Пятый год. У Грейс уже начался бы подростковый возраст. Если бы мир — не кончился.
Если бы Бен не подсунул им то сакэ. Что было бы? Что-нибудь осталось бы?
Они с Диего — ?
Насколько ещё лет их хватило бы. Без суперспособностей — без сил. У Лайлы — не осталось никаких человеческих. Повседневных, бытовых. Из чего можно сварить суп. Вымыть чашку из-под кофе и не гадать на дне гущи: какого хрена нельзя залить эту сраную чашку водой до того, как она станет сталактитом. Хоть какая-нибудь любовь выдерживает это? Или дефект всё-таки в Лайле. Она всё-таки — убивает людей. Не создаёт. Она — энтропия. К ней стремится Вселенная. А она стремится отовсюду прочь. Убийце некрасиво задерживаться рядом с трупом.
Пятый так и сказал: не предназначена для семейной жизни. Лайла была беременна и всё равно. Всё равно бросилась в это путешествие. Во времени, вне времени — за любой гранью, как же ей было насрать. Она бросила Диего — чтобы он не опередил. В одном полотенце прыгнула в лифт с Пятым и — дальше. Хоть куда. Хоть когда. Подальше бы, ещё дальше, листай. Хоть кто. Ну и пусть ты будешь Пятым. Тем самым, легендарным, который убил родителей. Она тоже ведь чьих-то убила. Разве не было такого? Убийцам некрасиво брезговать.
Пятый — не худший попутчик в метро. Может быть, лучше него и не бывает. Он сорок лет прожил в апокалипсисе. В одиночку. Он знает, что такое застрять. Не то, на что жаловалась Лайла в машине Эллисон. Она могла сбежать с детского праздника. В её крови для этого хватало марихуаны. Она могла сбежать из дома — и сбегала. Это мог быть настоящий книжный клуб. Она могла бросить Диего — совсем, всерьёз, по-взрослому. У её тела была такая возможность. Суперспособность. Перемещаться в пространстве — куда угодно. И вот теперь. Теперь она — где угодно. И как Алиса, как Дороти, не может вернуться домой. Она стала сказкой, которые читала детям перед сном. Она была той мамочкой из пригорода, которая читает детям перед сном. Что из этого кошмар? Откуда и куда она ищет дорогу?
Пятый рассказывает, как выживал. За пять лет он ни разу не повторился. А Лайла каждый раз осознаёт, что в начале Пятому было тринадцать. Грейс почти столько же. Брошенный ребёнок. Напуганный. Виноватый. Один. Как страшно. Страшно быть матерью этого ребёнка. Ничего, говорит Пятый, Грейс вряд ли способна умереть от тоски по сыну. Страшно сочувствовать Пятому. Тринадцать ему было слишком давно. Не в тринадцать он убил родителей Лайлы. Пусть они живы в этой карманной вселенной Реджинальда Харгривза. Пятый их убил. Вышел на другой станции и убил. Ту смерть не отменить. Не отменить именно его руку. Которую он теперь кладёт Лайле на плечо, когда думает, что она спит. А Лайла ему на плечо кладёт голову. Они так неизбежны в своём одиночестве. В ловушке метро. Страшно остаться здесь и дальше. Настолько долго, что Грейс правда повзрослеет без Лайлы. Проживёт без неё дольше, чем с ней. Забудет. Её лицо и — как её любить. Страшно отвыкать от нормальной жизни. Где, кроме Лайлы и Пятого, есть ещё люди. Уже восемь миллиардов. Вчера все они хотели убить их. И страшно было не добраться до метро. В каждой ветке Лайла и Пятый — пришельцы. Лишние. Из-за их появлений открываются организации по их истреблению. Бесконечность миллиардов людей хотят жить свою нормальную жизнь и чтобы в ней не возникало никаких Лайл и Пятых. В апокалипсисе приходилось выживать, говорит Пятый, но я сражался с климатом, с дикими животными, не с людьми.
Пятый не болеет. Что-то не так с его иммунитетом. Очень мутный дед. В температуре Лайла продумывает план побега. Когда и на какой станции бросит Пятого. Стоит один раз им разлучиться и — всё. Goodbay yellow brick road. Ахахах. Их новая встреча невероятна. Не с таким количеством веток. Они множатся. Карта меняется. Станции, помеченные крестом, снова открыты для посещений. Это делает Пятый? Как они вообще сюда попали? Пятый сплавил Диего и Лютера своему начальнику. Чтобы не мешали их с Лайлой расследованию. А вместо расследования они заблудились. Сразу же. Стоило выйти не там. Стоило запутаться в карте. И вот они уже катят на экспрессе хуй пойми куда. Выглядит как что-то подстроенное. Это же Пятый основал Комиссию. Это же он со временем панибратствует. Сорок лет в апокалипсисе, ага. Там и закалился. От простуды и от неполадок со временем. Сраный Безумный Шляпник. Где-то в этой же температуре Лайла замечает две родинки на левой щеке Пятого. Раньше их не было. Такие ровные, симметричные. Лайла брила эти щёки и как-то недосчиталась этих родинок? Ахахах. Мутный дед что-то мутит. Пятый, говорит Лайла, когда он возвращается из вылазки с жаропонижающим, у меня, кроме тебя, никого нет. Мы как последние люди на земле, говорит Лайла, но ты не думай, что я не убью тебя, если вдруг появится причина. Например, спрашивает Пятый, мы не настолько страдаем от голода, чтобы заняться каннибализмом. Мама учила Лайлу никому не доверять. Мама не уточняла, какой у недоверия срок годности. Можно ли уже доверять Диего? А детям? Но Пятому — точно не стоит. Пусть она с ним уже дольше, чем с Диего и детьми. Она с ним правда дольше. Господи, это осознание — как скример. Освобождает нос от заложенности. И придаёт сил. Лайла садится и выбивает из рук Пятого бутылёк «Нурофена». Мама убила меня в сердце, говорит Лайла, нет, я не это хотела сказать. Ничего, отвечает Пятый, я видел. Мама, говорит Лайла. Конечно, ты всё видел, говорит Лайла. Я не нашёл градусник, говорит Пятый. Маме и тебе мне не стоило вообще никогда доверять, не говорит Лайла. Пятый трогает её лоб ладонью. Потом трогает шею. Там горячее, Лайла чувствует. Там сердце ближе. Примерно тридцать девять, говорит Пятый, лекарство ещё не просроченное. Лайла проверяет, когда Пятый даёт ей бутылёк. Пятый смотрит, как Лайла проверяет. Просто смотрит. Без комментариев. Без мимики. Он такой же параноик. Лайла ложится обратно и думает, стоит ли извиниться. Насколько она себя выдала. Насколько он насторожен. Принесёт ли он ей завтра мышьяк. Не слишком ли поздно она задумалась о доверии. Когда Пятый ложится тоже, Лайла напрягается: плохо вот так лежать спиной к нему. К врагу. К врагу! Да ладно, мам. Пятый, говорит Лайла. Он молчит, никак не отзывается, мог бы хоть помычать. Насколько ей хочется извиняться и насколько это температурное явление. Я, нахрен, убью тебя, говорит Лайла. Во сне ты не станешь делать это, отвечает Пятый, так что я пока просто посплю. А он сам убивал кого-нибудь во сне? Насколько это подло. Или — наоборот. Поспи, говорит Лайла.
Пятый смеётся над её шутками. Стал смеяться на второй год в метро. Тогда Лайла подумала, что у него депрессия, и ей придётся возиться с ним. Отговаривать от суицида — чтобы не остаться одной. Такие были мысли, да. Она бы вряд ли смогла с манекеном. У них с Пятым разные темпераменты. Пятый вообще не смеётся. Он всегда внутри своего личного апокалипсиса. В руинах детства и взросления. Младенцам проще без опеки — они просто умирают. Пятый был достаточно взрослым, чтобы не сделать этого. И достаточно опекал себя сам, чтобы этого не захотеть. Он — выжил. В апокалипсисе и в Комиссии. Он выжил, а что выжило в нём? Смех, значит, всё-таки тоже. А у Лайлы смех — на все случаи жизни. На все непонятные ситуации. Но смеяться вдвоём — это хорошо. Это значит, вас хотя бы двое. И если кто-то сошёл с ума, то нормальных не осталось.
Пятый говорит: шесть с половиной лет. Столько они здесь. Сходится с подсчётами Лайлы. С ощущением седины. Та теплица, говорит Пятый. Теплица с клубникой в благоприятной среде обитания, которую они отметили на карте как «на всякий случай». Место, куда можно вернуться за едой, пока не сильно далеко уехали. Таких мест на карте — не то чтобы. Миры, где обитатели растормаживаются в слоу-мо. Где можно было бы протянуть дольше недели. Как будто эти миры создал Клаус. Жители там все чуть-чуть захиппованы. И кто знает, может, оригинальным версиям Лайлы и Пятого не сильно стало бы жать их существование. Но это не значит, что мы остановимся, говорит Лайла. Всего на пару дней. Просто прибежище. Это — временно.
Пятый смотрит на неё на пороге теплицы. И Лайле нравится притворяться, что она занята клубникой. Лайле нравится, как пахнут её волосы после душа. Нравится платье и кардиган, которые она взяла из шкафа в этом уютном чьём-то летнем домике. Нравится, что дневник Пятого узнает о том, как Пятому к лицу свитера. Нравится быть нигде — но здесь. Нравится этот сраный перерыв в выживании. Лайла бросается в Пятого клубникой и чувствует себя девочкой. Бездетной. Максимум — семнадцатилетней. Пятый мог бы не подыгрывать, он и так таким выглядит. Лайла бросается в него клубникой и смеётся. Ей нравится — вот так смеяться. Когда внутри, кроме смеха, ничего. И смех — это именно то, что она хочет сказать. И если зимой им не хватит клубники, то — что ж. Её смех точно дотуда не доживёт. А пока ей нравится нравиться Пятому. И что он ей тоже нравится. Всё это они вырастили не в этой теплице, а в метро. Немытые и голодные. Когда кричали друг другу, кто виноват. Когда скучали по дому — каждый по своему. Когда дрались из-за карты. Когда ели крыс. Когда маялись. Когда прикрывали друг друга от смерти. Когда не могли уйти друг от друга.
Пятый целует Лайлу. Закономерно. Они не могли не влюбиться. Шесть с половиной лет наедине. Поцелуй — самое нормальное, что случилось между ними за эти годы. Поцелуй — это приятно. Не смешно, не весело, просто приятно. Чересчур по-человечески. И видеть его лицо ближе, чем во время бритья. Не притворяться, что не чувствуешь его руки. Обнимать его — просто так. Потому что хочешь. Потому что он хочет. И уже ничего другого нельзя подумать. Дальше — всё. Конечная.
Пятый говорит, что до Лайлы у него ни с кем не было. Пятый, говорит Лайла, ты серьёзно? А как же Делорес. Лайле слишком нравится Пятый, чтоб спрашивать об этом, конечно же. Ничего, говорит Лайла, всё будет хорошо. Если захочется о чём-то спросить, спрашивай, говорит Лайла. Если захочется перестать, говори, говорит Лайла. Если захочется засмеяться, говорит Лайла, смейся. Я точно буду смеяться, говорит Лайла. Не хмурься, говорит Лайла. Или хмурься, говорит Лайла, я очень сильно осознаю, что я первая, кому ты сказал об этом. Смеяться это хорошо, говорит Лайла, и может стать смешно когда угодно. И где угодно. И с кем угодно. И говорить о смехе может быть не смешно с тем, в кого так влюблена. Просто целуй меня, пока не устанешь, говорит Лайла, а потом мы как-нибудь выкрутимся.
Пятый не храпит во сне. Лайла просыпается от другого. От того, что звучит внутри. Обитает в ней как суперсила. Эта штука не давала спать дома. Когда рядом спал Диего. Когда хорошо спали дети. Когда ничто не предвещало, ага. Лайла выживала в камерном апокалипсисе внутри себя. Всё ли правильно. А насколько правильно. А справлюсь ли я дальше. А будут ли они меня любить. А я их. А если я сказала сегодня то, что разрушит вообще всё. А что, если сегодня я была лучшей и завтра всё испорчу. А что, если я сплю с Пятым, люблю Пятого, и тебя, Диего, тоже люблю, и детей люблю, что если я просто, я просто не знаю, как дальше, я люблю вас всех, и я тут совсем одна, не могу вернуться домой, я застряла, устала от вас, я хотела выбраться, и теперь застряла с ним, без вас, я так скучаю, но я люблю его, и не знаю, как вернуться теперь.
Пятый месяц в летнем домике. Их не поймали. Это они расставляют ловушки. Завтракают нормальным завтраком и просыпаются в постели. Пьют вино. Прикасаются друг к другу — как нормальные. Как будто больше не к кому прикасаться. Пьют из чашек друг друга. Спорят, кто будет поливать теплицу. Ловят рыбу в озере. Толкают друг друга в воду. Смеются над стенд-апами. Латают диван. Целуются. Это семь лет. Столько они уже вместе. И всё это делали раньше. Ну, кроме поцелуев.
Пятый говорит, что нашёл дневник. Там — шифр. И ничего про костюмы. Это мой почерк, говорит Пятый. Значит, какой-то Пятый понял, как выбраться. И выбрался? И решил помочь другому Пятому. Не слишком ли всё это хорошо? Как давно у тебя этот дневник, спрашивает Лайла. Полгода. Полгода. Полгода назад они поселились в теплице, и Лайла, конечно, знает, почему Пятый не рассказал о дневнике. Об их возвращении. О дороге домой, вымощенной жёлтым кирпичом. Потому что среди них нет Дороти или Алисы. Никто из них не заблудился настолько, чтобы встретиться друг с другом. И полюбить. Они были неизбежны и невозможны. Об этом Лайла промолчит. Никогда не настанет время сказать. Кроме её полусонных молитв мимо всех богов, куда-то за грань религий, в какое-нибудь тоже метро.
Пятый. Конечно, я люблю тебя.