзьями, но до этого я пару недель старательно избегал ее и пролил немало тайных слез о своей отвергнутой любви… кажется, даже поклялся никогда в жизни больше не влюбляться и вечно любить только ее.

— Так она отказала тебе только потому, что ты был младше? — спросил Артур, почти забыв о собственном горе.

— Да. Впрочем, я могу ее понять: мы тогда смотрелись так, будто она лишь с очень небольшой натяжкой годится мне в матери.

— Но ты ведь потом повзрослел…

— Ты клонишь к тому, что я мог бы попробовать еще раз спустя несколько лет, верно? Хочешь, чтобы я тебя обнадежил, сказал, что после первого отказа можно и передумать? Так вот, на этот раз — не обнадежу: попробовать снова мне так и не довелось… Года через два Джордж, пытаясь впечатлить какую-то девицу, полез поздней осенью в реку — вроде бы за украшением, которое она туда уронила, — и утонул. После этого миссис Амберсон, его мать, собрала двух младших сыновей и Мэгги и уехала так скоро, что мы не успели проститься. С тех пор я ничего о ней не слышал… — рассказав это, Датч на несколько минут замолчал, судорожно сжав плечо названного сына и стараясь подавить мучительную горечь, которая давно уже требовала выхода. И все же он не привык давать волю таким чувствам при людях, и тем более не намеревался делать это сейчас, когда хотел утешить Артура… В памяти его мимолетно всплыл тот день, когда он увидел имя отца в вывешенном на площади списке погибших солдат: тогда он прорыдал большую часть дня, забившись в угол на чердаке, но матери показался с сухими глазами. Сейчас ему вроде бы не хотелось плакать, — но хотелось горько вздохнуть о своем погибшем друге детства и вспомнить еще что-нибудь о нем. Но и этого сделать он не смел: признавать, что прошлое оказывает на него какое-то влияние, не хотелось, да и подбодрить названного сына было куда важнее, чем предаться воспоминаниям. К тому же сквозь эти мысли в его сознание начинала пробиваться другая, новая и куда более важная здесь и сейчас, чем все события его детства, хоть она и вытекала из его воспоминаний и кое-каких мыслях о них.

— Ну что ж… случается, что мы теряем самых дорогих людей — тем более стоит ценить близких, пока они еще с нами, — проговорил в конце концов Датч, старательно подавляя дрожь в голосе, чтобы хоть чем-нибудь закончить свой рассказ. — Но насчет проблем любви я, пожалуй, все же могу тебя обнадежить, хотя и иначе: я все-таки смог влюбиться снова — сможешь и ты… Да и тогда моя боль от того, что меня отвергли, утихла довольно быстро, и твоя наверняка тоже пройдет быстрее, чем тебе сейчас кажется. Может быть, ты еще поплачешь о ней тайком, — не надо этого стыдиться: природой нам дана способность плакать явно не для того, чтобы мы скрывали ее, — может, нарисуешь ее по памяти в своем дневнике или будешь видеть во снах, после которых не хочется пробуждаться, но со временем все это пройдет, и ты полюбишь другую девушку. А это была твоя первая влюбленность?

— Да, первая: ты даже не представляешь, какая это девушка… Такую больше во всем мире не найдешь, — отозвался Артур, снова вспомнив о своем разочаровании.

— А знаешь, что я тебе об этом скажу, сынок? Для таких вот детских влюбленностей, возможно, естественно быть неудачными: это учит нас по-настоящему ценить тех, кто любит нас в ответ. Ты потерял эту девушку, — но стоит ли искать расположения тех, кто не хочет быть с тобой, и тем более убиваться по ним? Впрочем, твое горе доказывает, что у тебя есть сердце… так что убивайся, если тебе этого хочется, только помни, что это не навсегда.

Артур хотел было горячо возразить, сказать, что это будет надолго, если не навсегда, и что влюбленность эта была совсем не детской, ведь он давно уже не ребенок… Однако он замешкался на миг, задумавшись о том, не будет ли при этом смотреться по-детски, и Датч воспользовался этой заминкой, чтобы подозвать официанта и заказать бренди. Это было явное приглашение выпить, — и юноша принял его без колебаний: ему хотелось забыться, да и то, что названный отец, еще полгода назад решительно запрещавший ему пить даже пиво, теперь сам предлагал выпить чего-то покрепче, льстило. Пока официант ходил к стойке за бутылкой и стаканами, Датч успел вкратце пересказать Артуру приключение Джона, несмотря на слабые протесты последнего, и это снова отвлекло юношу от его страданий — и даже немного подняло настроение. Под конец рассказа все они уже тихо посмеивались. Под этот смех и наполнялись стаканы — бренди для старших и шипучка для Джона, — но прежде чем выпить, Датч вдруг снова стал серьезным и произнес почти торжественно:

— Вы знаете, мальчики, я дам вам обоим один совет: не торопите время — задержать его все равно нельзя... Так будьте детьми, пока вы ими являетесь! Спускайте карманные деньги на сладости и развлечения, если вам этого хочется, заключайте нелепые пари ради шутки, влюбляйтесь и стройте такие планы на жизнь с возлюбленными, какие и в сказках не сбываются, мечтайте обо всем на свете… Не спешите взрослеть или казаться старше, чем вы есть, лучше будьте самими собой, и будьте счастливы! Давайте выпьем за то, чтобы всегда оставаться собой и никогда от себя не отворачиваться из стыда или желания кому-нибудь понравиться!

— И за то, чтобы в будущем нам везло, на делах и в любви! — в тон ему прибавил Артур, поддавшись общему оживлению. Последний вечер в Мэнсине обещал быть веселым, несмотря на все неурядицы.