Sola fide (Одна лишь вера оправдывает нас)

Post tenebras spero lucem (с лат. — «Надеюсь на свет после мрака»)

— Ягами-кун, — голос, механически искаженный до предела, резко заполняет комнату. — Ты не считаешь, что пришло время начать говорить?

Лайт не знает, где он, ни место, ни даже как выглядит комната вокруг, потому что повязка покоится на его глазах так долго, что, кажется, прошло уже несколько дней. Удерживаемый смирительной рубашкой и крепко привязанный к вертикальной конструкции, которая заставляла его стоять, но мешала любому движению, Лайт был информирован им, что это были меры предосторожности, но его истинные намерения были одной из немногих вещей, бывших очевидными, даже учитывая его нынешнюю способность рассуждать. Без еды, воды и сна, насколько он помнил с момента своего прибытия, он был вял и с трудом связно мыслил.

В последнее время казалось гораздо труднее понять, что происходит, и единственным, что он знал, был факт, который подавлял его с момента заключения — он был арестован как Кира.

— Ягами-кун, — голос раздается снова, но даже искаженный, он звучит более твердо. — В данный момент твое молчание — не что иное, как мазохизм.

Слегка сдвигаясь в кожаных ремнях, он сжимает губы. Когда вначале он был похищен и привезен сюда (должно быть, это были люди из ФБР, думает он заторможенно, даже после того, как он избавился от их агентов, так как НПА бы никогда не сделало подобное с ним, пока там руководил его отец), он громко заявил о своей невиновности. Он произнес громкую речь про права человека, которые были нарушены, он сказал им, что хочет быть адвокатом. «Это незаконно», — яростно убеждал он себя и своего похитителя. Так и должно было быть, а поскольку те, кто арестовали его, были из Интерпола, они не могли долго нарушать закон, тем более в отношении Киры.

Но Лайту не потребовалось много времени, чтобы понять, что в комнате, где его держали с завязанными глазами, могло происходить все, что угодно, и никто, кто стал бы возражать, ничего об этом не узнает.

Теперь он вовсе не доверяет себе говорить. Его мозг выбит из колеи, и он боится того, что сможет сказать, если откроет рот. Он попал в опасное положение, где он был нужен ему. Отчаяние ради помилования могло соперничать по силе только с отчаянием ради избегания казни, и это было угрозой, о которой он постоянно себе напоминал. Если он позволит словам покинуть его рот, он будет обречен.

Смерть — это именно то, что L пообещал ему при первом их столкновении. И у Лайта были все основания полагать, что у L не было причин не сдержать слово.

Однако Лайт пришел к выводу, что L пока что не может позволить себе убить его. У L нет ничего, кроме теории и подозреваемого, и, хотя механический голос заявляет, что ему уже известно, что Лайт — Кира, так что ему лучше сотрудничать, он знает, что доказательств нет, у L нет никаких доказательств, самое большое — несколько жалких улик и, вероятно, больше никаких зацепок. Он пока не может осудить Лайта, и Лайт не сомневается в этом. То, что ищет L — не признание. Это — то, как Кира может убивать.

Без знания о тетради смерти L не сможет победить.

— Ягами-кун, у меня есть все время мира для ожидания, — говорит этот компьютер, этот L. — Это должно показать, насколько сильно я намерен привлечь тебя к ответственности.

Лайт опускает голову, пытаясь расслабиться в комфортном положении, но как бы он ни старался, кожаный ремень вокруг его шеи впивается в подбородок, и он старается балансировать между дискомфортом и прикладыванием минимальных усилий.

— Эй, приятель, разве тебе не скучно здесь? — Рюк, развлекаясь, появляется прямо перед ним. — Мне не очень нравится, что я не могу есть здесь яблоки, но я узнал много интересного про людей. К примеру…

Чуть колеблясь, Лайт поднимает голову, как если бы имел возможность лучше увидеть то, что делает синигами. Тишина нервирует, а затем внезапно палец с острым когтем касается повязки и царапает верхнюю часть века Лайта. От удивления Лайт кряхтит и мотает головой в сторону, чтобы избавиться от Рюка, и борется с искушением обругать его — это выглядело бы слишком странно для камер, которые, как он не сомневается, направлены на него. Не продолжая бой, синигами отступает.

— Я понял, что ты держишь глаза открытыми, несмотря на то, что ты не можешь видеть. В чем смысл этого?

— Ты, должно быть, устал, — продолжает L. — Расскажи мне, как ты себя чувствуешь.

— Что ты планируешь делать, Лайт?

Голоса окружают его, и он хочет закричать, чтобы все они заткнулись. Но слова не срываются с его потрескавшихся губ, напротив, он почти до крови сжимает их. Он не видит ничьих лиц, как и не видит ничего вокруг, так что все сливается вместе, в царство небытия. Ему кажется, что он сходит с ума, так что ему нужно продолжать думать, и больше, чем что-либо, ему необходимо узнать, о чем думает L.

***

Когда Мисора Наоми связалась с L, L сначала практически отмахнулся от нее. Для L не было принято принимать звонки напрямую, обычно они сначала проходили через Ватари в целях безопасности, а во время расследования по делу Киры L предпочитал перенаправлять звонки с японских номеров сразу к японской полиции. Но эта женщина настаивала, что она должна поговорить именно с L, и что если бы он знал ее имя, то позволил бы ей говорить. После некоторого размышления он вспомнил, что она была отличным агентом ФБР, участвовавшим несколько лет назад в деле о Лос-Анджелесских убийствах. Мисора утверждала, что располагает важной информацией по делу Киры, и, доверяя ее мнению, L поговорил с ней лично, используя искаженный голос и неотслеживаемый телефон.

Телефонный разговор, продлившийся три с половиной минуты, стал поворотным моментом в расследовании.

Двенадцать агентов ФБР, недавно убитые Кирой, прибыли в Японию, будучи направленными L для слежки за офицерами японской полиции, подозревавшимися в связях с убийцей. Мисора была в Токио со своим женихом, действующим агентом ФБР Реем Пенбером. Незадолго до своей смерти он попал в происшествие с угоном автобуса. Это не было редким инцидентом для Токио, но более любопытно было то, что у преступника внезапно начались галлюцинации, и он выбежал на улицу, попал под автомобиль и скончался на месте. Это было невероятной удачей для Рея Пенбера, который не хотел рисковать своей анонимностью, используя собственный пистолет и усмиряя мужчину, но Пенбер, говоря с Мисорой, упомянул, что он показал свое удостоверение личности из ФБР кому-то в автобусе. Вскоре после этого Пенбер и все остальные агенты умерли от сердечных приступов.

Это привел Мисору к выводу, что Кира не только был в том автобусе, но и являлся тем человеком, которому ее покойный жених показал свое удостоверение — ответственным за смерть угонщика, при условии, что Кира способен убивать не только с помощью сердечных приступов.

Учитывая вывод, что Кира действительно связан с НПА, Кира мог быть только тем человеком, за который Пенбер следил в тот день. Семнадцатилетний старшеклассник по имени Лайт Ягами, сын руководителя Соитиро Ягами. L уже давно представлял Киру как подростка, у которого много свободного времени, и, узнав, что Лайт — гениальный токийский школьник, нанял секретных агентов, чтобы без шума арестовать его по дороге со школы и привести сюда.

На данный момент у L нет никаких сомнений. Он не отводит глаз от экрана компьютера, а его рука покидает микрофон только тогда, когда ему нужен очередной кусочек сахара в кофе. Они не позволяют Лайту спать, но L тоже не дремлет. Необходимо сделать слишком много всего, а сны отвлекают.

— Я вернулся, — говорит Ватари позади него. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, что заслуживало бы внимания, — отвечает L, не меняя взгляда. — Все необходимое приготовлено?

— Мы позаботились обо всем, — подтверждает тот. — Когда мы начнем действовать?

L наблюдает, как Лайт шевелится в ремнях, выглядя измученным, и отвечает: — Немедленно.

***

Лайт не осознает, что спал, до тех пор, пока не открывает глаза.

Когда он просыпается, в его голове проясняется. Боль от лишения сна утихла, но это, в свою очередь, приводит в ужас его вновь возродившуюся рациональность. Он лежит на полу, совершенно не связанный. Хотя и приятно чувствовать свои руки и ноги свободными и расслабленными, острое ощущение, что что-то не так, не дает покоя. L, кажется, не из тех, кто легко проявляет милосердие, напротив, он — человек, который не будет останавливаться до тех пор, пока не получит все, что хочет.

Это — сладостные слова капитуляции.

(Сладостная капитуляция — это тетрадь смерти. Собственноручно подписанное признание и ничего больше — навсегда.)

Лайт садится и протирает глаза, видя ими впервые за эти дни. Это заняло несколько минут, чтобы, наконец, привыкнуть, поскольку камера, в которой он находится, ярко освещена. Когда слепота окончательно уходит, он замечает кое-что еще — высокий стакан с прозрачной жидкостью (водой, как он надеется) и поднос с едой, пусть и довольно скудной.

Поднимаясь на больных конечностях, он подползает к пище и хватает стакан. Теперь, когда сон выходит из списка его приоритетов, он сполна чувствует свое сухое горло и немедленно глотает воду. Только после того, как она касается его потрескавшихся губ, он глупо задается вопросом, нет ли в ней наркотиков. Однако, съев кусок буханки хлеба, он понимает, что это маловероятно, так как L обладает силой накачать его ими, не прибегая к обману.

Когда тарелка и стакан становятся абсолютно пусты, он отползает обратно к стене и задается вопросом, стоило ли ему так торопиться, потому что, очевидно, L что-то задумал.

Немного времени спустя раздается звук щелчка замка в двери. Дрожь предчувствия пробегает по его спине, и Лайт напрягается, поднимаясь на шаткие ноги, чтобы, что бы ни случилось, он мог, по крайней мере, стоять с неким достоинством.

То, что происходит, выглядит как иллюстрация к слову «ирония». Вошедший мужчина европейской внешности на голову выше подростка и весит как минимум вдвое больше. Мышцы, которые выступают на его руках, кажутся размером с тело Лайта, а способность к устрашению, находящаяся в основе сущности этого человека, явно проявляется уже на его небритом, желтозубом улыбающемся лице.

Это L?

— Ягами-кун, поприветствуй Джозефа Андерсона, — голос L раздается в динамике, опровергая предыдущие подозрения. — Пять лет назад он был арестован в Техасе за убийство своей жены и ее любовника. Сегодня суд приговорил его к смертельной инъекции, но он согласился поучаствовать в твоем допросе в обмен на отсрочку приговора.

Во рту Лайта пересыхает, когда он смотрит на приближающегося к нему мужчину. Он нервно сглатывает, но слюна, стекающая по его горлу, по консистенции похожа на песок.

— Ты не хочешь говорить? Хорошо. Я буду сговорчивым и соглашусь на компромисс. Джозефу Андерсону было сказано убить тебя. Учитывая, что ты все равно будешь приговорен к смертной казни, ничего страшного, если ему это удастся.

В панике Лайт отступает на несколько шагов назад, пока не понимает, что он оказался в углу без единого пути к отступлению.

— Судя по твоему молчанию, ты высоко ценишь свою жизнь. Интересно, сможешь ли ты способен убить его первым?

Вот и все.

Д-Ж-О-З-Е-Ф-А-Н-Д-Е-Р-С-О-Н. Простое английское имя, которое Лайт может прочесть по складам без единого вопроса, но здесь нет тетради смерти, чтобы вершить справедливость. Она, эта информация, которую он скрыл от L — причина, по которой его похититель не знает, что сам Лайт — не оружие, таковым является тетрадь, без которой он не может обрывать жизни. Чем меньше известно L, тем дольше он будет сохранять Лайту жизнь.

Или он так думал. Сейчас его сердце колотится, и он думает, что все-таки может умереть.

Крепкий мужчина подходит к нему и ухмыляется так, что из него вырывается гнилостное дыхание. — Привет, солнышко, — говорит он на протяжном английском.

Лайт не теряет времени. Он поднимает вверх колено с намерением ударить нападающего в пах. Слабое место, о котором он читал в книгах. Если у вас нет преимущества за счет силы мышц, надо атаковать уязвимости. Глаза, суставы — все, за счет чего можно легко причинить боль.

Но мужчина точно этого и ждал, как будто каждый день в тюрьме дрался. Вероятно, так и было. Он ловит Лайта за ногу и начинает избиение.

Джозеф не торопится, слабо осознает Лайт. Он пытается причинить ему больше боли, выкручивая, вытягивая, оставляя синяки и трещины, пока голова юноши не превращается в смесь крови и трясущегося смятения. Лайт содрогается, он чувствует тошноту, но ничего не выходит, лишь кислота покалывает его глотку. Вместо этого из его рта вытекает кровь. Его зуб расшатан, язык и губы превращены в месиво.

Когда тяжелый ботинок отпечатывается на его ребрах, он, наконец, кричит. Его голос хриплый и разбитый, звуки точно кровоточат, как и все в нем.

— L! Я не могу этого сделать!

Он надеется, что это достаточно двусмысленно, чтобы не стать признанием, если он будет все отрицать позднее, но все, чего он хочет сейчас — шанс существовать в этом «позднее».

— Тогда сейчас ты умрешь.

И кулак Джозефа врезается ему в глаза.

***

Если бы Лайт мог мыслить спокойно, он бы точно поймал L на блефе. Просыпаясь, он думает, лишь на мгновение, что он мертв и попал в Пустоту, которую ему обещал Рюк. Когда отчаянная логика обуздывает его разрушающийся разум, он выводит объяснение, что просто еще одна повязка на глазах скрывает его зрение. Но даже эта ткань кажется ему далекой, как будто он наблюдает за своим безжизненным телом.

Именно боль напоминает ему о смертности.

Хотя он лежит на чем-то, что можно было бы назвать матрасом, не будь оно таким жестким, от синяков на его спине пробегает жгучая волна боли. Все болит. Он поднимает руки к лицу, понимая, что они не привязаны к его бокам смирительной рубашкой, но их движения, тем не менее, остановлены. Наручники, делает вывод он. Каждое запястье приковано к кровати, и лодыжки тоже прикреплены цепями.

Раздается звук открывающейся двери.

Чья-то пара ног шагает по полу все ближе и ближе. Лайт заставляет себя сесть, стиснув зубы от боли, и дергает головой в направление звука. Его сердце начинает бешено колотиться, и он тихо шепчет себе, что его не убьют. Пока. Намеренно или нет, но его похититель ясно дал это понять, и Лайт должен использовать в своих интересах. Неважно, кто сейчас приблизится к нему.

— Ягами-кун.

Голос заставляет Лайта остолбенеть, у него сжимается горло, а руки потеют. Этого не может быть… низкий, рокочущий звук, тембр молодого человека. Это невозможно-

— Я — L. Обычно я не раскрываюсь таким образом, но, согласно всем теориям, которые я придумал, услышав мой голос, ты не сможешь убить меня.

Лайт просто поворачивает голову на голос, слишком ошеломленный, чтобы обратить свои мысли в какие-либо слова. L. Я — L. Я — L, а ты — Кира, и вот, наконец, мы встретились здесь.

— Хмм, — обладатель голоса изучает его, анализируя так тщательно, что это ощутимо. Глаза, ведь у L наверняка есть глаза, впиваются в него, но Лайт не может этого видеть. — Как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке, — вырывается через пересохшее горло.

Следует изумленная пауза. — Это правда так? Значит мои прогнозы не были верны. Я предполагал, что ты не будешь хорошо себя чувствовать, будучи избитым до потери сознания.

— Ты просто хотел увидеть, смогу ли я убить его, — говорит Лайт, пытаясь восстановить самообладание, которое так легко разрушается его врагом. — Потому что больше, чем что-либо, ты желаешь знать способ убийства.

— Верно.

— Потому что грехи заслуживают кары.

— Да.

— Но все в порядке, пока их совершаешь ты.

— Это то, как ты оправдываешь себя.

— По сути, ты признаешься, что ты такой же, как Кира.

— По сути, ты признаешься, что ты Кира.

— Нет… — Лайт сжимает кулаки, чувствуя, как его тело дрожит, и отворачивает голову. Хоть он и слеп, он знает, что этот человек сейчас смотрит на него, изучает его. И он наверняка выглядит сейчас как месиво — не нужно зрения, чтобы понять, насколько избито его тело.

Только боги могут вытерпеть смертность, а слабость — смертный грех.

— Ты знаешь, — внезапно говорит безликий голос, как будто в ответ на мысли Лайта. Сказал ли он что-то вслух? — Я делаю это не потому, что хочу. Очевидно, я предпочел бы твое сотрудничество, и не только потому, что мне нужна информация, но и потому, что мне не очень нравится делать подобные вещи…

Лайт переводит дыхание. — Никто не скажет, что я говорю необъективно, когда скажу, что у Киры есть все права мира, чтобы желать убить такого человека, как ты.

— Такого, как я? — в словах была преувеличенно восходящая интонация. — Я думаю, ты действительно хочешь убить меня прямо сейчас, — добавляет он, пытаясь добиться признания.

— Ты преступник. Если ты чего-то желаешь, ты делаешь все, что хочешь, чтобы получить это.

— Я не преступник, — не соглашается L. — Я работаю в рамках закона.

— Это не в рамках закона.

— Я и есть закон.

И затем человек, он запрыгнул на кровать за тем местом, где сидит Лайт. Лайт замирает, когда слышит дыхание близко от своей головы.

L означает закон.

Даже с повязкой на глазах он видит все туманным и красным. Запах его злейшего врага, запах человека, которого он никогда не видел, наполняет воздух, которым он дышит. Кончики которого, касающиеся кожи, почти нежно, почти с любопытством очерчивают синяки, непреднамеренно вызывая статическое электричество на тонкой рубашке. L, этот L так близко, что Лайт может почувствовать его мягкие волосы на щеке, когда он шепчет Кире на ухо.

— Ты…

Озноб сменяется жаром, и на мгновение он теряет дар речи. Все, что было мертвым внутри него, воскресло и трясется, внутри сжимаются чувства, не имевшие названия ни на каком языке, и когда оно взрывается, оно приобретает форму смеха. Смех вылетает из него, резкий звук болезненно царапает его легкие и вырывается из первой улыбки на его лице после ареста.

— Да кем ты себя возомнил, L?

Среди них двоих один — революция, второй — дьявол. Только один из них может играть роль Бога, и это тот, кто одержит победу. Лайт начинает понимать, как работают мысли L, и среди темноты перед ним вырисовывается лицо.

Лицо, которое он клянется стереть из этого мира, если только найдет способ увидеть его без глаз.

***

— Я не считаю разумным продолжать в этом духе, — упрекает Ватари, стоя рядом с L. Они наблюдают за обвиняемым Кирой через пуленепробиваемое стекло его камеры. Допрос — это всегда преднамеренный вуайеризм, как бы праведно он ни проводился, поскольку допрашивающие всегда наблюдают за тем, что не видит осужденный. Ватари видел это и раньше, он приводил подозреваемых к L и всегда был по эту сторону зеркального стекла.

Но теперь Ватари смотрит на молчащего L, который пристально вглядывается, как если бы он видел что-то, чего не может заметить простой смертный. И связанный заключенный, Лайт, смотрит на стену с искривленным лицом, которое точно разделяет его просветление, но он все еще незряч.

Проходит минута, прежде чем L отвечает — у него в голове, очевидно, есть список приоритетов, в который не входит его помощник. Зубы L касаются его большого пальца. — Нет причин, по которым я не могу держать его так, — рассеянно отвечает он.

Ватари кашляет. — Руководителю НПА Ягами потребуется информация об его сыне. Если вы планируете казнить его, я пошлю ему известие и сообщу, что его сын мертв.

— Конечно, я планирую казнить его, — отвечает L. — Но я не могу сделать этого, пока не получу все, что хочу.

— У тебя до сих пор нет даже признания, — с вежливой жесткостью напоминает Ватари.

Но L больше не обращает на него внимания. Ягами пошевелился, и этого оказалось достаточно, чтобы детектив полностью выпустил из внимания старшего товарища. Лоб L прижат к стеклу, его ладони зафиксированы так, будто они держат само изображение Киры, и, если их отпустить, вся картина разлетится вдребезги.

***

— Я мог бы казнить тебя прямо сейчас, — объявляет L, но совсем не потому что он хочет напугать мальчика Ягами — не тогда, когда они оба знают, что L не собирается устранять свою главную зацепку к таинственным ответам, которых он так страстно желает — но как ни странно. Он просто хочет увидеть реакцию, он просто хочет узнать Лайта Ягами.

(А как лучше узнать кого-то, нежели увидеть отражение смерти в его глазах?)

— Тогда мы различны, — раздается ответ. Усталый и тихий, как лебедь, крылья которого слишком долго были в ловушке, он все же заставляет себя сесть и посмотреть на смерть, на L. Даже под гладкой повязкой, покрывающей его глаза, он старается отдалиться от своей Немезиды, которая продолжает срывать с него лица, пока не доберется до мозга, скрытого за ними. — Я не могу казнить тебя.

L, он прикладывает кончик пальца к губе и думает, что это не ложь. Эти мягкие, сухие слова кажутся слишком близкими к истине, к просветлению. Они подходят сюда, точно элемент к паззлу. Хотя, конечно, Кире нужны лицо и имя, которых у Лайта нет, чтобы убить, там наверняка есть что-то еще или много чего-то еще, к чему L наверняка приближается.

Он ловко поднимается на кровать и садится у ног Лайта, уделяя момент, чтобы изучить его тело, как оно напрягается и ерзает от перспективы беспомощно приблизиться к своему палачу. — А ты бы сделал это, если бы мог?

— Я не убийца.

— Каждый человек может стать убийцей при определенных обстоятельствах, — отрицает L. Он наклоняется ближе, покусывая ноготь. — Пожалуйста, предположи, что в гипотетической ситуации ты на самом деле являешься Кирой. Ты бы убил меня?

Лайт даже смеется над этим. Видеокамеры L впервые зафиксируют такое, даже если этот звук будет тонким и утомленным. — Твои методы допроса сдают, если тебе нужно мое участие в игре притворства, чтобы получить улики против меня.

Губы L растягиваются в улыбке. — Ты избегаешь этого вопроса потому что не хочешь говорить «да» или потому что боишься сказать «нет»?

— Я бы убил тебя за один удар сердца.

***

— Это займет сорок ударов сердца, — напоминает Рюк, считая это полезным замечанием. — Если ты напишешь его имя в тетради смерти, то он будет жить еще сорок секунд, помнишь?

Лайт помнит, и хочет задушить этого проклятого синигами во что бы то ни стало. Ему хочется кричать и рявкнуть, что он не скажет L, что убьет его «за сорок ударов сердца», и кроме того, если бы у него была возможность, он бы просто убил его голыми руками. Лайт не может сказать, почему Рюк так счастлив. Может быть, он нашел тайник с яблоками, или, возможно, просто жестокость происходящего достаточна, чтобы его успокоить.

— Да… У Ягами-куна есть все основания, чтобы желать моей смерти, — взвешивает L.

— А что, если я убью его ради тебя? — размышляет бог смерти, и его голос раздается так же близко, как и голос L. Рюк стоит за спиной Лайта, возможно, у изголовья кровати, к которой тот привязан. — Я не собираюсь, но что, если бы я это сделал? Ты бы наверняка полюбил меня, не так ли?

Если L умрет сейчас, то виноват буду только я.

— Или… — говорит Рюк с таким тоном, что это не совсем насмешка, ведь синигами слишком эгоистичны, чтобы насмехаться. Это не что иное, как болезненное любопытство существа, которое выражается словами через то веселье, которое оно испытывает. — Или я мог бы сейчас написать твое имя в своей тетради и убить тебя.

Смерть стоит перед ним, смерть стоит за его спиной. Лайт окружен ими — memento mori. Но он не умрет, он знает, что не умрет, пока не выполнит всех целей палачей, и он оставляет их в ожидании. Он отвечает им улыбкой, но не потому что он счастлив, но потому что он должен заставить их обоих думать, заставить их быть одержимыми вопросом, о чем же он все-таки размышляет.

***

О чем он думает? Ему нужно знать, о чем он думает, но он не видит его глаз. Глаза, зеркало его души, надежно спрятаны.

Это сводит с ума.

***

Убеждение — это игра, но игра является игрой лишь до тех пор, пока людям не больно. Но если убеждение — это боль, то где же игра?

— У тебя нет никаких доказательств, — говорит Лайт, приходя в сознание в том же месте, где встречался с L раньше. Он знает, что L тоже здесь, но это — все, что ему известно, и он нуждается в большем. — Держу пари, это просто убивает тебя, так?

— У меня есть доказательства, — легко отвечает L, стоящий напротив. Кровать сдвинулась, и Лайт почувствовал тепло ступни на своем колене. Было такое ощущение, будто этот человек встал на кровать рядом с его ногой и присел на корточки. — У меня есть ты.

— Утверждение не является ответом, пока ты не обнаружил решения.

Раздается легкий выдох, и Лайт многозначительно поворачивается в сторону голоса, задаваясь вопросом, была ли это улыбка L. — С момента твоего заключения, Ягами-кун, не было ни одного нового убийства.

Это была ложь. Они были, были. Лайт удивлен, как легко эти компрометирующие слова были готовы соскользнуть с его языка и разрушить то, что говорит L. Он не знает, как долго находится здесь, но он намеренно назначал преступникам время смерти на время до двадцати одного дня вперед — максимальный срок, возможный для тетради смерти. Таким образом, даже без тетради у него был льготный период в три недели, прежде чем его исчезновение станет доказательством его вины. И даже тогда оно будет неубедительным.

— Ты удивлен? — спрашивает L, и Лайт понимает, что тот наклонился вперед — порыв дыхания мягко касается его лица. L, Люцифер, пославший ему вызов, так близок, и Лайт думает, что сойдет с ума, если еще не успел.

— Я ничего не знаю об этом! — семнадцатилетний парень отчаянно пытается вновь собраться с силами. Затем он шепчет чуть более слабым голосом: — Просто отпусти меня.

— На самом деле, я солгал, — это прозвучало спокойно и плавно. Лев загнал свою жертву в угол и столкнулся лишь с одной проблемой: как же лучше всего вырвать ей горло. — Сердечные приступы еще не прекратились.

— Тогда это не могу быть я.

— Однако любопытно то, что ты можешь не только убивать, но и контролировать время смерти жертвы. Двенадцатого декабря прошлого года ты смог убивать преступников каждый час, даже когда был в школе или спал, а это значит, что ты можешь планировать убийства заранее.

Заставляя себя сделать безразличный вид, Лайт сожалеет. Он сделал этот шаг после того, как полиция сообщила, что Кирой может быть ученик старшей школы. Это была не попытка опровергнуть теорию, а возможность подтвердить его связь с японской полицией, чтобы L был вынужден проводить собственное расследование, а полиция потеряла к нему доверие. В конце концов Лайт был бы в состоянии выманить L как кролика.

И вот он здесь.

— Никто из погибших не является новым преступником, — задумчиво продолжает L. Ближе и ближе, тепло голоса касается носа Киры. — Все их имена звучали в телевизионных новостях до твоего заключения.

Это убедительно. Хотя, конечно, это все еще не доказательство. Лайт знает это, напоминает себе об этом, и он знает, что L тоже должен это знать.

— Но как, Лайт? — неформальное использование его имени вызывает страсть, так схожую с похотью. — Как ты это делаешь?

L здесь, здесь этот человек, этот шифр, это осязаемое присутствие неосязаемого проклятья. Оно прямо перед его лицом, точно у смертного, но с запястьями, прикованными к металлическим бокам кровати, Лайт не может коснуться его. Он не может его увидеть. Подобно Богу, L непостижим, и L представляет собой угрозу. L стоит перед ним и наблюдает.

Но правда в том, что L тоже не видит Лайта.

Когда Лайт опускает голову, его преследователь подхватывает рукой его подбородок и поднимает ее назад. Его кожа холодна, но под ней бьется пульс. Рука застывает, удерживая его лицо, как будто они способны заглянуть друг другу в глаза и найти ответы, за которые они оба готовы убить.

— Просто признайся мне, — шепчет L. — Просто скажи мне, что ты Кира…

Просто признайся мне. Просто скажи мне свое имя.

Ирония в том, полагает Лайт, что им ничего не известно, хотя они так близки, но они, скорее всего, умрут до того, как узнают правду. Их слепота создана ими же из ненависти к себе. Лайт хочет понять мысли L, а L хочет понять его мысли, и единственная разница в том, что Лайт — и заключенный, и бог, и он знает только себя. Он знает, что он связан и что он не может освободиться от своих ненависти и разочарований. Он не может сражаться с L, и он не может разорвать его лицо в клочья пока не найдет этот пульсирующий мозг, который намекает на него.

Он не может узнать L. Не так.

Лицо L находится именно в том месте, которое он вычислил по шепоту движений. Его рот оказался там, куда его привели подсказки дыхания. Лайт рванулся вперед с такой силой, что столкнул их вместе, и L, испугавшись, приоткрыл губы. Его рот такой теплый, как и надеялся Лайт, он теплый, человечный и, ох, такой смертный, когда он вытягивает свой язык. Цепи вовсе не натягиваются, даже когда Лайт целует L пока хватает воздуха, потому что ему не надо тянуться далеко.

Детектив остается бесстрастным в течение нескольких секунд, возможно, из-за своего удивления. Его рука все еще прижата к щеке Лайта, но вокруг царит тишина, которую Лайт не может интерпретировать. Конечно уже прошло время той паузы, которая могла быть связана с тем, что Лайт застал L врасплох, и теперь Лайт может только гадать, почему L все еще не препятствует поцелую.

Не проходит много времени прежде чем у Лайта перехватывает дыхание, а участившееся сердцебиение вызывает головокружение. Сила, которую он первоначально вложил в это действие, растратилась. Когда поцелуй становится вялым, L отталкивает от себя лицо Лайта, и он делает вдох за вдохом.

— Зачем ты это сделал? — странно спрашивает L спустя мгновение, которое, должно быть, было посвящено пристальному взгляду на него.

— Это было странно, — соглашается Лайт. Он чувствует головокружение и ложится на жесткий матрас, решив не отвечать ни на какие вопросы об этом или любом другом своем поступке, а вместо этого просто выслушать то, что скажет его заклятый враг.

L недоволен. — Это было необычно. Зачем ты это сделал?

И, что интересно, когда Лайт хранит молчание, L очень скоро поднимается с кровати. Детектив пытается еще раз притворно-небрежным тоном, который звучит абсолютно фальшиво, дать ему понять, что он определенно не сделал и не мог сделать ничего, что заставило бы его почувствовать дискомфорт. Затем раздается тихий звук шагов — походка L легка — и тяжелый звук двери, возможно, примерно в десяти футах от него — Лайт определенно был в какой-то камере — когда она закрывается.

Лайт задается вопросом, не является ли L неуклюжим человеком, скрывающимся за гламурным титулом.

***

«Усовершенствованные методы допроса», а точнее, то, что скрывалось под этой политкорректной или, по крайней мере, деликатной формулировкой, никогда особо не беспокоили L. Он часто применял их и всегда добивался желаемых результатов. Было бы особенно нелогично отказываться от планов из-за надоедливого чувства вины, особенно учитывая то, что подозреваемые, которых находит L, никогда не являются просто подозреваемыми, ведь L никогда не ошибается. Кроме того, учитывая безжалостность их преступлений, а L берется только за самые жестокие уголовные дела, он не видел смысла беспокоиться, потому что эти люди обычно заслуживают того, что с ними происходит — заслуживают этого тысячи и тысячи раз. Однако это вовсе не означает, что L чувствует какое-либо извращенное удовольствие от своих действий, наоборот, он ощущает что-то, так близкое к апатии. Единственная радость, которую он получает от своей работы — это удовлетворение от решения головоломок, которые никто другой решить не способен.

Но все рассмотренные факторы не дают объяснения внезапному несчастью, охватившему его, когда он наблюдает на мониторах своего компьютера, как Джозеф Андерсон продолжает очередной сеанс усовершенствованного допроса. Не может быть, чтобы L чувствовал вину, это точно не это чувство — убийства Киры являются следствием появления злой силы в руках незрелого молодого человека, который, устав от собственной обыденной жизни, выбрал путь безжалостного дозора. Лайт Ягами заслуживает смертную казнь, а Интерпол заслуживает знать истинную природу силы Киры, чтобы иметь возможность предотвратить подобные трагедии в будущем.

Но он, L, стискивает зубы и сжимает колени, когда Андерсон ударяет Лайта по челюсти, оставляя губы подростка покрытыми кровью — те губы, которые касались его собственных — и тот издает крик.

— Ватари, — внезапно зовет L, отрываясь от болезненного гипноза, в который его вселила эта отвратительная сцена. Он связывается с Ватари по внутренней связи, поскольку его помощник находится снаружи камеры Лайта.

Поскольку Ватари внимательно наблюдает за допросом, чтобы убедиться, что все меры предосторожности соблюдены, а Андерсон пока не заходит слишком далеко, ему требуется некоторое время, чтобы разобраться с коммуникатором. Когда он, наконец, включает его, ему приходится задержаться еще на мгновение, поскольку Андерсон бьет Лайта в живот. — Да, что такое?

L грызет ноготь большого пальца, тоже наблюдая за этой сценой, и еще сильнее впивается зубами в свою кожу, когда Лайт морщится. — Пожалуйста, останови этот сеанс. Ягами знает, что мы не убьем его, и понимает, что мы хотим, чтобы он продемонстрировал силу. Эта идея не сработала.

— Насколько я понимаю, мы предполагаем, что мальчик либо осознал, что казнь — инсценировка, либо все еще слишком истощен, — отвечает Ватари, хотя и тянется за вторым коммуникатором, который соединяется с устройством Андерсона.

— Ему могут мешать многие вещи, — рассуждает L, очень смутно размышляя, разумен ли он или уже принял решение и просто действует нерационально упрямо. — Если к него неспособности приводит стрессовая среда, то мы были бы наиболее эффективны, если бы позволили ему рассказать нам процесс и протестировали метод позже.

У Ватари нет возражений — в таких случаях он обычно доверяет мнению L. L остается на месте чтобы наблюдать, как его помощник обсуждает изменение плана с техасцем. Андерсон уступает, сквернословно негодуя, что заставляет L захотеть вернуть его в тюрьму Соединенных Штатов. Лайт закован в наручники, удерживающие его запястья за спиной, его лодыжки связаны кожаным ремнем, а глаза закрыты повязкой, ремень которой затянут вокруг затылка и под подбородком для безопасности. Андерсона отпускают, и Ватари идет осматривать повреждения, нанесенные подозреваемому. Переломы костей, как и травмы головы, определенно, никогда не были целью, и L уже думает, что Андерсон был плохим выбором на роль дознавателя.

Когда американец возвращается под надежную охрану (L не может позволить увидеть свое лицо даже человеку, приговоренному к смертной казни), L спускается на лифте и проходит сквозь крепость из кодов безопасности, пока не встречает Ватари снаружи камеры Лайта. Он держит мокрую ткань и перекись водорода, но все же уверяет L, что худшие повреждения, на самом деле, только синяки и царапины.

L входит в камеру и закрывает за собой дверь. Лайт лежит на полу, и L вначале предполагает, что он уже уснул. Но тот наклоняет голову в сторону двери и, после недолгой борьбы со своими путами и ранами, садится. Несколько минут Лайт сидит, а L стоит, и между ними как будто стена, барьер, который блокирует их от всего, кроме знания, что он здесь.

— L? — наконец, зовет Лайт, разрушая тишину усталым голосом.

Нахмурившись, L засовывает руки в карманы и делает шаг вперед, в конце концов удобно усаживаясь перед семнадцатилетним парнем. — Ты впечатляешь тем, что понял, что это я, Ягами-кун.

— Ты всегда стоишь там и смотришь на меня, прежде чем заговорить, — почти терпеливо объясняет Лайт. — Все остальные сразу переходят к делу, не так ли?

Этот ответ сразу вызывает ряд реакций в мозге L. Во-первых, он чувствует себя уязвимым рядом с этим подростком, который даже его никогда не видел, а, во-вторых, он заинтригован. Он подходит ближе к Лайту и наклоняется вперед, изучая те части его лица, которые не скрыты повязкой. — Ты знаешь меня довольно хорошо.

Потрескавшиеся губы Лайта чуть изгибаются, не образуя улыбку, но хорошо отображая на лице ту иронию, которая окружает их. L пытается представить, как сейчас выглядит остальная часть лица Лайта, сопоставляя в голове фрагменты видеозаписей и фотографий, но результат кажется странно-отстраненным.

— Это пугает тебя, L? — тихо спрашивает тот одновременно усталым и расчетливым голосом.

Удивленный, он уточняет: — Почему ты так говоришь?

— Потому что ты не хочешь, чтобы тебя кто-то знал, — утверждение Лайта не встречает ответа, и подросток наслаждается этой маленькой победой, продолжая: — Это ставит под угрозу твою безопасность. Особенно если я — Кира.

Немного сдвинувшись, L равнодушно замечает: — Ты и есть Кира, Ягами-кун, давай не будет рассуждать гипотетически.

— Кира правда пугает тебя, — предполагает юноша. И снова он воспринимает последовавшую тишину как подтверждение, и его лицо смягчается. Мягкое выражение лица — последнее, чего ожидает L, проявление сочувствия и симпатии, которое заставляет его верить, что вся безжалостность сконцентрирована в закрытых глазах. — Кира пугает тебя, так как тебе нравится знать и понимать вещи, и тебе становится не по себе, когда ты сталкиваешься с тайной.

L играет с рваным краем своих джинсов, внимательно слушая то, что говорит его подозреваемый. — Это любопытно. Но ты знаешь, что я детектив, и разве не естественно, что я плохо смиряюсь с загадками?

— Это дарит тебе самый большой кайф в мире, когда ты разрываешь тайну на части и сводишь ее к элементам, которые можешь легко понять, — предполагает Лайт. — Поэтому естественно, что ты идешь по следу Киры даже зная, что он может тебя убить — возможность победы слишком желанна.

Лицо детектива поднимается от ткани, окружающей лодыжку, и он замирает, глядя на лицо подростка с открытым ртом. Затем, довольно быстро после этого, он говорит: — Я привел тебя сюда не для того, чтобы ты мог говорить обо мне. Мы здесь, чтобы говорить о тебе.

Лайт смеется, по крайней мере, это звучит как легкий смех, несмотря на болезненность выдоха, в этом нет недостатка в веселье. — Тебе не нужно защищаться, я лишь угадываю. Я был так близок к правде?

— Если тебе нравятся игры в догадки, то я хотел бы сделать ход, — объявляет L, прочищая горло и позволяя своему разуму проясниться. — Вместо выяснения, почему я — L, как насчет того, почему ты — Кира? Я подробно изучил собранные о тебе данные, и совершенно ясно, что ты очень умный молодой человек. Однако я постоянно спрашиваю себя, почему такой умный парень решил сделать что-то настолько глупое и откровенно опасное, рискуя быть арестованным, как ты прекрасно понимаешь…

Это не вызывает никакой реакции у Лайта. Он выглядит так, будто не обращает внимания, хотя это трудно определить наверняка, учитывая, что его губы и нос — это все, по чему можно судить.

— Однако я не думаю, что подростки всегда действуют в меру своего интеллекта, — продолжает L. — На самом деле я готов предположить, что ты стал Кирой исключительно из-за присущего твоей возрастной группе поведения, связанного с поиском острых ощущений. Твой отец — начальник полиции. Я знаю его, и он очень благородный человек, так что, возможно, ты также желал героизма отца. Но то, что значило больше всего…

L подползает ближе к Лайту, и когда Лайт слышит шум прямо рядом с собой, то поворачивается к нему. L очень внимательно изучает его лицо, ожидая реакции:

— Больше всего значило то, что ты слишком гениален для той жизни, которой ты жил, и зная это, ты решил сделать нечто великое и заставить весь мир упасть к твоим ногам. Нет, это даже очевидно, почему ты стал Кирой, и что меня больше интересует, так это…

— Но твои рассуждения неверны, — перебивает Лайт. — Тот психологический портрет, который ты обрисовал, правда относится к большинству старшеклассников, вплоть до высокомерия, идеализма и недостатка азарта. Однако на данном этапе жизни моей главной заботой является успешная сдача выпускных экзаменов и поступление в хороший университет. Ну, то есть так оно было до того, как меня похитили, подвергли пыткам и пригрозили казнью.

— Если бы это правда было твоей главной заботой, возможно, тебе следовало бы снова присоединиться к теннисной команде, а не заниматься в свободное время массовыми убийствами. Последнее не то, чтобы хорошо вписывается в портфолио как внеклассная деятельность.

— Послушай меня, — резко говорит Лайт, наклоняясь вперед. — Я не Кира. Я не знаю, что происходит снаружи, но Кира будет продолжать убивать…

— Как?

— Я не знаю! — Это звучит отчаянно, возможно, даже слишком отчаянно. Фраза рвется от напряжения, и, намеренно или нет, это заставляет Лайта звучать испуганно. Конечно, Кира он или нет, у Лайта есть все основания для страха. Сейчас задача L — вызвать именно такую реакцию. Но, словно перехватывая рычаг, который взял L, Лайт роняет слова: — Мой отец знает, что ты здесь делаешь?

— Нет, — прямо отвечает L после поспешного выбора между истиной и необходимостью. — В целях конфиденциальности, окружающей мою работу, не так много людей вообще знают, что ты здесь. Но, конечно, твоя казнь будет записана на камеру и отправлена во все полицейские агентства мира, чтобы все узнали, что предполагаемый бог — всего лишь смертный.

Лайт встревоженно отворачивается.

— Ты не можешь ожидать милосердия после того, что ты сделал. Хотя, возможно… — L говорит медленно, пытаясь очень тщательно подбирать свои слова, но понимает, что они сами собой уходят от него. Он проводит рукой по щеке Лайта, чтобы наклонить его голову назад в свою сторону, где он сможет видеть ее и изучать каждый ее трепет. — Если ты будешь сотрудничать, то сможешь договориться и заключить сделку о признании вины.

— Признании кому? Тебе?

— Да, — утверждает L, приближаясь. Ранее он уже решил держаться от Лайта на расстоянии после своих предыдущих действий, но это становится невозможным. Все в этом юноше, от которого он отстраняется, теряет значение, когда он чувствует дыхание Лайта, насыщающее кислородом его мозг, который вскоре, однажды подчинится ему. На одно мгновение, возможно, в любой момент. Победа, которая так близка, что ее можно коснуться.

— Я не собираюсь называть себя Кирой, когда я им не являюсь, — внезапно усмехается Лайт. — Кроме того, я считаю, что ты, прежде всего, невероятный лжец, которому никогда нельзя доверять.

L понимает, что его реакция совсем не зависит от ответа. Когда L целует Лайта, губы парня на вкус как наждачная бумага из-за сильного обезвоживания. Любопытно, но, когда L касается их языком, увлажняя их, он одновременно впитывает медный привкус крови, оставшийся там, где кожа была повреждена из-за предыдущих побоев.

В каком-то смысле это еще одна форма допроса, не требующая ответа, выраженного словами.

***

И пока L целует так яростно, как будто эта форма допроса была его изначальной идеей, Лайт задается вопросом, не слишком ли далеко они зашли. Но больше он ничего не может сделать, и ничего не хочет. Он не ожидал подобного, ныряя прямо в омут тайны, но сейчас важно лишь одно — не сойти с ума, оставаясь в своем бездействии.

Или, может быть, он уже сошел с ума.

***

— Я не поддерживаю это, Лоулайт, — твердо заявляет Ватари. Он всегда наблюдает за камерами, и L никогда не видит причин, чтобы помешать своему помощнику делать это. Ватари всегда знал, как все проходит, но, конечно, даже L уже признается, что это сильно отличается от любого дела, рассматривавшегося когда-либо ранее. — Такие взаимодействия не только неуместны, но и контрпродуктивны для расследования.

— Это интересно, — отвечает L без тени беспокойства, но честно. — Я каждый раз все больше узнаю о том, кто же такой Лайт Ягами.

— Границы, отделяющие тебя от заключенного, стираются, — продолжает упрекать Ватари. — Ты уверен, что ты все еще следователь?

Ты уверен, что ты все еще следователь?

Ты уверен, что ты все еще следователь?

L слышит эти слова снова и снова — когда он спускается к Лайту, они бьют в его голове, как боевой барабан. Но их ритм слишком громкий, и он перестает обращать внимание на слова, или, может быть, просто не хочет этого. В любом случае, он не думает, что может проиграть сейчас.

***

Они высасывают бессловесные признания изо рта друг друга, но их глаза всегда слепы. Целовать кого-то, кого ты не видишь, чьей души ты не можешь разглядеть в радужках — это заниматься любовью с идеей. А когда эта идея — та, что обещает тебе смерть, возможно, ты сочетаешь любовь с самоубийством.

Иногда Лайт думает, что может получить смутное представление о ходе времени по визитам L, поскольку никто не говорит ему даже дат, не говоря уже о времени суток, а его собственные биологические часы давно сбились (по крайней мере, он так предполагает). Но как бы скрупулезно он ни пытался подсчитать время между визитами L, он никогда не получает стабильного результата. Расписания нет, и правда состоит в том, что жизнь L вращается вокруг Лайта так же, как жизнь Лайта вращается вокруг L.

И также нет способа узнать, почему L участвует в этом. Изначально Лайт сделал этот шаг отчасти для того, чтобы сбить L с толку, отчасти чтобы унизить его, а отчасти потому что он не мог сделать ничего другого. Но теперь возникло что-то, в чем он нуждается и чего он жаждет, касаясь L, и это нечто вроде рациональности, что-то вроде реальности в этом нереальном мире.

Иногда, возможно, лучше ухватиться за что-то, когда ты слеп, даже если это твой смертный приговор, чем остаться в ловушке темноты в полном одиночестве.

L всегда начинает с допроса, который может быть, а может и не быть предлогом к тому, чего он на самом деле хочет (Лайт не знает). — Почему ты убиваешь их именно сердечными приступами?

Лайт, когда L шепчет где-то близко, поворачивает голову, чтобы заставить противника замолчать, и L никогда не жалуется. Он шепчет, подбадривая его на признание, он шепчет вызовы убить его, он называет его Кирой. Но он целует и ласкает, и Лайт отвечает взаимностью, и, может быть, когда вы не способны видеть, невозможно сказать, что любовь друг к другу — на самом деле ненависть, которая растет день за днем и все не получает того, что хочет.

— Ах, — вскрикивает Лайт, когда руки L впиваются в какой-то нежный синяк.

L исправляется: — Мне жаль.

Он правда может иметь это в виду, иметь это в виду в этот короткий момент, потому что он не собирался причинять Лайту боль, осторожно стягивая его штаны. Сердце Лайта бьется, и он думает, не стоит ли ему сказать L остановиться — он не знает, послушает ли L, хотя ему так кажется — но он нуждается в этом слишком сильно, чтобы забыть некоторые вещи и вспомнить другие.

А его сердце продолжает биться так быстро, что он порой задается вопросом, не умрет ли он от сердечного приступа.

***

— Стой! Остановись!

— Он преступник, и остановить его может только смерть. Разве не так рассуждает Кира?

Сегодня совсем нет пощады, и с каждым разом становится все больнее. Лайт съеживается, прикрывая голову, но у него больше нет сил поддерживать какую-то оборонительную позу. Как сумерки перед надвигающейся ночью, он постепенно проигрывает, он проигрывает все и не знает, как это остановить.

— Пожалуйста, — задыхается он.

— Убей его. Это самооборона, ты можешь это сделать.

Но Лайт не может, и это действительно хорошо. Он не может, но он хочет, и он хочет сдаться, потому что он достиг своих пределов, и если L не придет к нему лично, то он просто сломается. Он молится богам о помощи, хотя и не является их верующим. Но Кира — единственный бог, в которого он верит, и Кира не собирается его спасать.

***

— L, со мной только что связались по поводу важной информации, — объявляет Ватари, входя в комнату с газетой в руках. — Вчера умерло четырнадцать новых преступников, и все они совершили преступления уже после того, как мы арестовали Лайта Ягами. У десяти из них вообще не было судимостей до вынесения их недавних приговоров.

L роняет чашку с чаем. Горячий напиток разливается по полу среди керамических осколков, становясь лужей под колесиками вращающегося кресла. Куски еще не растворившегося сахара прилипают к плитке, окруженные смесью английских трав. L отворачивается от экрана компьютера, чтобы посмотреть на Ватари.

— Девять из них были в тюрьме и время их смерти точно зафиксировано надзирателями. О других сообщили уже после нахождения их тел, но детективы, осматривавшие место происшествия, пришли к выводу, что они умерли примерно в то же время, что и остальные, — Ватари вздыхает, потирая переносицу. — Лайт Ягами не мог совершить эти преступления. У него не было доступа к каким-либо криминальным новостям.

— Второй Кира.

— Или тот же самый, — решительно не соглашается Ватари. — Я не думаю, что разумно и дальше предполагать, что парень однозначно является преступником.

— Он виновен, — утверждает L, чувствуя сильное разочарование. — У меня нет ни малейшего сомнения, и я никогда прежде не ошибался.

В ответ Ватари бросает газету, которую держал, на колени L. Смятая, она приземляется, и инстинктивно, не давая ее упасть, он ловит ее большими и указательными пальцами обеих рук. На первой странице имя Киры написано крупной катаканой в каждом заголовке, как это обычно бывает, когда спорные газеты печатают списки погибших.

— Если ты хочешь раскрыть это дело, то нам нужно вернуться в Токио и возобновить работу с японской полицией, — советует Ватари.

— Да… — соглашается L, отчаянно размышляя.

— Если ты желаешь оставить Лайта в заключении, то это можно устроить. Но я бы посоветовал перестать считать его главным приоритетом.

— Уйди, пожалуйста, — отвечает он. — Мне нужно подумать.

L знает, что если начались новые убийства, то это не может быть Лайт. Все четырнадцать новых смертей произошли в Японии, что, конечно, не является гарантией, но все же дает основания предполагать, что второй Кира тоже находится в этой стране. Есть вероятность, что эта сила приобретается в Японии или, возможно, даже в Токио, если ее действительно можно получить. Есть даже вероятность, что Лайт не контролировал убийства напрямую или просто действовал не в одиночку.

L думает, что существует бесконечное число вариантов. Их бесконечность, а он окружен неведением. Он ничего не знает, и он ничего не добился, если не сможет раскрыть это дело.

***

Спустя столько времени в таких условиях кажется, что Лайт близок к тому, чтобы сломаться. Когда L открывает дверь в его камеру, он даже не садится, чтобы встретить его. Он знает, кто это — Лайт всегда безошибочно определяет, когда это L. Но сейчас он тусклый от бледности, багровый от расцветающих синяков и красный от следов крови. И когда L шагает ему навстречу без всякой жалости, он, кажется, тоже понимает это.

L тянет его, заставляя сесть, и Лайт стонет от боли. — Лайт Ягами, скажи мне сейчас. Ты Кира?

— Н-нет, — устало отвечает он, точно в полусне. Может, он и правда спал, может, и сейчас спит, а может, он всегда в последнее время полусонный.

Но сейчас L не может позволить себе быть терпеливым. — Ты Кира?!

— Отпусти меня…

— Я хочу знать, Кира ли ты!

— Нет!

L, он не может сказать, лжет ли Лайт. Не способа узнать это, ведь L тоже слеп. Единственную правду можно извлечь только из глубины глаз.

Его руки прижимаются к щекам Лайта, скользя по ним вверх. Кончики его пальцев касаются края толстой повязки, а затем, так же быстро, как бьется его сердце, он расстегивает ее ремни.

— Что…

На секунду повязка удерживается на месте только ловкими пальцами L. Он сглатывает, а затем отпускает ее, и она падает на пол.

Глаза L расширяются от всплеснувшей искры, в то время как глаза Лайта сужаются. Вот оно — он впервые в реальности видит лицо Лайта Ягами целиком, но его глаза — цвета сладкого кофе — наполнены слезами. Это сделала вспышка света напротив его глаз — так долго находясь в темноте, они стали слишком чувствительными и сами по себе плотно закрылись. Боль стекает по его лицу как слезы, и он тут же пытается стереть их плечом.

Ему нужно увидеть глаза Лайта, и он знает, что Лайт хочет увидеть его лицо, поэтому он сокращает эту паузу, вытирая слезы, скользя пальцем под каждой ресницей. Но глаза Лайта остаются закрытыми, как будто через его веки просачивается слишком много невыносимого света. L ждет несколько мгновений, ожидая и ожидая, чтобы увидеть Киру, но глаза Лайта остаются закрытыми.

— Посмотри на меня, Лайт-кун, — шепчет L, теперь держа Лайта ближе к затылку и впервые за долгое время называя его по имени. — Лайт-кун, пожалуйста, открой глаза и скажи мне, что ты не убийца.

Лайт наклоняется вперед, падая на грудь L. Это движение настолько естественно, что L легко кладет руку ему на спину, удерживая его, и одновременно приподнимает его подбородок, чтобы посмотреть ему в лицо. L не может оторвать взгляд от мягких изгибов, от произведения искусства во плоти, от этого юноши, который отнял жизни сотен людей, даже не окончив школу. Это красиво в искаженном смысле, но все же лицо спит, дремлет, мертво, пока глаза не откроются.

Они не открываются.

— Лайт-кун, — повторяет L. — Пожалуйста, открой глаза.

Дай мне увидеть правду о тебе. Не позволяй этому продолжать быть тайной.

Но глаза закрыты, они остаются закрытыми. Лайт качает головой, одновременно отрицая команду и пытаясь избавиться от руки L, и когда ему это удается, он прячет лицо в шее L.

L стоит неподвижно, осознавая только сейчас, что он держит Киру в какой-то извращенной игре в притворную любовь, и угроза смерти для них все еще витает в воздухе. Может быть, это любовь, иронично думает он, может быть, это любовь, которую Кира использует, чтобы убивать, любовь, которой семнадцать лет, слепая и невинная и такая, такая испорченная, из которой вырастают взрослые. И это точно обоюдоострый меч — возможно, все люди, которые любят этого Лайта Ягами, будут мертвы или будут скорбеть по правлению Киры — забавный ответ от тех, кто не осмелился показать свои лица.

— Свет все еще слишком яркий? — наконец, тихо спрашивает он.

— Надень повязку обратно, — монотонно приказывает Лайт. — Я не собираюсь на тебя смотреть.

***

Он слышит, как L переводит дыхание, он знает, что удивил его. Но все равно, упрямясь, Лайт опускает взгляд в плечо L, и он принял решение.

— То, что ты хочешь посмотреть на меня сейчас, не значит, что ты Кира, — говорит L странным тоном, тем же странным тоном, который он использовал, когда Лайт его поцеловал. Лайт, он научился думать тонами, он научился предвидеть с помощью тонов, и это то, чего он хочет сейчас. — Это естественно — хотеть увидеть лицо человека, который намеренно заставил тебя страдать.

Лайт хочет открыть глаза, о боже, он хочет открыть глаза больше всего на свете. Даже если не для того, чтобы посмотреть на лицо L, что он хочет больше всего, а просто чтобы увидеть цвет камеры, в которой он жил, на ее размер, на дверь, на какое-то подтверждение того, что его не утащили в какой-то волшебный мир, как в детских сказках. Но если он откроет их хоть один раз, просто чтобы подглядеть, он не сможет устоять перед взглядом украдкой, а, конечно, видеокамеры будут следить за каждым его взглядом.

Он не уверен, что мыслит рационально, но думает, что мыслит рационально.

— Надень повязку обратно, — снова приказывает Лайт, на этот раз тише. — Я не хочу на тебя смотреть.

L напрягается. Это так странно, чувствует Лайт, но L напрягается как живой человек.

— Потому что правосудие слепо? — сокрушенно спрашивает детектив. Он наклоняет лицо Лайта назад, но накрывает его закрытые глаза ладонью, точно имитируя препятствие, которое всегда держало их порознь.

— Потому что… — начинает Лайт, желая, чтобы он мог прочитать те самые отпечатки личности на пальцах, которые находятся так близко, как только могут видеть глаза, если бы он только открыл их. Он останавливается, понимая, что упускает шанс ради простой догадки, что это принесет ему пользу в конце — ведь что он знает, он может знать в темноте. Но это уже не про знание. Знание — грех, который убьет его. Ему нужна вера — вера в то, что однажды у него еще будет шанс увидеть этого человека, который стал его жизнью.

— Потому что, если я увижу твое лицо, ты никогда не посмеешь меня отпустить.

И L не отвечает словами. Вместо этого его рука медленно падает вниз с глаз Лайта, закрывая его нос и, наконец, закрывая его рот, как будто он хочет задушить его или заставить замолчать. Затем ладонь падает, и его пальцы сгибаются на нижней губе Лайта, приоткрывая ее и желая, чтобы он сказал что-нибудь, но Лайт молчит.

Наконец, L встает. Лайт слышит это движение, но проходит еще неопределенное количество времени прежде чем он действительно отступает. Он наблюдает, наблюдает и вычисляет, и так отчаянно пытается понять ответы, в которых ему отказали. Но он не будет удовлетворен, Лайт позаботился об этом.

Однажды, думает он, ему бы хотелось увидеть лицо L. В день, когда они встретятся глазами, либо Кира, либо L будут приговорены к смерти. Но Лайт представляет, ложась на бетон, что в их последнюю встречу именно L будет тем, кому придется закрыть глаза.

Рюк хихикает, когда они остаются одни, или настолько одни, насколько, как Лайт предполагает, это возможно в этом месте. Синигами возвышается над ним, и он почти чувствует тень, не видимую человеческому глазу. Острая рука Рюка падает на лицо Лайта так же, как и у L, но она не такая теплая, как у L, и не такая живая, как у L.

— Я вижу его имя, лицо и продолжительность жизни, Лайт. Разве это не интересно? — он убирает руку от лица Лайта, а затем, словно в какой-то шутке, добавляет: — Я вижу и твои!

Синигами смеется и смеется, и смех эхом отражается от бетонных стен.

Надеюсь на свет после мрака.

-конец-