— Ща. Подожди.
Когда Антон подходит и предлагает пойти покурить вдвоём, никакие отговорки в голову не приходят, поэтому Арсений просто мямлит себе под нос, что сейчас придёт, выскальзывает за дверь кабинета и почти кубарем катится с лестницы.
Что, что, что ему сказать? Не хочу с тобой курить, не хочу с тобой разговаривать, не хочу лицо твоё видеть. И пальцы, которые крутят банку энергетика, выглядывая из длинных рукавов розового свитера, и ёжик твой пушистый, и глаза щенячьи. Родинку на носу — лучше бы никогда не видел вообще в жизни.
Так коллегам говорить не принято, поэтому Арсений не говорит вообще никак — и не возвращается, пока Стас не звонит и не просит звенящим от злости голосом перестать проёбываться и идти на грим.
Хотя бы тут Антон ведёт себя спокойно. Хотя бы тут Антон ведёт себя как Антон — уткнулся в телефон и отключился от мира, пока ему по лицу кисточкой елозят. Вот это тот Антон, которого он знает (и любит?), старый добрый Шаст, который копит энергию, копит, а потом как ультанёт перед камерами своей харизмой. Этот Антон ему знаком, с этим Антоном можно работать, не то что…
С тем, который был вчера, да.
— У тебя температура? Арсений? — Лерин голос звучит как сквозь двадцать тысяч лье океана.
— А?
— Лоб потный весь, — она обеспокоенно промакивает его линию роста волос салфеткой. — Если по пудре потечёт, ужасно в кадре смотреться будет.
— Вот поэтому кондей не надо трогать, когда я говорю его не трогать, — ворчит Арсений, привычно маскируя за агрессией неуверенность.
Антон бросает на него взгляд через зеркало — быстрый, но острый, отражается, как луч лазера, бьёт с такой же точностью. И смертоносностью.
— Давайте заканчивайте с этими гусями, — орёт Стас из коридора. — Десять минут на Поза с Серёжей и погнали.
Ох чёрт, десять минут, снова придётся придумывать, куда спрятаться, скрыться, смыться. Дэвид Копперфилд Эйфелеву башню заставлял исчезнуть, может, он бы и Арсения смог спрятать, пока не…
— Арс, — Антон смотрит тепло и тяжело, он весь как гладкий раскалённый камень на полуденном пляже.
— Щас, прихватило что-то, — поспешно выдаёт Арсений и, картинно потирая живот, протискивается к выходу мимо Шастуна.
Тот не двигается с места — нарочно. Провожает взглядом, опаляет жаром. К сожалению, знакомым. Обжегшись на молоке, на что там дуть надо?
Если бы можно было сейчас на что-то подуть, чтобы больше так не обжигаться, Арсений бы подул, ух, он бы так подул, побил бы мировой рекорд по объёму лёгких. Но такой опции нет — поэтому он прячется в туалете до самого момента, пока не слышит вдалеке Стасово «Ну куда он опять делся, ёб твою мать?». Этот недовольный тембр, вопреки всем законам логики, значит, что снаружи безопасно. Что там не поджидают больше дикие звери, и за столом напротив будет сидеть самый обычный Антон Шастун — весёлый, добрый, простой. Такой же он, да, этот Антон Шастун?
Под камерами.
Свой. Лёгкий. Понятный. Дружелюбный. Вот это всё, Антон Шастун из видоискателя. Антон Шастун, который «камера, мотор, поехали».
Не тот Антон Шастун, у которого огромные и удивительно сильные ладони. Который стоит, как каменный, и с места не сдвинется. Не тот, рядом с которым сердце так колотится, что умные часы это засчитывают за тренировку. Интересно, сколько калорий можно сжечь, если просто находиться рядом с этим большим-большим человеческим костром?
Как и с любыми пожароопасными объектами, тут действуют некоторые правила безопасности: близко не стоять, руки не совать, из-за стола в перерывах не вставать. Пить много воды?
— Опять вспотел, — причитает Лера, спеша к нему с салфеткой и кисточкой.
— Сама под этой лампой посиди, — огрызается Арсений.
Как хорошо, что Лера давно и прочно считает его мудаком, поэтому на такие вещи не обращает внимания. Отличный сотрудник. Образцовый коллега. Не то что некоторые.
Арсений вот тоже отличный сотрудник и, как бы его ни недооценивали, прекрасный актёр. Вон как славно играет совершенно нормальную версию себя вплоть до самого конца съёмки.
Убежать не получится — за одним мотором идёт второй, но вот что получится — это уткнуться в телефон и изобразить срочный звонок Шульгину.
— Слушай… — заводит Антон, выруливая в коридор и тут же замолкает, когда видит, как Арсений раздражённо машет на телефон.
— Ща, я разговариваю. Ага, Саш, да. Да ну что ты, до начала сезона точно ещё успеешь скинуть. Если я смог, а я, напомню, постарше… да ну не в метаболизме дело, я же говорю. Просто дефицит это не про ощущения, это про точный подсчёт. Ага. Да. Во-от.
Антон стоит так ещё секунд тридцать, словно ждёт, что этот разговор в любой момент может закончиться на «ну давай, мне пора», но он не закончится. Арсений сделает всё, что в его силах, чтобы он не закончился. Арсений готов сейчас с кем угодно болтать, хоть с самим дьяволом, хоть с гольфистом, хоть с японским онанистом. Если что-то покупает ему время, это благо. Непонятно только, зачем он всем этим временем закупается, всё равно ничего в голову не идёт. Ему нужен план, нужно понимание, что говорить и как реагировать, когда неизбежное наступит, но в голове звенящая тишина, и от пустых стенок черепа отскакивают слова Шульгина:
— Но ты бы видел этот торт, произведение искусства! Я на него смотрю, а сам думаю, что мне проще будет сжечь, эти калории или себя.
Арсений знает, что выбрал бы сжечь себя — по не связанным с тортами причинам.
Остаётся пережить совсем ничего — смену шмоток, обновление грима, ожидание гостя. Выпуск ещё. Потом можно сослаться на скорый сапсан и ускакать из офиса, перепрыгивая через две ступеньки. Но пока — пока надо сидеть и постараться не пропотеть новую рубашку от… боттега венета? москино? ветмо? Всё прослушал.
— Ты как собираешься из этого выпутываться? — шебуршит на ухо Серёжа, окатывая его волной самых неприятных мурашек, которые только могут пробежать по человеческому телу.
— Из чего? — Арсений хмурит брови и выгибает поясницу, чтобы рубашка отлипла от спины.
— Ну у вас же с ним что-то произошло.
Козёл вонючий, во всё ему нужно свой нос засунуть.
— Ты откуда знаешь? — цедит Арсений сквозь зубы.
Серёжа фыркает:
— Да весь интернет судачил, что вы на свадьбе у Самойловых поцапались. И с рекламным контрактом потом эта история была… Золотого яблока, вроде?
— А, — Арсений коротко выдыхает. — Ты про гостя.
— Ну а про кого ещё, блин?
Серёжа, конечно, закатывает глаза, но если бы он только знал. Если бы он только мог себе представить то, что ему представлять совершенно никак нельзя.
Потенциальный конфликт с гостем оказывается спасительным — пока рядом есть более крупная опасность, мозг перестаёт бомбардировать Арсения сигналами об опасности поменьше (спорно), которая тянется, тянется весь этот день.
На время выпуска это его действительно отвлекает, но вот засада — когда камеры выключаются, Арсений позволяет себе расслабиться.
Зря.
Как в дешёвом хорроре, Антон поджидает его в зеркале туалета — стоит и смотрит, как Арсений смывает с лица остатки липкой мицеллярки.
— Напугал, — нервно смеётся Арсений и тянется за бумажным полотенцем.
Эту ремарку Антон игнорирует.
— Долго от меня бегать будешь? — устало интересуется он и прислоняется плечом к двери, перекрывая путь к отступлению.
— А может, я это… акула в душé. И мне надо двигаться, чтобы не умереть.
— Шутки шутим, — кивает Антон неодобрительно, его обычно тёплые глаза сочатся колким холодом.
Вот он не знает, но шутки с ним никто не шутит, Арсений действительно готов по команде умереть, как только перестанет бежать. А бежать ему не даёт горячая широкая ладонь на плече. Когда она успела здесь оказаться?
Он сглатывает:
— Антон. Убери руки, пожалуйста.
— Это не то, что ты говорил вчера, — спокойно замечает Антон.
Нет в его голосе ни страсти, ни агрессии — просто констатация факта. Всё, что Арсению нужно сделать, это заставить речевой аппарат произнести: «это то, что я говорю сегодня». Антон пропустит его, Антон ничего не сделает, он всё поймёт и больше не будет поднимать эту тему (наверное).
Но речевой аппарат отказывается сотрудничать. Говорит, рабочий день окончен, как и у всей остальной команды. Остаются только методы невербальной коммуникации: Арсений стоит и смотрит, и весь его взгляд говорит: пожалуйста.
Пожалуйста что?
Пожалуйста, нет?
Пожалуйста, да?
— Я тебе уже говорил, — мягко рокочет Антон где-то опасно близко от его лица. — Никакая это не ошибка. Я взрослый дяденька и прекрасно отдаю себе отчёт в том, что делаю.
— Дело не в тебе, — Арсений медленно закрывает глаза, чтобы маячащее рядом лицо Антона не сбивало с мысли. — Это я не отдаю.
Ладонь с плеча ползёт выше и замирает на тыльной стороне шеи. Обжигает. Горит. И Арсений горит вместе с ней.
— Думал, из нас двоих я должен быть напуган до усрачки, — шепчет Антон каким-то незаконно интимным низким шёпотом.
Арсений подглядывает сквозь ресницы — близко. Хочется увернуться, но тело не слушается — столкновение Титаника с айсбергом неизбежно. Это каноничное событие.
Если Арсений в этом сценарии айсберг, то Антон — огромный раскалённый утюг, потому что терпеть крушение он явно не собирается. Это Арсений рушится на него, запрокидывая голову и жадно открывая рот.
Вот опять. Вот снова это чувство, что он до этого момента никого не целовал по-настоящему, и только сейчас, в этом чёртовом туалете в сорок один год впервые узнаёт, как это надо делать на самом деле. Ну ладно, не впервые. Вчера было то же самое.
Собрав в синапсах всю силу воли, Арсений откидывается назад в робкой надежде потерять равновесие и разбить голову об раковину. Но остаётся стоять на ногах и смотреть на лицо напротив — румяное, с блестящими глазами и расцарапанными щетиной губами. И родинкой этой на носу, которую никогда бы не видеть.
— Да ну зачем? — скулит он жалко, почти умоляюще. — Зачем делать глупости, если знаешь, что это глупости?
Шастун мотает головой:
— Я отказываюсь знать, что это глупости.
— Ты не можешь отказаться знать, — рычит Арсений, и пальцы сами вцепляются в воротник чужого поло. — Ты что ли, как этот, медведь? Который видит, что машина горит, сел в неё и сгорел?
— В точности как медведь, — подтверждает Антон и ныряет вперёд, ловя губами ещё один поцелуй.
Господи, какой же он козёл невозможный, дубина инфантильная, ничего не понимает, отказывается понимать. И Арсений отказывается понимать вместе с ним. Прикольная, говорит, машина. Красиво горит. Надо бы сгореть вместе с ней.
Если бы он этот анекдот тупой на лекции по культурологии разбирал, он бы долго распинался об антикульминации антишутки, о глубинной христианской тяге к страданиям, об ответственности за последствия принятых решений. Но он не читает сейчас никакую лекцию, он губы Антона сминает своими и руководствуется только животными реакциями, которые зарождаются в глубине его тела.
Они говорят: красиво горит.
Нам туда.
Губы у Антона совсем алые, выглядят так, будто больше поцелуев не выдержат, и именно поэтому хочется целовать их ещё больше. Но вместо этого Арсений находит своему рту другое применение, он им говорит:
— Это ужасная ролевая модель.
— Но там же не сказано, что ему не понравилось, — пожимает плечами Антон. — Медведю. В горящей машине.
Арсений моргает один, два, три раза, а потом всё-таки уточняет:
— Ты что, дурак?
И Антон с улыбкой соглашается:
— Абсолютный.