Туше Эрато

И забыть по-прежнему нельзя

Все, что мы когда-то не допели.

Милые усталые глаза,

Синие московские метели...

Снова между нами города,

Жизнь нас разлучает, как и прежде.

В небе незнакомая звезда

Светит, словно памятник надежде.

***

Мне кажется, Марио старается всячески испортить мне жизнь. Он громкий. Он суетливый. Он настойчивый – эта его настойчивость граничит с бестактностью и очень раздражает. Он тактильный – трогательный. Он очень смелый, напористый и бесстрашный. Кажется, он совсем не знаком с правилами приличия. 

***

Когда мы впервые видимся, в Будапеште в семьдесят пятом, перед самым чемпионатом, он не вызывает во мне ничего, кроме опасливого интереса и предвкушения новых знакомств. Меня будоражит эта встреча – они же иностранцы; они словно пришельцы, диковинные существа, которых надо шпажкой приколоть на подушечку прямо под увеличительное стекло.

На меня отовсюду напирает незнакомая речь, новые лица, вихрем несутся дни и события. Спасают только товарищи по команде, мы все в одной лодке: мы жмёмся друг к другу, как котята, настороженные и бдительные. Смотрим на всё и всех огромными глазами, пожираем окружающую нас необычную действительность, запоминаем, впитываем. 

Я наивно думал, что эта встреча всколыхнёт во мне что-то – может, интерес, может, дух соперничества, а может, простое желание дружить. Но Марио словно специально делает всё, чтобы заставить меня его избегать. Из всей итальянской делегации он самый раздражающе громкий и яркий, один из тех, кто не может сидеть на месте, и мне это не нравится. Он постоянно мельтешит туда-сюда.

Я совсем не привык к такому. Неужели все итальянцы такие? Я отворачиваюсь. 

Граждане капстран – не самые лучшие товарищи советскому человеку. Нам ясно дают это понять, очень недвусмысленно повторяя, что дружба – это, конечно, замечательно, но всего должно быть в меру. Советский человек же всегда знает меру, ведь так?

Знать меру. Я вспоминаю это каждый раз, когда мы с Марио сталкиваемся. То я случайно задену его плечом в коридоре, то перехвачу направленный на меня изучающий или заинтересованный взгляд, то мы окажемся в одной компании, то друг напротив друга, на дорожке. Естественно, чаще всего мы оказываемся рядом именно на дорожке.

Я гипнотизирую его маску, отчаянно всматриваюсь туда, где за сеткой должны быть его чёрные глаза. Смотрю-смотрю-смотрю, пока моё лицо скрыто, и никто не может поймать меня за разглядыванием, не может увидеть моего живого неприкрытого интереса. Всё-таки мне становится любопытно. Я хочу знать, о чём он думает, пока мы делаем салют перед боем, приветствуя друг друга. Он считает меня сильным соперником? Что он думает? Обо мне, о нас о всех? 

Подходим к барьеру, как на дуэли. Расходимся.

Марио почти одного со мной роста, чуть ниже, но у него руки длиннее, и он использует это преимущество. Он навязывает мне дистанцию: приходится постоянно наступать. Ничего, я ещё покажу, на что способен. Сжимаю зубы. Не первый день держу саблю, справлюсь.

Я пробую на нём финты, делаю стремительные выпады, проседая в полушпагат, пугаю его внезапными атаками и сменой тактики. Но он не пугается: отвечает быстро и резво, его движения стремительны и точны. Неодобрительно качаю головой, когда пропускаю подряд два удара в корпус и проигрываю бой. Марио – достойный соперник. Приходится это признать. 

Я прищуриваюсь, оценивающе оглядывая Марио, и надвигаю маску на лицо. Я готов к новой серии. После комбинации ударов я наконец вырываю своё победное очко – бам! – укол пришёлся в так некстати открытое плечо. 

– Тушé!

Срываю маску, радостно улыбаюсь. Марио зеркалит мой жест. Он улыбается, смеётся, хлопает по плечу, что-то лопочет на своём итальянском, и ему невозможно противиться – я снисхожу до ответа. Мы впервые пытаемся поговорить нормально, но ничего не выходит. Ни в этот раз, ни в следующий. И ни в один их тех, что были потом. Вот мы на дорожке, отрабатываем друг на друге удары – вскинуть саблю, отвести руку, приготовиться и…

Я знаю, как забавно выглядит со стороны наше общение – пантомимы, повторения друг за другом, объяснения на пальцах, растерянные взгляды. Марио хватает меня за руки, когда хочет перебить, стукает в бедро или плечо. Итальянцы, они же как наши грузины – такие же душевные, как и мы, но намного более тактильные. С этим приходится смириться, потому что Марио по-другому не умеет. 

Я перестаю пытаться говорить и вместо этого слушаю. Но как объяснить: «Мне надо домой, меня ждут, я не могу задерживаться»? Как сказать: «Давай обменяемся номерами»? Как попросить: «Расскажи мне о себе, о своей стране»?

Марио что-то весело лопочет, жестикулирует и вдруг – вперивается в меня взглядом. Ждёт. Чего он ждёт? Мне неловко, некуда себя деть, я не знаю, как себя вести. Мне всё ещё мало нравится его манера: он очень тактильный – постоянно хватает меня то за руки, то за плечи, постоянно прислоняется ко мне, – очень взбалмошный и открытый. Уметь бы только эту открытую книгу читать. 

Мы оба сидим в раздевалке после тренировки, встрёпанные и мокрые; Марио похож на дворнягу. Никто не обращает на нас внимания. Я поправляю лямку сумки, чтобы чем-то занять руки, и на всякий случай тихо говорю:

– Марио, я тебя не понимаю…

Сижу, внутренне сжавшись, а в голове только одна мысль: как это так случилось, что нам выделили общую раздевалку? Неужели не хватило? Нас стараются максимально разводить с гражданами капстран, а тут… В общем, и ладно. 

– Vladimir, io… Non so come dirtelo, quindi… Aspetta un secondo!¹

Марио всплёскивает руками и делает всё сам – торопливо пишет на листке ряд цифр, тыкает пальцем себе в грудь, потом в листок. «Io e te. Ok?»² Смотрит выжидающе, а я только хлопаю глазами – сама ситуация кажется мне нереальной. Я вроде бы понимаю, что он хочет…

Он изображает пальцами телефон и снова тыкает в листок, потом смотрит на меня: «Chiamami, per favore»³. Я деревянно улыбаюсь и киваю, светлые карандашные цифры на листке словно превращаются в вязь незнакомого языка. Это всё ужасно.

Мне стыдно, неловко и радостно.

Я не должен дружить с иностранцем. Но я дружу.

Эти цифры словно сломали что-то. 

Как мы всё-таки начинаем общаться, а потом и дружить – мне неясно вовсе. Также мне неясно, можно ли назвать дружбой наше неловкое общение. Марио не понимает меня, а я не понимаю его. Живой и пластичный незнакомый язык завораживает меня, он похож на весёлое звучание фортепиано, я с трепетом слушаю быструю речь, пусть ничего и не понимаю; и сам не замечаю, что постоянно улыбаюсь. Всё, что мне надо понимать, Марио может показать жестами. А ещё он наловчился произносить моё имя с разными интонациями так, что я мгновенно понимаю, что он имеет в виду: рад ли он меня видеть, укоряет ли, удивляется или поздравляет. Иногда он не выдерживает, и на меня обрушивается поток его журчащей кружевной речи, в которой я захлёбываюсь, за которой не поспеваю, из которой не могу вычленить ни слова. 

Неужели я настолько безнадёжен, что не могу понять, запомнить и повторить пару простых слов или фраз?

Смутно и с долей фантазии я могу лишь догадываться о значении некоторых слов; приветствуют и прощаются они одинаково, это я уяснил сразу, а некоторые слова похожи на наши, русские. Когда после чемпионата мы разлучаемся, я, к своему стыду, только через несколько телефонных звонков понимаю, что нет, не похожи вовсе. И значат они совершенно другие вещи, мне неведомые. 

В голову закрадывается – именно закрадывается, тихо, словно зная, что здесь ей нет места, потому что по-настоящему, в полную силу, сознательно думать об этом отчего-то неловко, и я сижу на кухне один и думаю втихаря, хмурясь и кусая губы, словно кто-то может узнать, о чём я размышляю вечерами – мысль: надо пойти в библиотеку, надо найти учебник итальянского. Надо. Какая ближайшая к дому? Может, там будет небольшой список простых фраз? Я бы хотел сказать ему что-нибудь на его родном языке. Вот он удивится. Да, надо найти учебник.

Но времени у меня нет, почти всё отнимают тренировки. Я малодушно и не ищу его, страшась того, что может выйти, начни мы понимать друг друга.. Если кто-то узнает, что я дружу с иностранцем…

Нет, никто не узнает. Никто. 

Всё это неважно: незачем никого волновать, пока можно нелепо передавать свои приветы через Монику, маму Марио. Она немного знает русский, и я в глубине души считаю это благословением.

Вот она, ниточка в неизведанный, незнакомый мне мир. К моему близкому, но такому далёкому другу. 

Марина кормит нашего годовалого сына и говорит, что Марио забавный. Она знает его с моих слов. Он ей нравится; я стараюсь описывать его правдиво, но иногда срываюсь в смех, рассказывая про его неловкость в обращении с незнакомым языком – с моим родным языком. Очень хочу надеяться, что не выставляю его слоном в посудной лавке. Марина на эту брошенную мною фразу только посмеивается.

– Есть в нём что-то стереотипно итальянское.

Я машинально оглядываю кресло, в котором она сидит, его деревянные лаковые подлокотники, воздушный кружевной тюль на окнах, вязаную салфеточку на комоде. Там же рядом стопочка распашонок и пелёнок. Сердце щемит от нежности.

– Ты так думаешь? И что же? – Прислоняюсь к дверному косяку, складываю руки на груди и наблюдаю. У Марины новые очки, и в них её глаза очаровательно большие. – Жесты? Мимика? 

– Я не знаю, – улыбается она и крепче прижимает к себе ребёнка. – Наверное, да. Кудри эти ещё. Прямо такие… итальянские. 

– Верно, – хмыкаю я. Да, Марио именно такой, каким она его себе представляет. 

– Он правда похож на собаку?

– Да. – Я прикрываю глаза и мечтательно улыбаюсь, под веками всплывает знакомая остроконечная ухмылка, копна чёрных кудрей и блестящие глаза. – На такую большую, добрую, они обычно бывают у стариков. Если бы ты его увидела, то сразу бы узнала. Он очень… подвижный. 

– Володь, вы спортсмены, – снисходительно замечает Марина. 

– Да я правду говорю! Он постоянно то здесь, то там… Не уследить за ним. Он меня сначала так раздражал своим мельтешением… Я, конечно, потом привык, да и нас постоянно в пару на дорожке ставили. Как-то мы… сработались. 

– Весёлый, громкий, подвижный, – перечисляет Марина, отнимая сына от груди. – Ну точно, как пёс.

– Да. И лохматый.

– Это ты у меня лохматый, – хитро косится на меня она. 

Отталкиваюсь плечом, подхожу к креслу. Смотрю в лицо сыну. 

– Но он, кажется, добрый и хороший человек. Ведь так?

Я наклоняюсь к ней и целую. Она гладит мою лохматую голову. Марина-Марина, моя дорогая. Я бы не стал дружить с плохим человеком.

– Так. Всё, дай теперь я.

Марина посмеивается, но передаёт мне свёрток из пелёнок. Уходит на кухню, шумит чем-то в коридоре. Я аккуратно укладываю Лёшку себе на руку и всматриваюсь в его личико со странной смесью нежности и неверия.

Надо же, это мой сын, мой ребёнок. Мои светлые, чуть рыжеватые волосы, мои маленькие светлые веснушечки – о, я знаю, что это они, – на носу, таком же, как у меня. А глаза вот у него Маринкины, только немного темнее.

Какой я стал сентиментальный. Диву даюсь.

В этих мыслях я какое-то время хожу по комнате, пока сын не засыпает у меня на руках, убаюканный монотонным движением и моим голосом. Я опускаюсь в кресло и осторожно, чтобы не разбудить, чуть-чуть перекладываю его удобнее – у меня затекла рука.

Вдруг я открываю глаза и подслеповато моргаю. Надо мной стоит Марина. На ней фартук, она тёплая и счастливая.

– Вставай, соня, – шепчет она, мягко убирая мне волосы со лба.

– Я что, уснул?

– Ага. Вы вдвоём уснули.

Я опускаю взгляд и вижу, что Лёшка по-прежнему спит у меня на руках. Я кое-как, ценой нечеловеческих усилий, поднимаюсь, не выпуская его, и отмахиваюсь от Марины, которая так и норовит забрать у меня ребёнка. Ну уж нет, я тоже хочу, это и мой сын тоже. Когда я уйду на стадион – пожалуйста. А сейчас я тоже хочу.

Марина тихо ворчит за моей спиною, но я не вижу, каким взглядом она смотрит на меня, когда я укладываю сына в его кроватку.

***

Снова мы встречаемся – мельком – на чемпионате в Мельбурне, а затем на Спартакиаде в Москве. За те почти четыре года, что мы не виделись, Марио практически не изменился, но я не узнаю его в толпе. Он подскакивает ко мне первый, что-то громко и радостно лопочет и лезет обниматься.

Передо мной проносятся все наши телефонные разговоры за эти годы. Как через Монику мы пытались передавать друг другу приветы, как говорили друг с другом каждый на своём языке, немного растерянно и грустно. Я пытался сказать Марио, что скучаю по его улыбке и голосу, по нашим тренировкам, по нашим нелепым пантомимам, по нашей дружбе. Скучаю по нему. А Марио… не знаю, что он пытался мне сказать.

Всё, что было говорить можно, я осторожно передавал ему через Монику. Весной у нас во дворах цветут яблони. У нас холодно, и всю неделю идёт снег. Ходили с Лёшкой в зоопарк, он был в восторге от слона. Я бы хотел показать тебе Красную площадь, она очень красивая и величественная. А как там в Италии, очень жарко? Передавай всем своим «привет» – и особенно маме.

Большего говорить было нельзя – вдруг наш телефон слушали? Родной КГБ ведь не дремлет. Эта мысль пришла ко мне однажды, да так и не ушла, и с тех пор я стал тщательно следить, что и как я говорю. Просто на всякий случай…

А Моника говорила, что Марио скучает и тоже передаёт привет. Что в Италии жарко, и они весь день делали домашний лимонад. Потом Марио вырвал трубку и начинал тараторить что-то, чего я не понимал, конечно же, и вызывал у меня смех и восторженную радость. 

Я помню, как мы подолгу молчали в трубку, слушая только дыхание друг друга и звуки, доносившиеся откуда-то с фона. Я не знал, как выглядит квартира семьи Марио, но почему-то мне представлялось, что она светлая, полная оттенками рыжего – и отчего-то зелёного; на подоконниках и столе у них обязательно стоят цветы, пахнет только что выпеченным хлебом и яблоками, а за окном всегда шумно. Я слушал звуки той далёкой жизни, которые мог уловить по межгороду, ласково улыбался в трубку, словно мог отправить свою улыбку аж в Италию, и думал, думал о том, что делает человек на другом конце провода. 

За эти почти четыре года моя жажда его дружбы превратилась в тоску, почти физически невыносимую в моём одиночестве. Иногда я ловил себя на мысли, что снова хочу увидеть его улыбку, посмеяться над нашей обоюдной неловкостью – мы ведь снова не поймём ничего. Я стеснялся себе признаться, что все эти годы почему-то бережно хранил воспоминания о наших встречах, болтовне и взглядах. Потом сразу же одёргивал себя. Это немыслимо. 

Марио стискивает меня в объятиях, и я возвращаюсь с небес на землю. Я уже держусь молодцом – по крайней мере, мне так кажется, или хочется, чтобы так казалось остальным – на новом месте, не веду себя, как напуганный зверёк. Обнимаю Марио в ответ, прижимаю к себе как могу крепко, счастливо смеюсь, а внутри у меня словно колышется воздушный шар. Я позволяю себе секундную слабость – незаметно касаюсь его волос у самого затылка.

– Vladimir! Quanto tempo è passato!⁴ – горячо тараторит Марио мне в ухо, потом хватает меня за плечи и рассматривает. Мне даже становится неловко. – Non ti vedo da un pezzo! Ah, fatti guardare!⁵

– Привет, Марио… Знаешь, ты вообще не изменился. Да, вообще. 

Он радостно кивает и щебечет что-то ещё, прежде чем мы расходимся. Я успеваю крикнуть ему вслед только «до скорого, дружище, увидимся!» и махнуть рукой. Хочется надеяться, он меня услышал. 

Марио больше не попадается мне на глаза до самого боя. Эти несколько дней мы проводим порознь, и я удивляюсь, как это мы умудряемся не столкнуться хотя бы на тренировках.

Я провожу несколько боёв, выигрываю их все. Теперь осталось только взять золото. Интересно, с кем я буду?

Просыпаясь утром, я чувствую, что сегодня мы с Марио будем драться друг против друга. Я уверен, что он тоже дошёл до финала.

За чисткой зубов я отчего-то вспоминаю о доме: о нашем дворе, о моём маленьком Лёшке, о Марине, о нашей ночи перед моим отъездом, жаркой, страстной и тягуче-нежной. О том, как солнце лучами гладит шкафчики на кухне, пробившись сквозь занавески, о том, как трепетно торчит язычок конверта из облупившегося почтового ящика, о том, как глухо стучат по ступенькам Маринины туфельки на низком толстом каблуке.

Смотрю в свои покрасневшие глаза – на новом месте я всегда плохо сплю только первую ночь, сейчас же сказывается резкая смена обстановки. Ничего, я заберу свою золотую медаль и вернусь домой. 

Приглаживаю волосы пятернёй, вспоминая, как Марина назвала меня лохматым. Улыбаюсь, и не знаю, отчего. Снова всматриваюсь в зеркального себя – оттягиваю нижние веки, растираю щёки; от здешнего солнца веснушки становятся ещё заметнее, ещё ярче, проступают на лице россыпью звёзд; эх, как бы не перекинулись на плечи и спину. Мне мои веснушки не очень нравятся: они выглядят грязно и не слишком-то украшают моё лицо, но Марина говорит, что они очаровательные. Я люблю её и поэтому ей верю. Сплёвываю мятную пену и плещу в лицо холодной водой.

Во мне кипит азарт, поднимается и волнуется, как море или океан. Металлическая сетка на маске задорно потрескивает, когда я провожу по ней ногтем. Застёгиваю куртку, надеваю перчатку. Из раздевалки слышу, как гудят голоса на трибунах, и это зажигает во мне огонёк. 

На дорожку я выхожу сосредоточенный, готовый. Машинально взвешиваю саблю в руке, большим пальцем любовно поглаживаю гарду. Ах, сабелька моя, сабелька! Моя красавица, моя умница, моя чемпионка. Сколько побед мы с тобой одержали? Сколько ещё одержим? 

Напротив вижу его. Марио. Ну конечно, как я мог сомневаться, что это будет не он. Марио так же, как я – без маски. Ничего не могу понять по его лицу. Он смотрит, улыбается, вскидывает руку. Я зажимаю маску под мышкой и отвечаю тем же. Запоздало понимаю, что моё полное радости лицо видно всем и каждому. Какая глупость с моей стороны. Хоть бы в этот момент на меня не были уставлены жадные рыбьи глаза фотоаппаратов и видеокамер… Хоть бы, хоть бы…

Надеть маски, проверить все заклёпки, поудобнее ухватить саблю. Мы делаем салют главному судье, зрителям и друг другу. Марио идёт белый цвет. Я перевожу взгляд на табло: над нашими именами загораются два нуля. 

Ну, будь что будет. Я поправляю маску, встаю в боевую стойку и жду команды судьи.

И я выигрываю.

Каким-то чудом добываю победное очко, несмотря на первоклассно выполненные Марио туше минутами ранее. Марио действительно сильный соперник, он бьётся до последнего, мне приходится отстаивать каждый сантиметр дорожки. Каждый мой шаг, выпад и взмах саблей кажутся мне неточными, нетехничными. Наверное, это от волнения. 

Я рад победе, но где-то в глубине души грызет сомнение: в этом бою мне просто повезло. Во мне мешаются горечь и радость, неловкость и восторг, я готов прыгать туда-сюда, так у меня всё горит внутри.

Я победил! У меня золото!

Марио качает головой, но смеётся, сердечно жмёт мне руку и что-то быстро-быстро говорит. Нас снимают камеры, каждому хочется взять в удачный ракурс золотого и серебряного медалистов. Я тупо киваю Марио с одеревеневшей улыбкой, как всегда не понимая ни слова, и отхожу к своим. 

Радостная волна выносит меня с арены в раздевалку. Я принимаю поздравления, и раздевалка буквально дрожит от ликующих голосов, затем стою под душем, горячая вода хлещет мне на спину, пока я медленно осматриваю бёдра и бока на наличие новых синяков, потом снова принимаю поздравления.

А потом меня утягивает водоворот радостных лиц. Каждый хочет поздравить меня, взвесить на ладони золотую медаль, которая по-прежнему висит у меня на шее. Мы пьём, пьём, пьём, я салютую стаканом и произношу какой-то тост за советский спорт, а когда поднимаюсь, чтобы уйти к себе, пол начинает качаться, как палуба корабля в шторм. 

– Vladimir! Ciao! Aspetta!⁶

– Марио, здравствуй! 

Он нагоняет меня в коридоре гостиницы, куда заселили наши делегации. Сейчас поздний вечер, я устал, я немного пьян и безумно хочу спать. 

– Congratulazioni per la vittoria, amico mio! Si, buon per te!⁷ – Марио хлопает меня по плечу и вдруг беспокойно заглядывает в глаза. – Sai che sono felice per te. No, davvero!⁸

– Я… – Торопливость и очевидная неловкость Марио вызывают у меня лишь смех. Очевидно, что он меня поздравляет, но я не понимаю, что именно он говорит. – Спасибо, Марио. Я рад, что ты был моим соперником. Ты отличный спортсмен.

– Io non ti capisco⁹.

– Я тоже тебя не понимаю, – печально хмыкаю я, разглядывая его лицо, и опираюсь на стену. Так удобнее стоять. 

Марио говорит ещё что-то, но более медленно и будто бы вдумчиво. «Хочет донести до меня смысл», – понимаю я. Тут мимо проходит кто-то из его делегации, Марио тут же оживляется, перебрасывается с товарищем парой слов, пока я сконфуженно наблюдаю, снова не зная, куда себя деть. Когда мы снова остаёмся одни, мне начинает казаться, что происходит что-то не то.

Не то – Марио по-другому смотрит, подбирает слова, мнётся. За всё время нашего знакомства и дружбы с ним такого не бывало почти никогда, и это поведение настораживает и сбивает с толку. Я хмурюсь и чешу бровь.

Буря вот-вот выйдет за кромку стакана. Во мне зреют смутные догадки. Алкоголь немного раскрепощает меня, и во мне поднимает голову ненасытный интерес, который уже давно начал превращаться во что-то иное, в какую-то тягу, желание дотронуться, и мне самому себе страшно не то чтобы признаваться в этом – мне даже думать об этом страшно.

Я должен прекратить это немедленно. Пресечь на корню, задавить, не дать вырваться. Но так не хочется…

– Марио, я, наверное, пойду.

– Aspetta, stai andando via? No, no, no! Sei svelto, molto svelto. Dimmi, siete tutti così?!¹⁰

– Тутти кози, – повторяю совершенно бездумно, но Марио оживляется. Хохочет, хватаясь за моё плечо, за локоть, за руку. – Ну чего, нет, всё, Марио, мне правда пора.

Не нахожу в себе сил вырвать руку. Так странно…

– L'anima russa è diversa e misteriosa…¹¹

Он смотрит мне в глаза, и я тяжело сглатываю. Марио мгновенно переводит взгляд на моё горло; сердце у меня бешено заходится, а где-то на дне позвоночника, почти в животе, зреет терпкое и воздушное, чуть тёплое чувство надвигающейся опасности.

Что между нами происходит?

– Марио?.. – Я едва шепчу.

– Vladimir, sono…¹²

Он поднимает взгляд выше, сначала мне на подбородок, затем на губы. Когда я понимаю это, когда я узнаю́ этот взгляд, я вздрагиваю. Мне становится очень страшно, до безумия и лихорадки страшно. Сам не замечаю, как отступаю на шаг, едва не путаясь в ногах. 

Марио настойчивый, смелый и порой ужасно бестактный, но сейчас это всё куда-то из него делось. Кажется, он сам не понимает, что происходит, и мы стоим, как два истукана, друг напротив друга, и молчим. Как на дорожке: взгляд глаза в глаза, витающее в воздухе напряжение, сабля – на этот раз слово или взгляд – на изготовку.

Марио смотрит на меня влажными глазами – тоже выпил, наконец доходит до меня, – всё ещё не выпуская моей руки. В нём есть что-то дерзкое, нахальное, и смотрит он, как смотрит лежащая на ступенях у подъезда собака, которая знает, что её не прогонят. Я понимаю, что не могу долго выдерживать его прямой взгляд, отвожу глаза, смотрю в сторону, на свои кроссовки, куда угодно, только не на него. 

Его ладонь по-прежнему держит мою, и от этого становится… странно. Я всё же нахожу в себе силы взглянуть Марио в лицо и улыбнуться. В эту улыбку я старательно вкладываю всё, что хочу сказать, но не могу. Мы оба осознаём, что между нами происходит нечто, что нельзя объяснить словами. 

Тяну руку на себя, и Марио поддаётся: осторожно разжимает пальцы, позволяя моим выскользнуть. Я отступаю.

Пальцы у меня горят. Сердце и щёки тоже.

– Ну, – неловко бормочу я, – ещё увидимся?

– Ciao, Vladimir¹³, – говорит Марио и вдруг порывисто обнимает меня, накрывая меня всем собою и едва не прижимая к стене. 

Объятие тёплое и крепкое, и я позволяю себе закрыть глаза, положить ладони Марио на спину и расслабиться. На размышление у меня есть секунда. К чёрту это всё, мы же друзья, ведь так? Что в этом такого? Как мне прощаться с другом? По методичке? Держа равнение?!

Я обнимаю его крепче, отчего-то вдруг догадываюсь, что это нечто большее, чем дружеское объятие. Похоже на то. Пока не могу понять, откуда во мне это знание, но горячая и сбивчивая итальянская речь даёт мне ясное представление, что не я один это чувствую. 

Что-то между нами сквозит, щёлкает, трескается, забирается между тел, прямо в объятие, и я не могу ухватить это нечто, не могу рассмотреть и распробовать. Это пугает. Мне становится не по себе, сразу же меня обкатывает страхом, словно ледяной водой – вдруг кто-то узнает?.. О нет, никому, никому нельзя ничего говорить…

Я чуть перемещаю руку и прижимаю к себе Марио за затылок. Он горячо и часто дышит мне в плечо, сжимает футболку на моей спине. От него немного пахнет алкоголем и чем-то свежим – наверное, одеколон. Мне очень тепло, сладко и горько.

Я с сожалением отстраняюсь, так и не успев вобрать в себя достаточно чужого тепла, и хлопаю Марио по плечу. Я не хочу отпускать его, нам нужно так много сказать, так много обсудить, так много спросить… Но отпускать приходится.

На кончиках моих пальцев горит его касание. Его ладони словно оставили на мне несмываемые пятна.

Утром наши делегации сталкиваются в холле гостиницы, и я верчу головой, с надеждой высматривая чёрную макушку. Ребята-итальянцы почти все черноволосые, так что мне не удаётся увидеть Марио. Когда мы грузимся в автобус, я отчаянно бросаю последний взгляд на лестницу гостиницы и вдруг вижу его.

Он смотрит так, что у меня рвётся сердце. Я поспешно отворачиваюсь, старательно упрятывая брошенный мне взгляд глубоко в себя, чтобы никто его не увидел – это только моё, моё! – но потом оборачиваюсь. Не выдерживаю. Он смотрит так растерянно, что мне становится его жаль. Я его напугал вчера? Обидел? Я ведь по факту струсил и сбежал. 

Я нерешительно машу ему рукой. Он складывает пальцы телефоном. Киваю. И захожу в автобус. Шлейф сожаления и чего-то невысказанного тянется за мною до самого аэропорта, растворяясь только в реверсивном следе самолёта. 

Спартакиада проходит спокойнее. Августовское московское солнце жарит почти так же, как июльское австралийское, и мне некуда от него деться. Мы с Марио каждый день до финального поединка встречаемся на стадионе, шутим и смеёмся, перебрасываемся возгласами – большего мы и не поймём. Нас снимают журналисты: такая странная и трогательная дружба интересна всем, даже им.

Я снова знаю, что мы будем биться друг против друга. Даже не знаю, а чувствую на каком-то высшем уровне. Так и происходит. Под рёв стадиона я вырываю у него свою победу, и Марио шутит с иностранным журналистом, что пожертвовал своей победой ради нашей дружбы. В глубине души мне очень приятно, я бесшабашно и глупо улыбаюсь, не вспоминая о том, как на чемпионате боялся, что кто-то увидит моё счастливое лицо. Дома мне намного спокойнее.

Этому странному товарищу-журналисту я отчего-то открыто говорю, что дружить с Марио очень легко. Даже несмотря на то, что мы едва ли понимаем друг друга. Но ведь чтобы понимать друг друга, не всегда нужны слова, не так ли?

Домой возвращаюсь с медалью на шее. Марина вся сияет, когда я ловлю её в объятия. Она цепляет ленту пальцем, притягивая меня к себе, и я трепетно целую её в губы. «Где Лёшка? – У мамы. – Хорошо-о-о». Подхватываю её под спину и колени и торжественно уношу в спальню. Она смеётся, сминая пальцами ворот моей форменной футболки, и всё тянет и тянет к себе моё лицо.

– У тебя такие веснушки яркие, – шепчет она, прижимаясь губами к моей немного колючей щеке. – Неужели от тамошнего солнца? И до сих пор, за месяц, не сошли? Красиво. 

– Брось, вовсе нет. 

Я нависаю над ней, опираясь на локти, и отвожу серп волос от её лица. «А мне нравится». Она гладит кончиками пальцев мои щёки и нос. Я прижимаю её руку к своей щеке, подставляясь, прося больше ласки. Она обхватывает моё лицо ладонями и тянет на себя – я подчиняюсь, склоняюсь к ней, чтобы получить поцелуй. 

Утром я просыпаюсь поздно и долго смотрю в потолок. Откидываю руку – Маринкина половина кровати холодная. Значит, давно встала. Над моей головой в утреннем свете плавают пылинки, где-то в другой комнате поскрипывают половицы, я блаженно жмурюсь и потягиваюсь. Сегодня никуда не надо. Я могу отдохнуть и не делать вообще ничего в своё удовольствие.

Мы с Мариной и Лёшкой выходим в магазин, встречаем во дворах парочку знакомых, которые от всей души поздравляют меня с победой. Снова возвращаются мысли о Марио, но я отбрасываю их. Сейчас не время. Эти мысли – для отдельных одиноких вечеров, сейчас же я наслаждаюсь временем в кругу семьи, временем дома, временем, не омрачённым томительным ожиданием или мучительной неловкостью.

Марина готовит ужин и гонит меня с кухни. Ну эй, я же хотел помочь. Лёшка «упрашивает» меня поиграть в самолётик, и вот я уже подхватываю сына, сажаю на плечи и кружу по залу. Он хохочет и повизгивает от восторга, а я продолжаю кружить то в одну сторону, то в другую.

– Мальчики! – Марина выглядывает из кухни и улыбается. – Идите кушать.

– Пошли, пилот.

Я спускаю сына на пол и растрёпываю его и без того лохматые рыжие волосы.

***

Олимпиада бьёт меня под дых. Я прекрасно осознаю, какие возможности имею и какие перспективы передо мною открываются, и потому не жалею себя. Всё-таки, я делаю это не для себя одного. В моих руках – сила. Возможность показать всему миру, чего стоит советская школа фехтования. 

Они все будут плясать на лезвии моей сабли.

До Олимпиады год. Всего год? Только год. Невероятно мало и преступно много. Я всё чаще пропадаю на стадионе, а свою саблю, кажется, вижу чаще, чем Марину. До Олимпиады всего год, а это значит – год до встречи с Марио. За всё время нашего знакомства, по-прежнему неловких и глупых телефонных разговоров я так и не выучил по-итальянски ни одного слова. Да и где бы я взял учебник? Его не оказалось в ближайшей библиотеке, и я снова всё отложил. Струсил.

А вдруг спросили бы – а зачем вам? И что бы я ответил? Просто так, изучаю язык интересной мне страны? Хочу понимать, что говорит мой друг-иностранец? Да на меня бы мгновенно донос написали. На Олимпиаду ещё не пустят… Вот и надо оно мне?..

Дома тихо и спокойно. Вешаю форменную ветровку на крючок, стаскиваю кроссовки, наступая на задники. Ноги немного гудят, привычное напряжение в руке сладкое, почти скручивающее, переходящее в боль. Но это приятная боль.

– Володь?

– Привет, дорогая. 

Марина выплывает из кухни. На плече полотенце, в руках деревянная лопатка. Она явно ждала меня.

– Есть будешь?

– Да, голодный, как зверь.

Я отчего-то умалчиваю, что меня уже два дня как просят к телефону прямо во время тренировки – Марио звонит. Наши диалоги по-прежнему глупы и несодержательны. Чёрт бы побрал языковой барьер, но я с долей стыда вспоминаю, что я сам не пошёл в другую библиотеку. В общем, горевать поздно, поэтому мне остаётся только слушать его голос.

Меня вызвали к телефону прямиком с дорожки. «Грузия» на проводе. Моника говорит, что они очень ждут меня в Италии – Марио женится. Что невеста его «красавица, но глупая, но что делать». Весь разговор я улыбаюсь, как сумасшедший – забавная ругань в два голоса на фоне только подогревает моё веселье. Мне приходится извиняться: я не смогу приехать. Потому что меня никогда не выпустят. Тем более по такому поводу. Что я могу сделать? Я знаю, что Моника и Марио расстроились, и горечь этой вины отравляет мне радость от очередной телефонной встречи. А может, моё отсутствие и к лучшему. 

В наш очередной разговор я чувствую себя ещё бóльшим болваном, чем раньше – мне кажется, я упускаю что-то важное, но никак не могу взять в толк, что именно. Мы готовимся к Новому году. Последние дни дома суета, что-то постоянно не успевается, и я решаю позвонить Марио заранее. 

– Здравствуй, Марио! Это Владимир. 

Маринка кружится передо мной в белой рубашке и новой голубой юбке. Я одобрительно киваю, мол, выглядишь замечательно. Моя модница. На празднике будет самая красивая. 

Марио что-то тараторит, обращается к кому-то, и я слышу своё имя. Семье, видать, рассказывает, что это я звоню. Улыбаюсь и жду, в душе теплеет. Ничего не понимаю из его слов. 

Он говорит и говорит, а я смотрю на золотой ободок своего обручального кольца. Из потока его речи выхватываю «мама и папа», и я сразу же повторяю:

– И мама, и папа. – Марина смотрит на меня через плечо и тут же отворачивается к Лёше. И тут у меня вырывается: – Дорогой, как твоя мама, Моника?

Я никогда не называл его «дорогой», но не замечаю, что именно сорвалось с моего языка, потому что Марио начинает тараторить что-то на итальянском. Я знаю, как он всегда волнуется, когда хочет передать мысль и не может этого сделать. Мне некуда себя деть, но не от неловкости, как это бывает обычно в его присутствии, а от какой-то детской радости. 

– Я ничего не понимаю. Я просто хочу поздравить тебя с Новым годом. 

Глупая улыбка на моём лице растягивается сама. Я кладу трубку, и меня охватывает воодушевление. Дружба с Марио делает мою жизнь лучше и счастливее.

Невероятно, как просто человеку стать счастливым!

Снимаю с губ Марины поцелуй, сажусь за стол, напротив неё. Ах, замечательный Новый год будет!

В следующий раз мы прощаемся на очевидно напряжённой ноте. Моника спрашивает про Афганистан – и что я могу ей ответить?.. Я ничего не знаю. Извиняюсь и бормочу, что мне пора. Малодушно кладу трубку. 

Отхожу к окну и думаю, как было бы проще, если бы… Да если бы всё. Если бы я мог сказать Марио хоть что-то, а он мог бы меня понять, если бы нас не разделяли сотни километров и связь по межгороду, если бы я мог открыто дружить с ним и обсуждать всё, что захочется. Я не то что на его языке не могу открыться ему, сказать, объясниться, я на своём родном боюсь это сделать.

Дружба с гражданами капстран категорически не приветствуется, и я это знаю. Но мы ведь друзья, несмотря ни на что. 

Марина обнимает меня со спины, целует в плечо. Я уже открываю было рот, чтобы поделиться с ней своими терзаниями, но останавливаюсь. «Она не поймёт».

Я отдыхаю между боями на тренировке, когда меня окликают.

– Владимир Евгеньевич, можно вас на минуточку?

Нас порой выдёргивают с дорожки, чтобы обсудить некоторые неотложные дела, поэтому я взбегаю по ступеням на трибуну, не имея никаких задних мыслей. 

Боков смотрит по-лисьи: прямо, цепко, самоуверенно. Берёт у меня саблю, примеривается к ней и как бы между прочим спрашивает:

– Вы сегодня говорили с гражданином Италии?

В моей голове звучит похоронный колокол. Я тяжело сглатываю. 

– Я с ним часто созваниваюсь. Марио мой, – я на секунду запинаюсь, – коллега, близкий друг. 

– А ещё лейтенант вооружённых сил страны НАТО. 

Боков говорит о госбезопасности, о передаче каких-то данных. Медленно я начинаю понимать, к чему он клонит. Я не знаю, к чему приведёт этот разговор «по душам», поэтому говорю первое правдивое, что приходит в голову:

– Я не знаю ничего. Я ему ничего не говорил. 

– Я в курсе. 

Меня словно бьют кирпичом по затылку. Они слушают мой телефон. Они узнали, что Марио звонил мне и сюда. Они всё это время слушали мой телефон и ждали! Весь ужас моего положения обрушивается на меня, как пушечное ядро. Дальше я слышу только: «Мы запрещаем вам с ним любые контакты». 

А потом мне очень мило говорят, что не только отключат мне телефон, если я «чисто теоретически ослушаюсь», но и газ, и воду, и вдобавок с соревнований снимут. Мне нечего сказать, я стою и молчу. Живот крутит, руки холодеют, мне уже хочется забрать назад мою саблю и уйти на дорожку. Подальше от этого Бокова. 

«Мы в вас верим» звучит очень неискренне и наиграно. Хорошо, что они не подозревают ничего другого, кроме как «якшания» с иностранцем. Потому что если бы… Нечего и говорить, никаких «если бы» нет и не было.

Я кручу диск телефона. За окнами потухает вечер, Марина сидит в своём любимом кресле с книгой, Лёшка носится на улице с ребятами. Из открытого окна я слышу их голоса и как они пинают мяч. 

Трубку снимает Моника. Я сконфуженно передаю Марио привет и прошу прощения, что не ответил несколько дней назад, когда мне «снова звонили из Грузии». Тренировки, дом, семья, ну вы же сами понимаете. Из разговора я узнаю, что Марио на Олимпиаду не приедет.

Мне очень… странно. Снова странно, снова это непонятное чувство. Когда мы с ним увидимся в следующий раз? Я не знаю. Я скомкано прощаюсь с Моникой, передаю привет всей семье и тихо прошу, чтобы она передала Марио мои извинения и что я всегда жду его в Москве. 

В день Олимпийского боя мне отчего-то самую малость горько. Я заранее, с самого утра, приезжаю на стадион, разминаюсь, растягиваюсь, надеваю форму. Я машу саблей, расчищая себе путь к золотой медали. 

Напротив меня стоит Травези – мой соперник в борьбе за победу. Быстро оцениваю его, пока судьи дают последние команды: он выше меня, крупнее, в форме выглядит внушительно и громоздко. Его маска – словно шлем средневекового рыцаря. 

Гоню его по дорожке, забирая себе первое очко. Второе тоже остаётся за мной. В ближнем бою я ошибаюсь, и очко забирает Травези. Он громко кричит, празднуя отыгрыш, и я невольно вскидываю брови. И это я думал, что Марио громкий? Смех-то какой. Снимаю маску, чтобы глотнуть воздуха, – в ней невыносимо душно. 

Добываю третье очко, изрядно попрыгав по дорожке. Я отчаянно пытаюсь не дать себя ударить и уколоть, и пока у меня это получается. Помогаю подняться споткнувшемуся Травези, снова снимаю маску. От волнения мне ещё жарче, но я стараюсь не замечать ни того, ни другого. 

Два очка подряд забирает Травези, ревёт при этом, как паровоз, одно – я, и ещё одно – он. Каждый шажок на пути к победе он празднует ну очень уж громко. Счёт равный, четыре-четыре.

Наступает момент истины, но… Травези берет паузу. Поднимаю маску, вглядываюсь в спину итальянца, судорожно продумываю тактику, соображаю, как действовать. Он откровенно тянет время, может, надеется, что я расслаблюсь и потеряю бдительность? 

Краем глаза вижу – мой тренер волнуется, ассистенты беспокойно топчутся на месте. Травези вальяжно поправляет гетры и дает судье команду, что он готов. 

И сразу же бросается на меня, так что я едва успеваю встать в оборону. Я отбиваю его атаку и наступаю, но снова отпрыгиваю, мелкими шажками отхожу назад, сабля мелькает передо мною вспышкой. Я почти не чувствую её в руке. 

Улучаю момент и перехожу в наступление. Я оттесняю Травези на его половину и, когда тот на секунду мешкается, я вижу его открытый, незащищённый корпус. Белоснежное полотно.

Я очень рискую, ведя ближний бой, но времени думать у меня нет. Что, если Травези окажется быстрее? Что, если он успеет ударить сбоку, пока я только делаю движение?

Я машинально, скорее по инерции делаю последний перевод саблей и… чувствую, как она по касательной задевает куртку Травези. 

Тот сразу же срывает маску, машет руками и возмущается, а трибуны ревут и ревут, пока я медленно оборачиваюсь к ним, тоже снимая маску. Я неверяще перевожу взгляд на табло – там над моим именем светится пятёрка. Очко – моё. Победа – моя.

Меня не держат ноги, я пружинисто шагаю по дорожке на свою половину, утрясая в себе свой успех, а сердце грохочет в ушах, как сумасшедшее. Судьи сводят нас для рукопожатия, Травези отбрасывает мою руку, едва касаясь её, а мне всё равно. Я улыбаюсь до ушей, из меня рвутся радость и восторг. 

Победа! Я олимпийский чемпион! У меня золото! В голове это всё ещё не укладывается, и я счастливо скачу к своим, обнимаюсь со всеми и смеюсь.

И тут меня словно окатывает ледяной дождь. Я оборачиваюсь к дорожке, ищу глазами ближайшую камеру. Я знаю, что они все транслируют поединок, и я знаю, что сейчас делать. 

Быстро говорю своим, что сейчас вернусь; запрыгиваю обратно на дорожку как был, с маской под мышкой, подхожу к самому её краю и встаю перед одной из камер. Тяжело дыша и улыбаясь, смотрю ровно в объектив и делаю салют.

«Это тебе “привет” и “прости”, Марио», – думаю я, стараясь мысленно передать свой привет прямиком адресату. Я очень хочу, чтобы он увидел это. Очень. И я хочу знать, смотрит ли он на меня сейчас, видит ли мой салют. 

Через несколько дней, когда восторги и радости от моей победы немного притупляются, я набираю в себе достаточно смелости, чтобы позвонить Марио и сказать всё, как умею. Я нахожу в себе силы выйти из дома – в библиотеку, за учебником итальянского. Я знаю, что есть ещё разговорники, где написаны простые фразы для бытового общения, но найти один такой кажется чудом.

Поэтому я ограничиваюсь учебником. Сижу в библиотеке несколько часов, листаю страницы, выписываю слова и как школьник вздрагиваю, когда кто-то проходит мимо. Я очень боюсь ошибиться: меня повергают в абсолютный ужас не только глаголы и местоимения, но и произношение звуков.

Речь Марио казалась мне такой мелодичной, переливчатой, словно птица щебечет рано утром под окном. Я стыжусь этого сравнения и пуще прежнего усердствую. Я пробую шёпотом произнести несколько слов, постоянно сверяясь с памяткой на первых страничках – мне кажется, я говорю отвратительно. 

В итоге воровато записываю на ладонь те слова, что хочу сказать сильнее всего. Мне очень не хватает Марио, я надеялся на нашу встречу на Олимпиаде, но не случилось. Значит, так надо. Увидимся ли мы ещё, никому не известно, но зато теперь я могу сказать ему хоть что-то. 

Дома роюсь в пластинках, даже заглядываю на антресоли. Бесполезно. Перебираю коробку с плёночными магнитофонными катушками, но не нахожу того, что ищу. Товарищи, бывавшие за границей, когда-то по-тихому дали мне переписать несколько популярных там песен, строго сказав никому их больше не давать. И вообще не говорить о них. В какой-то записи была эта песня на итальянском.

Не зная языка, я интуитивно понял, о чём там поётся. Мелодия, тембр голоса, интонации и общий тоскливый мотив сказали сами за себя. Мне до безумия понравились два фрагмента, один ещё до припева, второй – где-то посередине. 

Как мне потом объяснили, песня была о тоске, любви и надежде на скорую встречу. Я пытался найти похожие слова – как в песне – в учебнике, сидя в библиотеке, но в который раз убедился, что языки – не моё. Я не только ничего не нашёл, но и запутался сильнее.

Всё, что я нашёл и худо-бедно понял, было «io e te» – «я и ты». Ещё «спасибо», «пожалуйста», «извините» и прочие мелочи. Но они мне вряд ли пригодятся. 

На нижней полке в своём шкафу раскапываю коробку. Вот она. Несколько бумажек, журнал, старый календарь и катушки. Нужная мне – цела, аккуратно подписана такими незнакомыми буквами. 

– Володь? Ты чего тут сидишь?

Оборачиваюсь. Марина заходит в комнату и непонимающе смотрит то на меня, то на коробку в моих руках. Она поправляет очки, и мне делается неловко. 

– Да я катушку искал. Марио позвоню, надо извиниться, что всё это время к телефону не подходил. Песню ему поставлю на итальянском. Ему понравится. 

– Ах, какой ты романтик. – Марина улыбается. 

– Не то слово. Вытащи магнитофон пока, пожалуйста. 

Она уходит, погромыхивает магнитофоном в зале. Я не могу найти в себе сил подняться. Сжимаю в руке катушку. 

Выхожу в зал, присаживаюсь перед магнитофоном. Ставлю кассету, нажимаю на кнопку включения – вдруг не работает? Негнущимися пальцами кручу колёсико громкости. Мелодия из динамика заполняет комнату, и мне сразу хочется всё прекратить. Плохая идея, просто ужасная. 

Но я набираю номер через «8». 

– Салют, – говорю сразу, как только снимают трубку. – Это Владимир… Быстров… – Потом я понимаю, что мои неловкие приветствия сейчас слушает его мама или жена. – Чао, можно мне Марио?

Я слышу копошение и помехи, тихие голоса, и быстро проворачиваю катушку плёнки в начало. Улыбаюсь их голосам, жду. 

– Pronto¹⁴, – шелестит в трубке знакомый голос. 

Марина с Лёшей сидят рядом, они рассматривают мою медаль, которую сын таскает на шее, не снимая. 

– Mi manchi tanto, Mario¹⁵.

– Vladimir, sono…

Не даю ему договорить, щёлкаю рычажком, кручу колёсико громкости и подношу трубку к динамику. На секунду мне кажется, что плёнка заела, запись не проигрывается, и я пугаюсь, но лишь на секунду. Звучит музыка, и я прикрываю глаза.

Мы слушаем эту песню все вместе, все молчим, но только с той стороны догадываются о её настоящем посыле. Поймут ли они, почему я выбрал именно её? Поймёт ли Марио? Мне очень нужно, чтобы он понял, потому что я не умею сказать ему обо всём по-другому. Когда звучит строчка «sono io, sono tu», я слабо улыбаюсь – узнаю эти два простеньких слова.

Пригибаюсь к магнитофону, проверяя, не слышно ли чего в трубке, но Марио молчит. Марина с беспокойством смотрит на меня, взглядом спрашивает, ну что там. Качаю головой. Мне начинает казаться, что это и впрямь была очень плохая идея, но отступать уже поздно. Я выворачиваю трубку телефона так, чтобы нижняя часть по-прежнему была у самого динамика, и прижимаюсь ухом к верхней части. Я, наверное, тронулся умом, но я слышу сбивчивое дыхание.

Песня заканчивается, и я прижимаю телефон к уху, вслушиваясь. Мне страшно и легко одновременно. 

– Vladimir, sono… Vladimir, ah, Santa Madre!¹⁶

– Марио, – перебиваю я. Мне нужно сказать, пока я не передумал. Я вкладываю в эти простые слова всё чувство, что могу в себе собрать: – Mi manchi tanto, Mario¹⁷.

– Аnche tu mi manchi, Vladimir¹⁸, – медленно повторяет за мной Марио, и я стискиваю телефонную трубку. Оказывается, у меня вспотели ладони.

Поджимаю губы и молчу, сладкая боль разливается где-то в груди. Он меня понял. Он всё понял. Смаргиваю жгучие слёзы облегчения. Он понял меня, а я понял его. И всё хорошо. Между нами всё хорошо.

Это – ничего страшного. Это – не только во мне. 

– Приезжай, – выдавливаю я и сглатываю ком в горле. – Обязательно приезжай, я покажу тебе Москву.