– Очнулся! – высокий голос, знакомый. – Тилль очнулся!
Мозги шевелятся, пытаясь вытянуть образ – но сил хватает только на размытые пятна. Розовый, белый, зеленый, голубой – от яркости цветов глаза под веками жжёт.
– О как, я уж думала, решил окочуриться, – этот ниже, хриплый слегка. Никто не ум не приходит. – И все усилия зазря.
Думать больно – мысли стучат в висках и дёргаются конвульсивно. «Окочуриться» было бы славно. Без головы проще как-то.
Открывать глаза больно – веки слиплись между собой, а под них песок засыпали и водой залили. Свет в комнате – грязный и тусклый; самые дальние углы уже в темноте. Тилль такого никогда не видел: или яркие софиты сцены, или вымораживающие лампы операционной, или искусственно ровный день Сада.
В этом свете Мизи совсем блёклая, ни намёка на былую яркость.
Это ведь... Мизи?
– М...
Говорить больно. Горло сдавливает тяжёлой горестной ладонью. Песок, кажется, не только в глазах, но и во рту. Сухо, кисло, тошнотворно.
Посеревшие волосы кудрятся.
Глаза будто пеленой заволокло.
Объёмный жилет, мешковатые штаны – но почему-то она еще тоньше, чем раньше.
(Может, это с Тиллем что-то не так?)
– Это... ты?
Тянуть руку больно. Мышцы, натянутые до предела, сводит, но Тилль все равно упорно тянется.
Мизи не растворяется. Настоящая?
Он её никогда не касался так.
– Вот это его кроет, – «хриплый голос» хмыкает. Хлопает дверь. Ушла?
– Да, это я. Много всего произошло.
«Я думал, что ты мертва».
«Я так хотел тебя увидеть».
«Ты жива».
Тиллю кажется, что он сейчас разревётся. Не получается.
– Всё будет в порядке, – она треплет его по ладони. Тилль своей кожей чувствует мозоли на её пальцах. Откуда только?
Все будет в порядке?.. Кажется, будто она сама в это не верит. У этой Мизи – вымученная улыбка и выцветшие глаза.
Всё-таки умерла.
Тилль, наверное, тоже.