Боль накатывала волнами, забивала остатки измученного разума своей чернотой, изводила, терзала высохшее тело Пеллинора, и он с упорством рудокопа искал спасения в работе. Едва они с Уиллом Генри вернулись из Нью-Йорка после конгресса и похорон Чанлеров, он нырнул в подвал, где его уже заждались кости прелюбопытного экземпляра Ingens lupus, доставленного из Франции незадолго до их отъезда в Рэт Портидж. Теперь казалось, что это было в другой реальности, там, где монстрология только начинала близиться к своему краху, как науки, — тогда ещё можно было уберечь её от тошнотворной примеси суеверия и мистики, и он верил — нет, он знал — что сделает это. Не позволит запятнать и унизить дело всей своей жизни. Только он мог противостоять обезумевшему президенту Общества Монстрологов, и никому, кроме него, это не было под силу…
Но он не справился.
Узкая пила со свистом вгрызлась в плечевую кость некогда мощного зверя, рывок за рывком Пеллинор рассек её надвое так грубо, что брызнули крошки, отбарабанив по металлу хирургического стола.
Он замер, удивившись собственной несдержанности. Где-то сбоку от него Уилл Генри сгребал метлой осколки пробирки, минутой ранее выскользнувшей из его непослушных рук. Он глубоко вздохнул. Стоило отвлечься, ненадолго переключиться на что-то другое за стенами лаборатории.
Уортроп направился к лестнице, на ходу срывая маску с перчатками и скидывая рабочий халат на руки ассистенту.
— Мне прибраться здесь, сэр?
— Нет, оставь, я скоро вернусь, — бросил он, переобувшись из сапог в туфли, и зашагал по скрипучим ступеням.
В перерывах между изучением останков нового существа Пеллинор занимался многочисленными письмами, скопившимися за лето, пока он готовил ответ фон Хельрунгу. Всё ещё не верилось, что блестящая 37-страничная монография, которая должна была разбить презентацию старика и сохранить честь его любимой профессии, оказалась бесполезной.
Единственное, что разбилось минувшей осенью — это его сердце, в очередной раз, и теперь уже на такие мелкие части, что мельче только прах в погребальных урнах. С тех пор, как умер отец, невзгоды сыпались одна за другой без продыху, горе за горем, и если бы он не был столь безупречным реалистом и скептиком, то предположил бы, что его прокляли.
Ливень стучался в окна и грохотал по крыше. Пеллинор, пренебрегая сном, давно потерял счёт времени, но в доме царила мрачная серость, и горели рожки. Возможно, надвигалась ночь или, наоборот, мир вот-вот должен был выпутаться из её плена. Ему было всё равно.
Ворвавшись в библиотеку, Уортроп склонился над широким столом, заваленным бумагой, газетами и запечатанными конвертами. Он выбрал один наугад и вскрыл, даже не узнав имени отправителя. Любая работа подойдёт. Что угодно, лишь бы занять внимание, лишь бы не думать о последних неделях, о случившемся в безмолвном лесу под горячими звёздами и о том, что он перенёс в золотом городе на воде.
— Что такое, Уилл Генри? У тебя опять рука затекла или ты вдруг забыл, как держать перо?
— Да, сэр. В смысле нет, сэр, не забыл. Пальцы болят…
— Так разомни их и побыстрее! Итак, на чём я остановился? Ты записываешь?
Стоит заснуть, едва ступить на порог дремоты, и к нему снова потянутся почерневшие, гнилые руки, чтоб вцепиться в его лицо и не отпускать; чтоб он смотрел в янтарные глаза безжизненной маски и задыхался под натиском собственной любви. И он увидит — непременно увидит во всех деталях и красках — обезображенное тело в самой гуще дантова ада на Сорок второй улице Нью-Йорка.
— Всё в порядке, сэр?
Ничего не в порядке, Уилл Генри.
— Что ты имеешь в виду?
— Вы молчите уже четверть часа, и я подумал... Это конец письма, сэр?
— Да, Уилл Генри, это конец.
В библиотеке посветлело, и от дождя остался лишь скромный ропот капель по карнизам, не громче шелеста бумаги за его спиной: в забрызганном и мутноватом стекле чётко отражался двенадцатилетний мальчик, складывавший конверт. На своё отражение Пеллинор старался не смотреть. Ему было тошно от самого себя. Колоссальные усилия, которые он применил для защиты всего, что было ему дорого, потрачены впустую.
Он поймал взгляд собственных глаз и увидел отцовское презрение.
Пеллинор поёжился, словно от порыва ледяного ветра, развернулся на каблуках и уже хотел дать новые указания, как по дому разнёсся настойчивый стук в дверь. Они с Уиллом Генри переглянулись.
«Выпроваживать всех посетителей, кто бы это ни был, что бы они с собой ни принесли», — таково было его распоряжение по возвращению из Нью-Йорка.
Он кивнул ассистенту, и тот, бросив своё занятие, резво вскочил из-за стола и, запинаясь, выкатился в холл.
Пеллинор начал перебирать новую стопку писем, особо не вслушиваясь в бодрое начало диалога в холле, но отметив, что к ним пожаловал мужчина с необычным говором. Британский акцент, знакомый голос…
Кернс.
Он выронил конверты, напрягся, мышцы спины закаменели. В дом 425 по Харрингтон Лейн явился последний человек, которого он хотел бы сейчас видеть.
— Доктор Уортроп болен, сэр, простите, но он никого не принимает.
— Поэтому-то я и приехал, мастер Генри. Я повешу это вот здесь, ладно? Отлично. Как долго он уже не ест и не спит?
— Четвёртый день, сэр.
Извинительный тон ассистента взбесил его. Он чётко распорядился, как поступать со всеми, кто окажется на их пороге, без исключений. Неужели он взвалил на плечи мальчишки непосильную задачу? Разве так сложно выставлять отсюда людей без лишней болтовни, в конце-то концов? В этом нет ничего сложного! Почему Уилл Генри вообще продолжал разговор?!
— Я успел вовремя, вот так удача! А теперь подскажи-ка мне, в какой он комнате. Вряд ли страдает в спальне — сейчас особый случай и скорее всего он убивает себя работой. В подвале? В кабинете? Или, может, в библиотеке?
Уортроп, оживившись, решительно зашагал к дверям.
— Сэр, не думаю, что вам стоит…
Он дёрнул на себя дверные ручки — по другую сторону к одной из них уже тянулся Кернс, как обычно, в дорогом жилете и с уложенными волосами. Тот улыбнулся, обнажив ровные зубы.
— Ах, вот ты где, Пеллинор! И даже выглядишь более-менее сносно, во всяком случае, лучше, чем мне…
— Зачем бы ты ни приехал, ты зря потратил время и деньги, — отрезал Уортроп. — Я очень занят. Тебе лучше уйти.
Широкая, приветственная улыбка Кернса сузилась до снисходительной усмешки, — обычного выражения этого наглого лица, по которому тут же стало ясно, что не стоило и пытаться выпроводить незваного гостя.
— Какой резкий поворот — ух! — аж мурашки побежали! Но знаешь, нет, это меня не устроит. Я что, просто так снова терпел этот ваш ужасный американский сервис?! Ну вот ещё!
Он сжал кулаки. Его раздражало присутствие Кернса, но ещё больше нервировало, что он не мог выгнать того на улицу — у Пеллинора элементарно не было сил после стольких бессонных ночей.
Не желая ввязываться в бессмысленную перепалку и решив пустить всё на самотёк, он поплёлся обратно к столу, оставив двери библиотеки распахнутыми настежь.
— Уилли, не сделаешь нам чаю?
— Сэр?
Пеллинор утомлённо опустил ладони на край стола и склонил голову.
— И было бы чудесно, — добавил Кернс, — если бы ты сбегал за ватрушками. Можешь не торопиться, и не волнуйся, с твоим дражайшим доктором всё будет в порядке, я его постерегу.
В неловкой тишине он ощутил спиной их выжидавшие взгляды.
— Иди, Уилл Генри, — вздохнул он.
Мальчик потоптался в нерешительности, произнёс сочувственное «да, сэр» и побрёл на кухню. Когда шаги стихли, позади него глухо примкнули друг к другу двери, и в груди неприятно кольнуло — он уже догадывался о том, что вот-вот случится. Избежать этого он тоже не мог.
— Признаю, происшествие в Нью-Йорке меня удивило, — сказал Кернс, неторопливо двинувшись к нему. — Ох уж эти жёлтые газетёнки, все кости Чанлерам перемыли!
— А ты сюда приехал, чтоб продолжить это делать? — спросил Уортроп, сердито обернувшись через плечо.
— О нет, что ты! — вскинув ладони, запротестовал Кернс и остановился. — Я всего лишь хочу выразить соболезнования. Почему ты так злишься, старина?
— Я уже сказал, что занят, — с нажимом ответил он, начав суетливо перебирать исписанные листы, — и у меня совершенно нет времени на разговоры.
— И на бедного Уилла, видимо, тоже. Мальчик так исхудал! Того и гляди ветром унесёт. — Пеллинор остолбенел от услышанного, слепо глядя перед собой. — А сам наверняка из кожи вон лезет, чтобы тебя накормить.
Эти слова казались идеально подобранными, чтобы выбить его из хрупкого душевного равновесия. Кернс не просто был осведомлён о смерти Чанлеров, тому было известно всё.
Зачатки ярости подняли змеиные головы, заклубились в груди. Хотелось заорать: «Ты что, издеваешься?!», но это только повеселило бы его мучителя. Конечно, тот издевался. Кернс прекрасно знал, что делал. Но для чего?
Он усилием воли придал себе спокойный вид.
— Я не голоден.
— Брось, мы оба знаем, что это не так. Сколько там уже? Четыре дня? Готов поспорить, что сильнее всего, сильнее злости и душераздирающей вины ты сейчас чувствуешь именно голод.
«Голод, который нельзя утолить, сколько бы оно ни ело, и чем больше оно ест, тем голоднее становится».
Желудок до боли скрутило беззвучным спазмом, но Уортроп не дрогнул. Тень замешательства проскользнула в уме. Если бы ему не сказали об этом, он и не заметил бы. Как давно это началось?
— Я понимаю, Пеллинор, самосаботаж — твоя любимая игра, но тебе не кажется, что уже пора заканчивать? Хотя бы на сегодня.
Он открыл было рот, но вдруг осознал, что ему нечего возразить. Он допускал такую возможность, что виноват в его состоянии вовсе не траур. Теперь, когда Кернс назвал более вероятную причину, Пеллинору стало ещё противнее. Ему и впрямь было за что изводить себя: за то, что чуть не погубил Уилла Генри, за то, что не смог защитить дорогих людей, не смог препятствовать надругательству над монстрологией, которая непременно станет посмешищем в научных кругах, предметом праздных и юмористических разговоров, а может, не достойной и этого в глазах учёных мужей.
— Ты хотел выразить соболезнования? Я их принимаю. — Он сдерживался, но его руки дрожали. — Теперь катись к чёрту.
— Я бы с радостью, да не могу.
— Почему?! — взорвался Пеллинор, отбрасывая листы и резко разворачиваясь к англичанину.
В два шага он сократил расстояние между ними до вытянутой руки, с бешенством глядя в серые, искрящиеся озорством глаза. Его трясло от гнева.
— Почему ты здесь, Кернс? — отчеканил он.
— Потому что тебе нужно, чтобы я был здесь. Разве не очевидно?
Уортроп опешил. На мгновение какая-то его часть — мелкая и предательская — согласилась с этим. Она утверждала, что на самом деле он давно мог бы избавиться от Кернса, если бы хотел, а усталость — лишь отговорка, вуаль, за которой скрывалось настоящее желание.
Его губы дрогнули.
— Я не звал тебя.
— Ну ещё бы ты меня позвал! Тебе всегда было трудно наступить на горло своей гордости, чтоб попросить о помощи, только если дело не касается кучки сбежавших из Африки людоедов, конечно же.
— У меня есть Уилл Генри. Он…
— Да, да, твой верный ассистент. Мальчику повезло выжить, но не благодаря твоей заботе, а как раз наоборот — вопреки! Как думаешь, при такой тенденции как скоро он воссоединится со своей семьёй?
— Довольно! — взревел Пеллинор, схватив англичанина за грудки. Всё в нём бурлило от обиды на эти колкости, тупым ножом вскрывавшие старые раны и замерявшие глубину свежих, а затем вина и до сих пор не выстраданное горе вырвались из него и сдавили лёгкие, заставляя шептать. — Хватит, прошу тебя, Джон.
Он поник и уткнулся лбом в плечо Кернса, ещё сильнее сминая жилет.
Ему практически швырнули в лицо всё, о чём он старательно пытался не думать в эти смутные дни. Всё, что грызло его, мучило, душило раскалённой гарротой. И, кроме него, никто в целом мире не знал о глубине этой пропасти, даже Уилл Генри.
Уортроп вдруг почувствовал себя таким несчастным и одиноким, каким не был уже очень давно, наверное, со времён учёбы в Англии, когда он был вдали от родины и дома. Вдали от отца. Словно подхваченный ветром лист: в невесомости, в бесконечном падении.
Чужие руки обвили его, заключив в нежные объятия. Этот неожиданный и простой жест разрушил остатки его самообладания, а вместе с тем и плотину, за которой копилась самая тёмная боль. Она вскипела, обжигая нутро, приливая кровью к искаженному мучением лицу, и запросилась наружу.
— Я больше так не могу, — с трудом выговорил Пеллинор. — Это невыносимо! Последние пять лет, они… — он запнулся, силясь подобрать слова, — они просто…
— Раздавили тебя, я знаю.
— Я так устал, Джон… Так устал! Каждый год стоять у новой могилы!.. Отец, следом Джеймс, теперь ещё этот дурак Чанлер и… — Имя любимой женщины ударилось о сжатые зубы; невосполнимая, чудовищная утрата остриём пронзила его грудь, и Уортроп содрогнулся всем телом. — Я знал, что она в опасности, но позволил ей уйти. На моих руках её кровь и муки, это моя вина, моя…
Глаза защипало, и он зажмурился, сбивчиво задышав, словно только что примчался с другого конца Нового Иерусалима. Беспощадные жернова скорби перемалывали внутренности, разрывали их, как челюсти антропофага рвут человеческие мышцы. Пеллинор застонал в бессильной ярости, заворочался, готовый выбиться из рук англичанина и схватить что-нибудь, сломать, превратить библиотеку в руины…
Кернс удержал его, накрыл затылок тёплой, успокаивающей ладонью; прижался щекой к его виску, согревая своим присутствием.
— Пусти меня, я… — Он не узнал собственный голос, похожий на больное сипение.
— Нет, Пелл.
— Я… О Боже…
Пеллинор перестал сопротивляться. Невыносимая мука сотрясла его, и горячие слёзы полились по щекам.
Разбитый, он тихо плакал в объятиях Кернса.
Через пару минут, показавшихся вечностью, Уортроп успокоился и наконец ощутил некоторое облегчение, а также неимоверную тяжесть в теле — он вымотался. Горечь ещё недолго побродила в нём, а затем схлынула разом, будто её — этот давящий ком ненависти, боли и вины — с хирургической точностью изъяли из-под его рёбер, оставив там ноющую пустоту.
Всё ещё держась за плечи Кернса, он приподнял голову, совсем немного: падавшие на лоб спутанные волосы касались бархатистой ткани жилета.
— Я видел, — прошептал он медленно, — как лицо любви превращается в лицо смерти. Но это одно и то же лицо, теперь я знаю. Одно и то же.
— Такова жизнь, мой дорогой друг, — мягко сказал Кернс над самым ухом.
Это напомнило о загадке Чанлера, и Уортроп слабо нахмурился, затем обернулся к Кернсу — тот смотрел на него с теплотой и едва заметной улыбкой, в которой больше не было и толики ехидства.
«Что мы дали?»
Трудно поверить, но наступил день, когда последний человек оказался единственным, кто был в силах преподнести ему особый дар.
— Ты мог не приезжать, — выдохнул Пеллинор.
Его одолевала слабость, затмевавшая разум и делавшая тело неповоротливым. Казалось, ноги скоро перестанут его держать.
Кернс придвинулся ближе, почти коснувшись своими чувственными губами его губ.
— На то воля моя.
Мир Пеллинора замкнулся на мужском лице, выразительном и живом, с неизвестным ему ранее огнём в глубине серых глаз; на губах, с которых так часто летят ядовитые издёвки, что эта отрава, кажется, пропитала его кровь, а сейчас вынудила измученное сердце забиться гулко и тревожно.
На секунду ему показалось, что он готов раствориться в этом огне, умереть от этого яда.
Вдруг окружение расплылось, и заложило уши. Истощение и нервный срыв сделали своё дело. Силы покинули Уортропа, он начал падать, и Кернс ловко подхватил его на руки. Если бы он мог шевелиться, то непременно запротестовал бы, но сейчас лишь устало прислонил голову к мягкому плечу и закрыл глаза, вдыхая терпкий и горьковатый запах чужого парфюма.
Когда его понесли к выходу из библиотеки, двери со скрипом открылись.
— Доктор Уортроп! — Голос взволнованного Уилла Генри звучал отдалённо, вперемешку со звоном в ушах. — Что с ним случилось?!
— Всё хорошо, мастер Генри, ему уже давно пора отдохнуть. О, а вот это можешь отнести в его спальню, он будет рад, когда проснётся.
Шаги по лестнице: сперва быстрые и лёгкие, перебиваемые бряцаньем посуды, затем — тяжёлые, прямо под ним. Он покачивался им в такт, иногда переставая их слышать, но потом звуки возвращались. Это тянулось невероятно долго, пока в какой-то момент он окончательно не провалился во тьму.
Во мраке сверкнул янтарь чужих глаз, и могильный холод объял его утомлённое тело. На каменный пол капля за каплей полилась вода, отражаясь эхом от сырых, безразличных к чужому страданию стен.
Чудовище здесь. И любовь тоже здесь, но кто из них кто — не различить.
Злой ветер гудит в канализационных трубах, шипит над потоком нечистот, воет в душе Пеллинора, над которым склонилась смерть. Удушающая в своей силе и красоте, она желает, чтобы он увидел; она желает, чтобы он не отводил от неё взгляда, пока жизнь утекает из него прямиком в смердящую канаву.
У него был шанс закончить всё одной серебряной пулей, он мог бы выстрелить, и тогда…
Нет. Он не мог.
Нечеловеческий рёв вырывается из глотки существа, что когда-то было Джоном Чанлером, и оно вздымается в полный рост в агонии и боли, чтобы затем упасть наземь и свернуться жалким комком истлевших костей и кожи.
Клинок света в юношеских руках пронзает чёрное сердце так быстро и неотвратимо, что Пеллинор не успевает даже крикнуть «остановись».
Почему? Почему всё так обернулось?
Янтарные глаза обращены к нему. В них — спокойствие и еле уловимое сожаление.
Он пытается зажать ладонью рану Чанлера, но кровь бежит сквозь пальцы, и маска любви равнодушно покоится у его ног.
Пеллинор с воплем подскочил на кровати, тяжело дыша и пытаясь сообразить, где находился. Он взмок под пуховым одеялом, рубашка неприятно липла к спине, босые стопы шарили по мягкому матрасу. Он в своей спальне, все ещё ужасно измотан, голоден и почему-то полураздет. Внутри клокотало от пережитого кошмара.
— Плохой сон? — поинтересовались откуда-то справа.
В прикроватном кресле, где обычно разделял с ним меланхоличные ночи его ученик, сидел Кернс, читавший при свете лампы «Болезнь к смерти». От этого странного зрелища Пеллинор нахмурился, затем снова осмотрел комнату.
— Где Уилл Генри? — насторожился он. — Как долго я спал?
Кернс вздохнул, будто уязвленный тем, что вопрос проигнорировали, захлопнул книгу и положил её на разделявшую их тумбу, к тарелке с аппетитными ватрушками. От них исходил изумительный запах.
— Мальчик наверху. Он ушёл сразу как ты заснул, около двух часов назад.
— Всего лишь двух часов? — с досадой переспросил Уортроп.
— К сожалению.
— Он ничего не просил передать?
— Нет, он просто поднялся к себе в комнату как обыкновенный ребёнок, уставший дни и ночи напролёт копаться во внутренностях монстров. Слушай, оттого что ты на них глазеешь, ватрушки не запрыгнут к тебе в рот. — Кернс протянул тарелку. — Попробуй использовать руки.
Пеллинор нервно сглотнул и, ощутив ноющую боль в животе, схватил ватрушку. Мягкое тесто в сладкой пудре буквально таяло во рту. Уортроп на секунду закрыл глаза от удовольствия. Он взял ещё две, съев их жадно и стремительно, чем вызвал лёгкий смех Кернса, а когда потянулся за четвёртой, тот резко придвинул тарелку к себе, помахав пальцем перед лицом Уортропа.
— Нет-нет, не всё сразу, — промурлыкал Кернс. — Твой желудок должен привыкнуть к пище.
— А я, судя по всему, должен привыкнуть к тому, что ты снова здесь, — хмуро отозвался Пеллинор, ложась на подушку.
— Я буду здесь столько, сколько потребуется, — пожав плечами, сказал Кернс. — Это уже от тебя зависит.
— На что ты намекаешь?
— Я твой врач на этой неделе, поэтому будь смирным и не уклоняйся от лечения.
— С таким врачом, как ты, это невозможно, — буркнул Уортроп, глядя в потолок.
— Сочту за комплимент.
Пеллинор вспомнил, что случилось два часа назад: отчаяние, позорный припадок самобичевания и вопиющая несдержанность. Щёки загорелись от стыда. Он отвернулся, чтоб скрыть это от Кернса, и без того насмотревшегося на его несчастный вид.
— Знаешь, а ты ощутимо потяжелел! — вдруг пожаловался тот, привлекая к себе внимание, и хмыкнул. — Ну, ещё бы, пройти двести миль по тайге с трупом на горбу!.. Закалишься тут!
Уортроп резко приподнялся на локте и уставился на англичанина со смесью интереса и гнева.
— Откуда ты всё это…
— Я был у фон Хельрунга, — перебил Кернс. — Не самый приятный наш с ним разговор.
— Так это он тебя послал? — спросил Пеллинор, стараясь не выдать почему-то охватившее его разочарование.
— Нет, он как раз горячо отговаривал. «Нельзя его ещё больше волновать, nein, mach das nicht! Нашему другу требуется покой!» Я сказал, что если не поеду к тебе, то ты непременно обретёшь его, этот покой, на дне очередной реки. Больше он не возражал.
Уортроп поначалу не знал, как реагировать на это. Он бы никогда не оставил Уилла Генри так подло, и не бросил на произвол судьбы, об этом не могло быть и мысли! С другой стороны, собственный голод он тоже долго не замечал.
Пеллинор угрюмо повесил голову. Всё-таки если бы не вмешательство Кернса, пожалуй, что-то и могло бы случиться. Он был слишком погружён в собственную боль и вполне мог заживо в ней сгореть.
— Наверное, мне стоит поблагодарить тебя за то, что ты приехал, — проговорил он не без усилия над собой. — Услуги Уилла Генри для меня незаменимы, но…
— Но кое-чего он тебе пока не может дать, это верно, — с усмешкой подловил Кернс, и Пеллинор несмело взглянул на англичанина. Тот сидел в кресле, положив ногу на ногу и подпирая голову кулаком. — Однако я вижу в нём замечательный потенциал! Ты в надёжных руках, старина, насчёт этого я спокоен.
Уортроп со вздохом рухнул обратно в кровать и перевернулся на спину.
— Он чуть не погиб из-за меня. Трижды за последний месяц! — воскликнул он, всплеснув руками. — Я ужасный опекун.
— Ну, ну, Пеллинор, полно тебе! Конечно, ты ужасный опекун, самый худший из тех, что я встречал, но много ли спроса с блестящего учёного и светоча современной монстрологии? Завышенная самооценка губит тебя.
Он хмуро и недоверчиво поглядел на Кернса. Ему больше нравилось, когда тот безмолвно предоставлял свою жилетку.
— Может, ты прав, — в конце концов примирительно сказал Пеллинор и повернул голову в сторону окна.
Какое-то время они молчали, и прохладную комнату наполнял лишь треск пожираемых огнём поленьев. Перед взором Уортропа вновь пронеслись отрывки сновидения: хищные глаза на абсолютно плоском лице единственной женщины, которую он любил, и чёрные руки, сжимавшие его до боли. Он страдальчески сдвинул брови и смял край одеяла; начал было поворачиваться к Кернсу, но одёрнул себя. Он не знал, стоило ли говорить об этом. Ему хотелось, но зачем? Что с этим мог сделать Кернс?
— Я вижу, ты порываешься что-то сказать, — заметил англичанин.
Похоже, теперь пути назад нет.
— Они снятся мне, Джон, — прошептал Пеллинор, глядя на пустое, затянутое серостью небо. — Эти ужасные минуты в подвале Монстрария повторяются снова и снова. Поэтому я не сплю.
Это признание было очень личным и важным для него, и когда ответа не последовало — хоть какого-нибудь! — он почувствовал себя глупо и тут же пожалел о сказанном. Чего он вообще ожидал от этого человека после недавней встряски? Неужели слов утешения?
В камине щёлкнуло полено, сердце отбило два глубоких удара; Пеллинор вздохнул и, не обращая внимания на Кернса, заёрзал, чтобы отвернуться.
— Знаю, с этим могу разобраться только я сам, — глухо проговорил он, ложась на бок.
За спиной скрипнули половицы и что-то зашуршало: кажется, Кернс встал с кресла и собрался уходить.
— Забери с собой ватрушки, — проворчал Уортроп, — и накрой кухонным полотенцем, чтобы они не испортились.
— Увы, они обречены трагически засохнуть под лампой, — сказал англичанин, поднимая край одеяла.
Кернс — вот же ушлый дьявол! — забирался к нему в постель. Пеллинор оторопел от такой наглости и даже не сразу сообразил, как ему быть: вытолкать того прочь или позволить остаться. Удивительно, что второй вариант вообще пришёл к нему в голову.
— Что ты себе позволяешь?! — прошипел Уортроп, намереваясь обернуться с возмущением, но чужая рука слишком быстро притянула его к горячей груди, тут же согревшей спину.
Он схватился было за уместившуюся над его сердцем сухую ладонь, но так и не смог заставить себя убрать её. Наверное потому, что его собственная рана всё ещё кровоточила, и сейчас он правда нуждался в ком-то, кто мог удержать в нём жизнь. Кернс будто чувствовал это.
— Давай проверим, будут ли тебе сниться кошмары, когда я здесь.
Колючее волнение взметнулось по плечам к затылку.
— Я так вообще не засну.
— Заснёшь. Ты слишком устал.
— Если Уилл Генри увидит… Он может неправильно понять.
— Он уже большой мальчик. Не думаю, что это причинит ему более серьёзный моральный ущерб, чем то, что он успел пережить, будучи твоим ассистентом.
Недолгая пауза. Тяжёлый, мученический вздох Пеллинора.
— Почему с тобой всегда так сложно?
— Может потому, что ты сам любишь всё усложнять?
Одеяло и близость чужого тела грели до жара. Уортроп обернулся к Кернсу, и теперь их лица едва ли разделяла вытянутая ладонь. Между ними уже не было того жгучего напряжения, что недавно с каким-то драматичным надломом искрило в библиотеке. Сейчас было просто спокойно и, как бы он ни пытался это отрицать, приятно.
— Ладно, я согласен, чтобы ты побыл со мной. Но только в этот раз.
— Ну разумеется, — мягко улыбнувшись, ответил Кернс с тенью лукавства.
Уортроп сомневался, что кошмар покинет его так легко, но по крайней мере теперь рядом был тот, кто не связан с его бедами и кто мог помочь преодолеть сильнейший тёмный прилив в его жизни. Наверное, единственный, кто был на это способен.
Кошмар непременно его покинет; в каком-то смысле кошмар не покинет его никогда.
В глубокой дрёме, на границе яви и нещадной темноты, где могло поджидать что угодно, прозвучали слова. Они могли быть и фантазией; выскользнувшей из мрака приманкой для охотника, чтобы тот, устремившись к обманчиво безобидному образу, сам стал добычей.
— Спи крепко, Пеллинор. Тебя не тронет ни один монстр, покуда с тобой я — величайший из них.