Складка меж белёсых бровей становилась всё глубже, дыхание — порывистее и тяжелее, а чужие губы, такие обжигающие и жестокие, — ниже, царапая бархат кожи и вызывая колкую дрожь. Она сотрясала тело, вспыхивая внизу живота изводящим жаром, и отдавалась рваными вдохами, сцелованными украдкой. Постыдные звуки обрывали поцелуи, приходящиеся по влажности рта, и разрушали мысли, бесследно теряющиеся на коварной радужке всепоглощающей черноты. Наклоняя голову, он видит блеск удовольствия в чужом взгляде, жадном и нетерпеливом в своём желании, и боится, что его глаза блестят такой же болезненной необходимостью.
«Это отвратительно, — думает он, жёстче хватаясь за волосы на затылке мужчины в стремлении сделать больно, — это неправильно.»
Но его слабый голос вторит жаркому дыханию напротив, тихо поскуливает, смакуя текучее удовольствие, и стихает во власти чужих губ. На его языке — густой привкус виски с удушливыми нотками, обещающими сладость карамели. Стоит только нырнуть глубже в то, что готово его сожрать и подарить идеальность грёз, стоит только позволить охватить сильнее, сжимая рёбра до лиловых синяков и обманчивых воспоминаний, и оставить дольше, кровью забиваясь под ногти, точно грязь, обрушиваемая после пробуждения.
— Перевернись. — и дышать становится чуть легче от того, как тяжесть чужого тела перестаёт давить, отступая на шаг, чтобы разглядеть то, что предстало перед ним.
И ему нравится этот вид.
Потеряв опору чужих рук, Сандей потерянно моргает, не осознавая пространство, и шумно сглатывает слюну. Его кадык дёргается, привлекая внимание, и огрубевшие пальцы возвращаются, чтобы медленно заскользить по шее, легонько сжать уязвимые мышцы, не теряя зрительного контакта, и растереть до красна кожу около сонной артерии. Что-то тяжёлое мелькает во взгляде, осознавая опьяняющую уступчивость под его ладонями, прежде чем надавить на адамово яблоко, надавливая и получая желаемую реакцию, когда Сандей дёргано уходит от прикосновения. Его затылок больно ударяется о стену, а глаза широко распахиваются от неожиданности, сверкая злобой раскаленного золота.
Тихий смех вырывается из груди, стоит только прочесть в этом взгляде: «Какого черта, пёс?»
— Знай своё место, — напоминает вслух Сандей, смиряя презрительным взглядом, и его вид буквально кричит о том, что именно он — хозяин ситуации.
Как бы не так.
Галлахер щурится, и его тихий смех глубокими волнами заполняет мысли, стихая в опасном прикосновении к потрёпанным крыльям. Точно запечатывая в сознании их мягкость и хрупкость, он гладит перья с выражением лица, обманчиво похожим на влюбленное, и его губы искривляются в ухмылке.
— Перевернись, — нагло проигнорировав, повторяет Галлахер твёрже и будто теряет былое терпение. — Давай же, птичка.
Сдерживая ненависть, шипящую на кончике языка, Сандей медленно разворачивается спиной к мужчине и замирает. Его плечи напрягаются в тревожном ожидании, и губы смыкаются в тонкую полоску, заслышав за спиной лишь удовлетворительный смешок, заставляющий почувствовать себя униженным. Униженным он чувствует себя и тогда, когда со спины к нему прижимаются, красноречиво выражая ясность намерений, и продолжает так себя чувствовать, когда со странной игривостью ладони Галлахера пробираются под складки одежд, опаляя холодом. Эти руки касаются кожи и дотрагиваются незащищённого живота.
Вздох срывается со рта, точно неосознанная похвала, и чужие руки повинуются желаниям — движутся выше, щекоча так, что отдаётся дрожью между острых лопаток. Привыкая к прикосновениям, Сандей теряется, начиная расслабляться, и откидывается головой на крепкое плечо, трепеща во власти рук мужчины и находя в этом то, что разливается похотью по венам горячими потоками. Так разливает обычно Галлахер алкоголь по бокалам, умелыми движениями смешивая ингредиенты и эмоции, со знанием дела насыщая напиток. В этот раз сотворенное его руками обжигает, опьяняя желаемым освобождением от оков реальности.
Духота тесной комнатки давит на легкие, перекрывая доступ к кислороду вместе с широкими ладонями, что дразнят чувствительные горошины сосков и выбивают из головы всевозможные посторонние мысли. Присутствие Галлахера становится объемным, всепоглощающим. Он заменяет собой воздух, наполняя запахом самого обыкновенного шампуня — от волос, и табаком — от рук. С особым удовольствием сминает плоскую грудь, оставляя после себя красные отпечатки пальцев на фарфоре кожи, точно дерзкое преступление, и подбадривает тихие вздохи покусываниями, нацеленными на заостренный кончик уха.
— Вот так, ангел, — вкрадчивым голосом, Галлахер проникает в остатки оборванных мыслей, и заполняет голову хрипотцой, пробуждающей всё то, что подавлялось долгое время. — Не сдерживайся.
Точно под дымкой, сквозь нарастающее волнение от непозволительной близости, Сандей не сразу понимает, что что-то не так. Что-то укрывалось в этих незатейливых ласках и горячем дыхании на ухо, умело обходя здравый смысл, помутненный приторной сладостью прикосновений. Но стоит притупленному сознанию проснуться от неги, балансирующей на грани удовольствия, и обработать реальность в полной мере, как Сандей испуганно хватает ртом воздух и замирает в ужасе.
Его сердце учащает свой ритм, больно ударяясь о грудную клетку, и становится всё неспокойнее по мере того, как Галлахер царапает короткими ногтями между рёбер. Идеальное место, так и привлекающее внимание своим рельефом, гладкой кожей и лёгкой впадинкой прямо посередине. Идеальное. Будто созданное для чего-то, оно так и манило собой, привлекая взор и руки. В мрачной задумчивости мужчина водит кончиками пальцев по безупречной коже, очерчивая форму отсутствующей раны, которую сам же когда-то помог даровать этому прекрасно-ничтожному созданию, и лениво обращает внимание на Сандея, явно позабывшего о том, как дышать. Зрачки отдаются пульсацией, тело потряхивает от нервов, а мышцы слишком напрягаются, чтобы этого не заметить.
Смешок разрывает тишину, как когда-то была разорвана эта нежная плоть, и складывается в насмешливо-заботливые слова:
— Птичка. — Сандей скрипит зубами, сдерживая скопившуюся влажность на ресницах, и слабо дёргается в ответ. — Пти-ичка, ну что ты, не надо так напрягаться.
Его клыки слабо обхватывают белоснежные перья, посылая электрический разряд вдоль позвоночника, и перемещаются на затылок, нежно цепляя зубами будто бы в безобидной игре с неразумным щенком. Но Сандей не глупец, чтобы купиться на временное снисхождение и доброту, а потому сжимается, мешая оставить след постыдной близости, и тем самым вызывает раздражение. Его колебание порождает назойливую мысль проучить, тонущую в коротком поцелуе по обнажённой коже. Галлахер готов отступить и забыть, если в следующий раз ему поддадутся так, как и должны.
И плевать, что именно ему прислали приглашение, да такое, что едва можно было догадаться об отправителе и содержимом, если бы не ищейская натура. Плевать, что это была не его прихоть и не его порыв, а ангельское желание и разрешение войти в покои, дотронуться и поцеловать, запятнав. Совершенно всё равно, что он вовсе не заказчик, а лишь исполнитель.
Следуя своим собственным планам, он убирает руки подальше от того, что напоминает Сандею о том, как холодна смерть, и одаряет его тягучими прикосновениями у основания крыльев, мелко затрепетавших от ласки. Прелестное зрелище, вызвавшее в нём колючее веселье от наблюдения, как напряжение нехотя покидает чужое тело, а крылья укрывают лицо хозяина, но продолжают дрожать, словно умоляя о продолжении.
Что же, Галлахер отдаст ему всё. И извращенное представление о любви, и сокрытую под шрамами злобу.
Руки оглаживают поясницу — он готов поклясться, что видит, как под его пальцами распадается ангельская выдержка — и смыкаются бережной хваткой на крыльях. Белоснежные перья, отливающие серебром, лишь на первый взгляд кажутся таковыми: соприкасаясь с кожей у основания, они начинают темнеть, будто бумага, окунутая в чернила, и твердят о греховном падении, разрушающих мыслях и непозволительных чувствах.
Сандей не безупречен.
Это звучит словно бред безумца, явно перебравшего с алкоголем и напрашивающегося на неприятности с самой «Семьёй».
Сандей не идеален.
Никому не дано этого увидеть, скрываясь под одеждой и умело сплетенными играми, но Галлахер — тому свидетель и, частично, виновник. Без единого чувства стыда и вины, будь он проклят, но с глубоким пониманием ответственности, которую готов был взять на себя без остатка, если понадобится. Если его попросят.
Ведь даже сейчас, с чернеющими крыльями, совершенными преступлениями и не поддающимся одобрению помыслами, Сандей, ожидающий подставы, но позволяющий ему увидеть больше, — самое невероятное, что он знал и знает.
— И что же мне с тобой делать? — хрипит Галлахер на выдохе, обращаясь не то к небесам, не то к самому же себе.
Прежде чем Сандей успевает осознать, мужчина резко дёргает крылья на себя, смещаясь в сторону, и пол уходит из-под ног, а комната — смазывается в безобразном виде. Всего лишь миг — и он оказывается застигнутым врасплох и подавленным молниеносной реакцией Гончего пса. Впившись губами в тихий вскрик, Галлахер позволяет падению утянуть их обоих, позволяет вцепиться в свои ладони, укусить до крови от столкновения с полом и отдать боль сполна, принимая её как должное за совершенное. Щетина колко щекочет лицо, клыки ответно прокусывают мягкость губ, отдаваясь металлическим вкусом, и Сандей ощущает тошнотворное головокружение от резкой смены положения и грязной игры, задуманной мужчиной.
Сгорая от ярости, он шипит коброй, разом теряя ангельский вид, и бьёт по груди, требуя незамедлительно отстраниться от него. Но, лёжа на полу и придавленный крепким телом, это оказывается тяжёлой — непосильной — задачей, что становится лишь ещё большим поводом для хлесткого раздражения.
— Пошёл пр-рочь! — рявкает Сандей и пуще прежнего заходится, стоит Галлахеру перехватить его ладони. — Не забывай по чьему позволению ты здесь!
Его лицо краснеет от гнева и так и не достигшего удовольствия, а на губе скапливаются кровавые бусины, вот-вот грозящие очертить лицо. Галлахер слизывает их, коротко целуя, и мотает головой с невозмутимым выражением лица:
— И не подумаю.
Сандей замирает от такой наглости, давясь возмущением, и ощущает, как начинает жалеть ещё сильнее о том вечере, когда решил, что Галлахер — единственный, кого он может выбрать. Он понимал, что тот и так многое знает, но ему всё равно плевать на секреты и безобразные стороны, а потому можно было бы приоткрыть завесу ещё немного. Сандей думал, что тот способен принять, держа язык за зубами, а мысли — под замком. Но это было безумным решением с самого начала. Этот пёс вертел им как хотел!
— Ты ясно изложил свои желания, когда обратился ко мне, — продолжает тем временем Галлахер, — и я не намерен разочаровать тебя.
— Чёртова дворняга! — выплёвывает с жаром Сандей, выцарапывая чужое запястье в кровь. — Ты — зло.
И ему в ответ с безумным обожанием в глазах:
— Тогда, — целуя за ухом, — ты моё проклятие и порок.
Что-то в этих словах и терпеливых действиях унимает ярость, сменяясь усталостью. Лицо разглаживается, и руки теряют силу. Галлахер наблюдает за этим, запоминая и изучая всё больше эмоций: одна за другой они тускнеют в золотых глазах, стихая в принятии собственного положения — последствия когда-то принятого решения в попытке довериться, хоть и косвенно и неполноценно.
Эта ночь не переполнится безумием страсти и мелодиями рваных вдохов, не упустит шанса пробраться куда глубже. Она сложится между ними в разговор в тесной связи на полу, она окрасится правдой, засверкает откровениями и растает утренним туманном на рассвете. Исчезнет честность, покинет комнату тепло, а днём подписан будет приговор и растворен навек гончий пёс.