Разговор прервался на полуслове, и Гоуст неожиданно замолкла. Первый украдкой покосился на неё и заметил блестящие слезинки в уголках её глаз. Не сбавляя шаг, он набрал в грудь морозного воздуха и тяжело выдохнул:
— Чего ревёшь? — Вопрос вырвался из его рта с облаком пара и сигаретного дыма, будто бы он очерченный сажей локомотив на полном ходу. Гоуст семенила за ним следом и что-то невнятно пробурчала в высокий воротник куртки, быстро перебирая мысли и ноги, которые едва не путались. Наконец, собравшись с духом, она ответила громче:
— П-потому что ты ругаешься. — Голос предательски дрогнул не то от холода улицы, не то от нахлынувших новой волной чувств, а на переносице появилась слабая морщинка. Первый резко остановился, удерживая Гоуст за плечо, и от неожиданности та вздрогнула.
— Я не ругаюсь, — ответил Первый резче и громче, чем планировал, и это прозвучало, скорее, как нападение. Он поймал себя на том, что глаза его широко распахнулись, словно выплёскивая всё его внутреннее возмущение на собеседницу. И поэтому сознательно медленно и мягко он прищурился, почти так же, как это делают кошки. Это возымело свой эффект, и напряжённые плечи девушки расслабленно опустились. Вглядываясь в грязь на носках своих ботинок, она сбивчиво пробормотала:
— Просто ты так говорил, как будто ругаешься. — Произносить это вслух было страшно. Гоуст казалось, что таким откровением она только вновь навлечёт его гнев. — У тебя голос такой был...
— Какой? Громкий? — Мужчина ответил диаметрально тихо своей предыдущей реплике, воплощая вопросом антитезу. Первый уже понял, что Гоуст некорректно считала его поведение. Снова. Это был не первый раз.
— Громкий и напряжённый, — продолжила она, и почувствовав, что Первый сдерживает своё давление, дала волю обидчивым ноткам в голосе.
— Я не ругался. — В этот раз получилось сказать, как надо. Спокойно, даже несколько устало. Затянувшись напоследок, Первый запустил сигарету в сугроб не затушив. Он слегка запрокинул голову, выдыхая особенно густые из-за мороза клубы дыма. Подняв тёмные глаза к ясному вечернему небу, он вдруг вспомнил, что волосы Гоуст когда-то были окрашены в точно такой же бледно-лиловый оттенок. Боковым зрением он заметил, как она, задрав голову точно так же, смотрела уже на него. Она вот-вот хотела было что-то добавить, но едва успела издать звук, как Первый её перебил:
— Просто я так разговариваю, эмоционирую. На что ругаться-то?
Несмотря на то, что вопрос был полуриторическим, последовавшее молчание Первого было выжидающим. Он ненавидел, когда его вопросы оставались без ответа, но предугадывал, что сейчас ответит Гоуст: "Наверняка пролепечет "Не знаю", как обычно."
Первый успел заранее проиграть этот сценарий у себя в голове и заранее на это позлиться. Гоуст нервно закусила обветренную губу и придержав то, что хотела сказать перед этим, выдавила лишь глухое:
— Не знаю.
Словно заготовленный надоедливый сценарий, словно колея в лабиринте, что заведомо ведёт в тупик. Она прекрасно знала, как Первый не любил такие ответы. Он не терпел эту неопределённость взглядов, желаний и ощущений, но сейчас она не могла ответить ничего конкретного. Столкнувшись с его вопросом все мысли опали, как снег с ветки дерева. "А кто должен знать? Я?!" — обычно огрызался на такое Первый, раздражённо стряхивая с себя чужую ответственность. И Гоуст слегка зажмурилась, ожидая услышать это вновь, но он молча опустил взгляд, почти смирившись с её неуверенностью. Он ненавидел нерешительных людей, ненавидел, когда мямлят, мнутся и тупят глазки, но Гоуст обладала поразительным свойством именно этим и очаровывать.
"Удивительно, сколько поблажек я даю ей за то, за что других бы уже давно втоптал в грязь. Интересно, она это понимает?"
Но на эти мысли Первый лишь хмыкнул и, потрепав её шапку, снисходительно улыбнулся:
— Дурёха.