She's a certified mind blower,
Knowing full well that I don't
May suggest there's somewhere
From which you might know her
Just to get the ball to roll
Drunken monologues, confused because
It's not like I'm falling in love
I just want you to do me no good
And you look like you could
No. 1 Party Anthem — Arctic Monkeys
Цзян Чэн понял, что всё плохо, когда посмотрел на себя в зеркало и почувствовал удушение — тревогу вперемешку с возбуждением. Внутри всё леденело и кипело, подгоняя нелёгкую тошноту, и даже рюмка водки не стала панацеей, как было всегда.
Цзян Чэн нервничал и ненавидел это. Вот ещё, так волноваться — это всего лишь встреча, всего лишь попойка, как в старые-добрые школьные годы, но школьные годы прошли и Цзян Чэна там никогда никто не ждал, а сейчас... Цзинь Цзысюань. Именно его возможное присутствие делало из обычной попойки жуткий адреналиновый аттракцион.
Цзян Чэн убрал за ухо отросшую чёлку и насилу выдохнул, успокаиваясь. В волнении смысла не было — ведь они уже знали друг друга достаточно близко, чтобы внешний вид сошёл с первенства приоритетов. Но Цзян Чэн честно признавался самому себе — ему хотелось нравиться Цзысюаню, и внешность играла здесь решающую роль. Цзысюань любил секс, любил человеческие тела и видел в них что-то, что Цзян Чэн даже при особом старании разглядеть не смог бы. У него были странные ценности, гедонистические убеждения, и постоянством он не отличался — в этом они были невероятно различны. Цзян Чэн и не думал подстраиваться, тем более меняться, но внутри все кипело и кричало — нравиться нужно. На какое-то мгновение эти мысли заглушили здравый смысл, и Цзян Чэн не узнавал самого себя, пытаясь обуздать резкие перемены.
Внешность никогда не была особо важна для него (возможно, это как-то связано с тем, что уродом он таки не родился), но Цзян Чэн знал, как порой она может испортить жизнь. Из-за такой неконтролируемой вещи, как генетическая лотерея, сильно настрадалась старшая сестра — она очень долго не могла принять себя в подростковые годы, и лишь с появлением в её жизни нужного человека смогла засиять другой, уверенной красотой. У Цзян Чэна же проблем с собственным телом не было, зато был мерзкий характер, который внешность компенсировала лишь наполовину.
А сейчас, кажется, этот чёртов характер решил прогнуться под едва знакомого человека, и это нервировало сильнее, чем собственный мозг, подло выстилающийся под действием чёртовых гормонов.
Но Цзян Чэн, смотря на себя в зеркало, решил, что от волнения он симпатичнее не станет, и лишь подумал — а как сделать внешний вид лучше? Подвести глаза? Уложить волосы? Сделать что-то с вечно недовольной гримасой? Цзян Чэн редко когда понимал общество и его законы, и конвенциальную красоту интуитивно не улавливал, но... Цзинь Цзысюань. Его черты лица, его выточенная фигура, его язык тела, его естественный запах — это было красиво, красиво до дрожи, до слабости в коленях и холода в руках. И Цзян Чэн ощутил это с первого же взгляда, ни словом не обмолвившись, ни разу не прикоснувшись. Это чувствовал каждый, находясь рядом с Цзысюанем, но задыхался почему-то только Цзян Чэн.
Но он так и не задохнулся — ни при ответном взгляде, ни при первом поцелуе, ни при взаимности, которую неожиданно обнаружил в чужих глазах. В моменте это было естественно — чувствовать себя желанным, но позже со здравым смыслом ощущение не вязалось.
Он не был влюблëн, и Цзысюань не любил его тоже — у каждого из них были свои мотивы, чтобы говорить друг с другом, пошло флиртовать и целоваться, словно впервые в жизни. Цзян Чэн свои-то мотивы не мог определить, так что о чужих даже не хотел думать.
Но мыслями все равно возвращался. Он никогда не видел в себе ничего красивого, и если словесную хвальбу Цзысюаня Цзян Чэн успешно пропускал через фильтр, то с его взглядом… не вязалось. С такими глазами, с такой глубиной их цвета опускаться до лжи… Грязно. Но если ложь — это своеобразное искусство, то он и в ней был безбожно красив.
Цзысюань пах ванилью и сигаретами с вишней, где от вишни — лишь её химозное никотиновое подобие. Похожее, кажется, содержалось и в том блеске, который он наносил на губы, но Цзян Чэн не брался судить. До вкуса чужих губ ему было столько же дела, сколько до жертв извержения Везувия и до цвета салфеток на свадьбе — абсолютно никакого. Когда целуешь самого желанного человека в твоей жизни, последнее, о чём ты думаешь — это о вкусе его губ.
Но Цзысюань пах ванилью и сигаретами с вишней, его кожа в тёплом свете лампы блестела золотой крошкой, и изумрудами сверкали глаза. К нему тянуло, как тянет прыгнуть, когда стоишь и смотришь в бездну.
У него были плавные и уверенные движения, и Цзян Чэн мог лишь догадываться, скольких человек он так раздевал и для скольких человек так раздевался.
Цзян Чэн сидел на столе — или слишком широкой тумбе — и отсюда открывался прекрасный вид не столько на оголённого по пояс парня, сколько на будущее. В кончиках пальцев уже зудело ощущение чужой кожи, на кончике языка — ее вкус. Взгляд зацепился за знакомую нить родинок, тянущихся поперек солнечного сплетения, и скользнул выше — к шее, к острому кадыку и блестящим губам.
Он скучал. Цзян Чэн и не думал об этом, но сейчас явно ощущал — всё внутри болезненно трепетало от ожидания. Цзысюань снял футболку через голову, откинул её на кровать позади и без зазрений совести тёплыми руками залез под футболку Цзян Чэна.
— Тебе очень идёт чёрный, — поделился наблюдениями Цзысюань, губами припадая к губам и не ожидая ответа.
Цзян Чэну нравилось его целовать, какими бы странными кислотными бальзамами Цзысюань ни кормил его каждый раз. Сегодня было что-то похожее на малину и порошок от простуды — вкусно и, наверное, заботливо. Цзян Чэну было бы впору заболеть, если бы тело не горело с таким жаром.
Они не виделись всего неделю, и договорённости встретиться именно сегодня у них не было. Но судьба (а ещё логическое мышление) всё же привела их в эту точку. Цзян Чэн знал, что Цзысюань не пропускал ни одну из попоек их круга, а ещё знал, что его обязательно будут здесь ждать.
— Раздражает, — прошептал он на выдохе, уловив момент, и Цзысюань тут же убрал руки с его ремня.
— Внеси конкретику, — нетерпеливо отозвался он, но в следующее мгновение обхватил Цзян Чэна чуть ниже поясницы и рывком подтянул к себе. В этой позе Цзян Чэну показалось, что его разве что на блюдечке не преподнесли — настолько открывалось тело, настолько тесно прижималось к чужим бёдрам. Впрочем, это было довольно приятно — Цзысюань оставался неизменно тёплым, даже горячим, и он не мог отстраниться, пока Цзян Чэн обхватывал его ногами.
— Раздражает, — повторил Цзян Чэн, прижимая Цзысюаня за плечи ближе. Ещё ближе, будто их не разделяли считанные сантиметры. Он чувствовал, как горела кожа в местах свежих засосов, и это ощущение отзывалось тяжестью чуть ниже живота.
— Это я уже слышал, — незначительно отстранился Цзысюань и посмотрел на него нетерпеливым, но серьёзным взглядом. Несмотря на то, что он был так близко, голос его казался очень тихим. — Я что-то делаю не так?
Цзян Чэн усмехнулся.
— Да хоть бы ты сделал что-то не так, — закатил глаза он, проведя большим пальцем по чужой скуле и смазывая нарисованные веснушки. Косметика на чужом лице сначала сильно раздражала — Цзян Чэну невозможно хотелось именно настоящего, естественного, живого. Целовать человека, а не глянцевую обложку журнала, с которой Цзысюань сошёл, как бог с Олимпа. Его естество было прекраснее, чем могли бы передать художники через свои классические мазки, и Цзян Чэн опасался, что и сам в полной мере никогда его не познает.
Но потом, при виде Цзысюаня в неоне и пузырьках золотистого шампанского, пришло понимание — косметика, как и одежда, как и тело, лишь отражала то, что цвело внутри, незаметное за солнечным светом внешней красоты. Что-то, что делало его собой, что заставляло его вдыхать этот мир, как дым никотиновой вишни, и смотреть на него, Цзян Чэна, так, будто в нём хранятся все тайны мироздания.
И внезапно все эти нарисованные веснушки стали безумно дороги — потому Цзян Чэн, едва вздрогнув, убрал руки от его лица и за затылок притянул его к себе снова.
— Раздражает, что нам всё ещё нужен сторонний повод, чтобы встретиться.
Цзысюань замер, едва ощутимо выдыхая Цзян Чэну в губы. Конечно, его можно было понять — Цзян Чэн сам от себя подобной честности не ожидал, но здравомыслящей своей частью был очень горд собой. Обдумав услышанное, Цзысюань медленно облизнулся и поднял взгляд — хитрый и до страшного довольный.
— Это и правда раздражает, — согласился Цзысюань и толкнул языком свою щёку изнутри. Цзян Чэна вовсе не завлёк этот жест — по крайней мере, он всего лишь скользнул по нему взглядом, — но он добился своего, и воображение незамедлительно нарисовало пару неприличных, но очень приятных Цзян Чэну картинок, на которые тут же отозвался член, и без того сжимаемый брюками. Цзысюань, очевидно довольный выигранным временем, поднялся руками по бёдрам и по-собственнически сжал его ягодицы. — И как бы мы могли решить эту проблему? — промурчал он, ластясь.
Такое его поведение делало из Цзян Чэна бесформенную лужу с полным отсутствием мозга, но мерзкий характер всё ещё давал о себе знать. Потому Цзян Чэн ухватился за кончики чужих волос, собранных в хвост, и почти любовно оттянул их, вынуждая Цзысюаня запрокинуть голову.
— Для начала сообщай мне, когда ты планируешь бухать, а когда — трахаться, — процедил Цзян Чэн, удивляясь собственному низкому голосу, и прошёлся языком по открытой шее.
Цзысюань судорожно схватил ртом воздух и сглотнул — и Цзян Чэн ощутил, как под губами тяжело двинулся кадык. Потрясающе. Если только этого хватало, чтобы Цзян Чэн терял голову, то к чему были все эти прелюдии.
— Говорят же, — тихо выдохнул Цзысюань, хрустнув шеей и снова наклонившись к губам Цзян Чэна, — “Хочешь рассмешить бога — расскажи о своих планах”.
— Обещаю, что смеяться не буду, — абсолютно серьёзно кивнул Цзян Чэн и усмехнулся, когда Цзысюань пропустил пару нецензурных словечек и попытался отстраниться, да не получилось — Цзян Чэн не для того впахивал на днях ног в тренажёрке, чтобы из хватки его бёдер кто-то свободно высвобождался.
— Чтоб ты знал, — смирившись с проигрышем, заявил Цзысюань, — я не пью.
Цзян Чэн выгнул бровь и позволил снять с себя футболку. По коже тут же пробежали мурашки — в комнате было прохладно, а чужие губы тут же сомкнулись вокруг правого соска. Цзян Чэн никогда не отличался высокой чувствительностью, но, когда Цзысюань с давлением провёл языком по ореолу и легко сомкнул на его соске зубы, на одно мгновение ему показалось, что он умирает.
— Поэтому в мои планы на тебя входит только трахаться, — прошептал Цзысюань и таки расстегнул ремень Цзян Чэна, довольно ухмыльнувшись увиденному. — Сейчас начну издалека, — следуя своей абсолютно дурацкой привычке, предупредил он и носом провёл по ключице, оставив возле яремной впадинки глубокий засос. — Сегодня у меня был действительно занимательный день. По плану у меня в восьмом, блять, часу утра был завтрак с отцом и младшим братом, — он сжал член сквозь влажную от естественной смазки ткань трусов, и Цзян Чэн оперся рукой на стол позади, несколько меняя позу. Так ему удалось подать таз вперёд и приспустить штаны, и пожирающему его глазами Цзысюаню уже ничего не мешало губами опускаться от шеи ниже. — Потом пришлось съездить в филиал моего университета, встретиться с парой знакомых и пообедать с матерью и ее любовницей, — медленно проводя по члену рукой, но все ещë не трогая резинку трусов, продолжал Цзысюань. Цзян Чэн искренне не понимал, к чему он вëл, но от речи его здорово отвлекали многочисленные поцелуи, которые парень оставлял на его теле. — В конце концов, я вернулся на квартиру, уладил дела с бизнесом в Лондоне и выехал сюда, — Цзысюань поднялся выше по контуру челюсти и жарко выдохнул у уха, языком проходясь по хрящику и осторожно покусывая мочку. У Цзян Чэна в этот момент сознание нещадно повело, и он схватился за плечи Цзысюаня, как за единственное спасение. — Ну а теперь то, что тебе будет действительно интересно, — предупредил Цзысюань и вгляделся в его глаза. С секунду он подождал, пока Цзян Чэн сфокусируется, и с новым давлением сжал его член. — С самого утра и на протяжении всего этого дня я думал лишь о том, как здорово ты меня трахнешь, узнав, что весь день я провëл с чертовой анальной пробкой в заднице.
Цзян Чэн как смотрел в его зелёные глаза, так и продолжил смотреть, бездумно моргая. В пустой голове эхом разносились чужие слова, но их смысл почему-то распылялся прежде, чем Цзян Чэн набирался смелости в него поверить.
— Весь... день? — прохрипел он, не ожидая, что у него настолько резко похолодеют руки. В горле мгновенно пересохло, и Цзян Чэн опустил глаза ниже, на расстёгнутую ширинку Цзысюаня. За ней, увы, всё стоящее достоинство было скрыто чёрной тканью трусов, но Цзян Чэн всё равно в неё вгляделся, словно внезапно обнаружил в себе способность к рентгеновскому зрению. — Тебе вообще... Нормально было ходить?
Цзысюань сначала непонятливо посмотрел на него, а потом засмеялся — так красиво, что Цзян Чэн почувствовал необходимость поцеловать его снова.
— Нет, кончил по дороге из ресторана... и ещё пару раз дрочил дома, — подставляя губы под каждый поцелуй и из-за этого прерываясь, сообщил он шутливо. — И каждый раз представлял тебя в себе.
Его язык вдруг очутился во рту Цзян Чэна, и если бы Цзян Чэн ему воспротивился, то возненавидел бы себя. В голове, как заевшая пластинка, гудело осознание — его тело готово. он готов. для него готов.
— Пиздец, — поделился Цзян Чэн самоощущением, едва отстранившись, чтобы отдышаться. — Вот об этом, знаешь ли, стоило бы предупредить.
— Я рассчитывал, что ты не будешь разбираться и грубо возьмёшь меня сзади, — сказал Цзысюань, дёрнув бровями. — Но, кажется, я немного не учёл весомость первого раза. Ты как в этом плане? Мечтаешь отдать девственность своей суженой?
Это было полным бредом — Цзян Чэн едва ли не на первой встрече обозначил, что в сексе в принципе не заинтересован, не говоря уже о предпочтениях по полу, о планах на брак и о концепции семьи. Да и к тому же, Цзян Чэн, порой даже сам не осознавая, делал всё, чтобы Цзысюань видел, чувствовал и понимал, что он весь — для него. Только для него. Ведь ни к кому так не тянет. Ведь других так не хочется. Цзян Чэн впервые в жизни был готов отдать всё — поставить на кон и проиграть. Лучше сделать и жалеть, чем не сделать вовсе. Они здесь, и они вместе вовсе не затем, чтобы говорить друг другу “нет”.
— Станешь моей суженым на эту ночь? — прошептал Цзян Чэн, как-то судорожно выдохнув. Всё внутри почему-то туго скрутилось.
— Ну, — закатил глаза Цзысюань, расплываясь в хитрой широкой улыбке. Когда он так улыбался, у Цзян Чэна, по ощущениям, останавливалась планета. — Кое-какое кольцо я и правда могу на тебя надеть.
Цзян Чэн сначала не понял, а как понял, почувствовал вспышку возбуждения, стыда и злости.
— Как, блять, ты умудряешься опошлять такие святые вещи? — вырвалось у него.
— Заметь, я не предлагал тебе трахаться на алтаре, — усмехнулся Цзысюань, без конца блуждая взглядом вверх-вниз по телу Цзян Чэна. — И за иконостасом тоже. Хотя, если захочешь, я выкуплю какую-нибудь церквушку и превращу её в притон.
— Как самоотверженно.
— Но если всё же для тебя это свято, — тихо и будто бы в забытии говорил Цзысюань, — то твоё предложение стать твоим суженым играет новыми красками, — Цзян Чэн искренне не нашёлся с ответом, но злости в этот раз не хватило — Цзысюань, завлечённый своими мыслями, прижал пальцы к его солнечному сплетению и провёл рукой выше, к шее. Он с небольшим давлением очертил рельеф кадыка и указательным пальцем добрался до подбородка, несколько склоняя его к себе. — Я хочу стать твоим. А кем именно — суженым, врагом, любовником, — решишь ты сам. Договорились? Я приму любое твое решение.
У него глаза отдавали такой тёмной зеленью, что казались чёрными. Если для Цзян Чэна было бы хоть что-то свято, то этим точно стали бы его глаза.
От его присутствия почему-то заканчивался весь воздух вокруг — Цзян Чэн вглядывался, изучая его лицо, и думал, что ему нравится. Вот это мгновение, когда Цзысюань заворожён, когда он смотрит, не отрываясь, и в нём так много желания, что оно плещет через край. Когда Цзян Чэн чувствует, что всё это отражается в нём, точно в зеркале, тянется к подобному, вопреки всем законам, и просит-просит-требует его. Ближе — чтоб воздух между ними не накалялся, теснее — чтобы ни за что не отпускать, сильнее — чтобы навсегда.
— Тогда мне надо сделать вид, будто ничего не решилось в нашу первую встречу, — выдохнул Цзян Чэн, потянувшись к его губам, и не успел наклониться даже на несколько градусов, как Цзысюань встретил его с ещё большим напором.
Он целовался, как подобало влажной фантазии — нежно и глубоко, обязательно по-французски, с точечными прикосновениями к шее, лицу или прессу. Его рука, заведённая за спину Цзян Чэна, перебирала выступающие под кожей позвонки, а вторая оглаживала грудь, плечо и шею, ровно так, как надо, чтобы направлять — Цзян Чэн безбожно забывался в поцелуе и одно лишь это помогало ему концентрироваться.
От него вело темнотой и наслаждением, никотиновой вишней и ванилью. Его хотелось пробовать, через приторную сладость пробираясь к горечи, где-то кипящей внутри. Цзысюань никогда не был однозначным — ни один его поцелуй не был похож на другой, ни одно прикосновение не повторяло смысл прошлого, ни одно его слово не выдавало мыслей. За одним вкусом скрывался другой, за одним его действием — другое. Цзян Чэн хотел узнать всю возможную палитру, все возможные сочетания, попробовать его со всех ракурсов и, блять, да—
Его хотелось отыметь на всех поверхностях.
— Ладно, эм, — отстранившись и вдохнув чистого воздуха вместо чужого дыхания, Цзян Чэн моргнул чуть дольше положенного и посмотрел на Цзысюаня. В глаза ему почему-то смотреть было слишком волнительно. — Ты можешь, типа...
— Раздеться? — предположил Цзысюань, не желая терпеть внезапную заминку. — Раздеть тебя? Отсосать тебе? Бросить тебя на кровать? Станцевать тебе? — он накинул ещё парочку вариантов, пока Цзян Чэн подавлял в себе абсолютно дурацкое желание кивать на каждое его слово. — Станцевать на тебе? — прошептал он, и Цзян Чэн вовсе забыл, что хотел попросить. — Ваньинь, давай договоримся. Я хочу насладиться этой ночью. Хочу насладиться тобой. И ещё хочу, чтобы тебе было хорошо, — здесь его голос несколько запнулся. — Со мной. Хорошо со мной. Но это будет возможно только в том случае, если ты будешь говорить о том, чего хочешь. Я не умею читать мысли, — он серьёзным, но туманным взглядом побродил по его лицу и приблизился, хитро улыбнувшись. — А ещё, для особо праведных, какой-то там важный мужик однажды сказал: “Просите — и дано будет вам”.
Цзян Чэн, сосредоточенный больше на звучании его голоса, чем на смысле его слов, вдруг подвис.
— Чуть менее важный мужик так же однажды сказал не просить, особенно у тех, кто сильнее, ведь те сами всё предложат и сами всё дадут, — нашёлся с ответом он к своей гордости гораздо быстрее, чем от него ожидалось, и Цзысюань уважительно приподнял брови.
— Никто вас за язык не тянул, Цзян Ваньинь, — сказал он, едва ухмыльнувшись. — Придётся принимать всё, что я предложу, — его голос был липким и тягучим, и Цзян Чэн вслушивался в него, впитывал. Цзысюань не пытался заигрывать или играть тоном, но что-то в Цзян Чэне предательски отзывалось на полутона и даже его четверти, как будто по одному голосу можно было разгадать чужую душу.
— Я хочу этого, — признался Цзян Чэн, едва концентрируясь. От близости вело хлеще, чем от алкоголя, и на какое-то мгновение говорить о чувствах стало проще. Хотя бы сейчас это нужно было сделать. Через тревогу и откровенное “нет”, красными буквами выведенное в голове. — И тебя... хочу тоже.
Он опустил голову, чтобы не видеть чужой реакции. Вдруг стало страшно, вдруг стало холодно, и захотелось немедленно отстраниться, собрать одежду и уйти — чем быстрее, тем лучше.
Но чужие руки были на его коже, скользили вверх по мурашкам, и вишнёвое дыхание обжигало висок. Цзян Чэн всё ещё не мог признаться даже самому себе — этого присутствия хотелось до отчаяния, и если его бы вдруг не стало, то Цзян Чэн задохнулся бы в ненависти.
А Цзысюань был тёплым и одной улыбкой привязывал к себе намертво. Он ластился, оставляя мелкие поцелуи на плече, и был живым — настоящим, человеческим, намагниченным земными полюсами так, что весь мир Цзян Чэна в одно мгновение изменял вращение.
И он был. Просто был — здесь, рядом. Так близко, что казалось, словно ещё чуть-чуть, и прямо в сердце или душу, туда, где всегда болело, ныло и зудело. Он не был его частью, но был хирургическими нитями — сшивал кровоточащее и медленно растворялся, поглощённый грубой тканью шрамов.
— Ладно, погнали, — с этими словами Цзысюань отстранился настолько резко, что Цзян Чэн не успел среагировать и полетел со стола вперёд.
Цзысюань ловить его будто бы и не думал и, когда Цзян Чэн, от души отматерившись, твёрдо встал на ноги, объявил, что он уходит в душ, а задача Цзян Чэна — красиво возлечь на кровати.
Так и сказал. Возлечь.
Чёртов аристократ.
Назло ему Цзян Чэн, как самая мелочная сука на свете, потопил пачку чужих сигарет в стакане с водой, и лишь одну оставил. За ним никогда не водилось вредных привычек, и, когда его одноклассники выкуривали свой первый косяк, он пробегал стометровку за одиннадцать секунд. Однако лёгкая атлетика была заброшена вечность назад, и Цзян Чэн успел напробоваться всего, чего был лишён в юношестве, и, к собственному удивлению, ни к чему пристрастия не обнаружил.
Но эти сигареты выглядели слишком заманчиво, а ещё пахли Цзысюанем — и никак не наоборот. Он курил достаточно часто, чтобы какая-то его одежда впитала этот запах, и Цзян Чэн раздавил кнопку и поджёг её с мыслью, что однажды тоже пропахнет этим насквозь. И почему-то хотелось поскорее.
Руки немного подрагивали, но Цзян Чэн делал вид, будто не замечал. В голове неустойчиво теснилась тишина — думать не получалось, так что приходилось чувствовать.
Мёрзли пальцы ног. Мышцы спины ныли. Шея пару раз хрустела, когда Цзян Чэн разминал её. В животе крутило — будто стреляло куда-то в пупок и уходило ниже, вглубь. Лёгким не хватало воздуха. В горле собирался ком. Тяжесть, больше похожая на электрический клубок, тысячи раз колола сердце. Пульсировало в паху. От этого было некомфортно — вообще и ни единой капли, — но Цзян Чэн медленно втягивал сладкий дым, вдыхал его полной грудью и находил — где-то в желудке, где-то над сердцем, где-то в ладонях, в костях и под кожей горело что-то тёплое, нежное и приятное. Что-то, что отзывалось на шум воды в ванной, что-то, что делало яркой никотиновую сладость на языке и удовольствием текло по венам при виде брошенных на пол футболок.
Цзысюань вышел с собранными в неряшливый хвост волосами, с белым полотенцем на бёдрах и таким подавляющим присутствием, что Цзян Чэн, на мгновение поймав его взгляд, уже не смог отвести глаз.
Он прошёл по комнате и едва взглянул на стакан со своими сладкими сигаретами, как у Цзян Чэна вылетело:
— Отработаю.
Тогда Цзысюань без своей обычной усмешки легко кивнул и подошёл ближе, едва прикоснувшись к запястью Цзян Чэна и повернув его к себе так, чтобы сигарета, зажатая меж указательным и средним пальцем, повернулась к нему. Его губы, обхватывая сигарету, коснулись кожи, и в сердце Цзян Чэна моментально хлынул огонь.
— Понравились? — прошептал Цзысюань, выдохнув дым в лицо Цзян Чэну, и, будто потянувшись вслед, поцеловал, сминая губы влажно и липко — апельсиновый, чёрт бы его побрал, вкус так неожиданно появился, что Цзян Чэн на мгновение отпрял.
— А если тебе вместо сигарет конфеты подсовывать, ты разницу заметишь? — спросил он, теряясь. Взгляд бродил между открытым торсом и полотенцем, державшимся на честном слове. Оно сползло достаточно, чтобы открывать острые косточки таза, и недостаточно, чтобы Цзян Чэн мог удовлетвориться этим.
— Я люблю сладкое, — легко согласился Цзысюань, забирая недокуренную сигарету, и не глядя швырнул её в стакан с водой. Цзян Чэну было совершенно плевать, попал он или нет, но на его внезапную радость, выраженную в мимолётной улыбке, отозвалось едва ли не всё нутро. — Ну что? Точим лясы или трахаемся?
— Никогда не слышал о многозадачности? — Цзян Чэн решил, что хоть в чём-то ему надо взять инициативу на себя, и подхватил Цзысюаня под коленями, пока тот не ожидал.
Хотя он рефлекторно шумно вдохнул и с приличной силой вцепился Цзян Чэну в плечи, на руках уместился хорошо — будто именно здесь для него было место. Ожидаемо, он не оказался тяжёлым, но и пушинкой, слава богам, его назвать было нельзя.
— Вау, — без особого восторга, но с ощутимым волнением вздохнул Цзысюань. — Я чувствую себя невестой.
— Продолжай держать меня в курсе своих ощущений, — Цзян Чэн принял правила его игры, хотя явно был в роли ведомого.
Возможно, от недостатка опыта, возможно, от зацикленности на самом себе он тяжело подстраивался под особенности их отношений. Возможно, будь он более заинтересован в сексе ранее, ему было бы легче осваивать этот вид коммуникации, но сейчас его мозги скрипели каждую минуту по каждому пустяку. Из-за этого приходилось долго наблюдать, изучать, сравнивать — просто для того, чтобы научиться правильному взаимодействию, он вспоминал весь имеющийся опыт — от подростковых сериалов и порнофильмов до пустой болтовни знакомых. Конечно, очень скоро он убедился, что смысла в этом мало — стоило только Цзинь Цзысюаню открыть рот, все шаблоны Цзян Чэна лопались, как воздушные шары.
Он не был другим. Он не был особенным. Просто так получилось, что именно к нему неистово тянулась каждая частица Цзян Чэна. Без причины. Такое случается.
Особенно к таким, как Цзинь Цзысюань.
И пока была возможность его касаться и им наслаждаться, Цзян Чэн не собирался терять ни мгновения.
— Пока меня не было, в тебе проснулся актив? Что случилось? — едва упав на кровать, спросил Цзысюань. Несмотря на слова, он тихо смеялся, когда чёлка Цзян Чэна падала ему на лицо, и не отказывал себе в удовольствии лапать его тело.
— Ты определись с запросами, — отозвался Цзян Чэн, подставляясь его прикосновениям скорее рефлекторно, чем осознанно. — Мне ждать твоих предложений или грубо взять тебя сзади?
— господипрости, — выдохнул Цзысюань, и зрачки его резко расширились, — скажи это ещё раз.
Цзян Чэн усмехнулся.
— Что именно? — он плавно опустился на него сверху, какую-то часть веса всё же перенося на колено и руки. Так их тела снова соприкасались, и Цзян Чэн — наконец-то, блять, — смог почувствовать, насколько Цзысюань возбуждён. — Что я согласен на всё, или что я могу грубо взять тебя сзади?
Цзысюань вдруг всхлипнул, и Цзян Чэн ощутил мурашки на его коже.
— Да, пожалуйста, — прошептал он и на какое-то мгновение затих, то ли собираясь с мыслями, то ли пытаясь вернуть самообладание. Спустя пару минут, которые Цзян Чэн потратил на поцелуи — ему просто необходимо было попробовать тепло чужого тела на вкус, Цзысюань наконец зашевелился. Он очаровательно похлопал глазами, пощупал Цзян Чэна с боков и, вздохнув, заявил: — Я буду сверху. Пока не растянусь достаточно, никаких резких движений, или сломаю тебе член нахер.
Цзысюань вылез из-под него, уложив Цзян Чэна на спину, и отошёл к столу. Он порылся в своей сумке, достал презерватив и, кажется, смазку, вернулся к кровати и чуть ли не торжественно скинул полотенце. Цзян Чэн едва успел мазнуть взглядом по его округлой заднице, пока он залезал на кровать, и ему сиюминутно захотелось разныться. Потому что это была самая красивая задница в его жизни. Нет, конечно, Цзысюань часто носил брюки, подчёркивающие всё необходимое только в рамках приличного, и Цзян Чэн в такие моменты только и успевал, что ловить слюни, но видеть его без одежды...
Ощущения чем-то схожи с теми, которые бывают при взгляде на древнегреческие статуи, только те откровенно проигрывали по всем фронтам. От пресловутого размера члена до пропорций золотого сечения — тело Цзысюаня было прекрасно по всем канонам, и это размазывало сознание Цзян Чэна в неконтролируемый вязкий поток.
И самое противное было в том, что Цзысюань знал об этом.
— Ты сделал хороший выбор, — вдруг сказал он, сняв с Цзян Чэна штаны с трусами двумя рывками. Если бы он так плотоядно не рассматривал его член, Цзян Чэн бы предпринял попытку его понять, но...
— Ты о чём? — тут не то что голова — тут, блять, всё переставало работать. Цзысюань облизнулся и поднял хитрый, тяжёлый взгляд. Когда их глаза на несколько мгновений пересеклись, Цзян Чэн понял, что ему пиздец.
Он взял член в рот резко и сразу же глубоко — Цзян Чэн словил воздух, но кислорода там будто и в помине не было. Он почувствовал сдавливающую тесноту вокруг члена и горячую влажность чужого языка, играющего с головкой, как с блядским леденцом — вязко и с наслаждением.
Это было не впервые — Цзысюань не так давно посвящал его в своё мастерство горлового минета, и Цзян Чэн потом ещё несколько часов пялил в потолок и пытался осознать себя, как личность. Но прошлый опыт снова не помог — Цзян Чэн беспомощно понимал, что никогда к такому не привыкнет. Сейчас Цзысюань не брал глубоко и будто бы игрался, двигая головой то быстро, то медленно, совершенно не ритмично, но тело реагировало так остро, словно в первый раз.
Цзян Чэн поднялся на локти, выдыхая, и снова задохнулся — одно дело чувствовать, как обходятся с твоим членом, и другое — видеть. Он вдруг полностью понял Цзысюаня с его визуальным восприятием: смотреть, как чужая ладонь оттягивает крайнюю плоть и сдавливает у основания, как губы смыкаются чуть выше и постепенно опускаются, как горячий и влажный рот вбирает в себя почти всю длину, как щёки сжимают головку и образуют вакуум — это было слишком. Цзян Чэн, не способный совладать с собой, пропустил пару выдохов и снова упал на спину с протяжным стоном, берущим начало не столько в горле, сколько в ноющей душе.
Цзысюань принял его стон за капитуляцию и поднял, наконец, голову. Цзян Чэну мгновенно захотелось вернуть его обратно, но потом он вспомнил, ради чего они вообще всё это устроили, и волнение на какое-то время заглушило неадекватное возбуждение.
— Я говорил, что обожаю твой член? — медленно облизнулся Цзысюань.
Цзян Чэн вдруг усмехнулся.
— Твои сигареты или мой член? — спросил он, чувствуя себя абсолютным идиотом, но пока его член ещё ощутимо пульсировал, ожидать от него большего было бы слишком жестоко.
Но Цзысюань, кажется, разделял его состояние полностью.
— И то, и другое надо сосать, — закатил глаза он. — Без разницы.
Цзян Чэн снова поднял голову и молча понаблюдал, как Цзысюань аккуратно раскатал по члену презерватив и выдавил на самый верх немного смазки. У него горели щёки и лихорадочно блестели глаза — это придавало ему скорее милый, чем сексуальный вид, но его язык, который он не умел держать спокойно во рту, хорошо исправлял положение.
— Но сигареты вызывают привыкание, — возразил Цзян Чэн, когда Цзысюань перекинул через него ногу и уселся сверху. — А ещё приводят к импотенции.
Цзысюань потянулся к его губам — славабогам — и лёг сверху, слегка приподняв таз.
— Посмотри на меня сейчас очень внимательно и скажи, привели ли меня сигареты к импотенции, — снисходительным тоном попросил он и мягко сжал зубы на нижней губе Цзян Чэна, чтобы потом пройтись по ней языком и снова втянуть её в рот. — И с чего ты решил, что не вызываешь привыкание?
Из-за того, что его член ощутимо тёрся о пресс Цзян Чэна, Цзысюань всё время ёрзал, пытаясь найти удобное положение. Когда ему это надоело, он выпрямился и осмотрел Цзян Чэна под собой.
— Ещё раз: сделаешь хоть одно резкое движение...
— И останусь без члена, да, — кивнул Цзян Чэн, глядя на него снизу вверх и ощущая что-то среднее между желанием притянуть его обратно к себе и желанием остаться в этом положении навсегда.
Возвышаясь, Цзысюань переставал походить на человека, и Цзян Чэн обожал смотреть на него именно так, ведь ему ничего не мешало облизывать Цзысюаня взглядом. Его чёткий контур челюсти, острый кадык, выпирающие ключицы, широкие плечи, родинки на солнечном сплетении, тёмные ореолы сосков, вздымающаяся от дыхания грудная клетка, едва заметные кубики пресса, плавно переходящие в гладко выбритый лобок. От этого вида рот Цзян Чэна наполнялся слюной, в горле вставал ком, а кровь от головы устремлялась к члену, так что думать у него получалось из рук вон плохо.
Но он всё-таки думал, и оставшиеся рабочие участки мозга подкидывали ему очень занимательные наблюдения.
Цзысюань смотрел на него так же — с расширенными зрачками, приоткрытыми влажными губами, зацелованными Цзян Чэном не так давно, и дрожью.
Он едва ощутимо дрожал, заведя за спину руку, и, поддерживая член, направил его внутрь. Первым действием Цзян Чэна было всё же обхватить талию Цзысюаня руками, а вторым — закатить глаза и умереть.
Потому что это самый настоящий пиздец.
Время вдруг растянулось до невообразимого слоумо, на протяжении которого Цзян Чэн тысячи и тысячи раз проклял весь мир и уверовал в высшие силы. Цзысюань опускался на член медленно, хмурясь и выгибаясь, подбирая удобное положение, а Цзян Чэн мог только смотреть на него во все глаза и не видеть ничего. Его член всё глубже проникал внутрь, сжимаемый так плотно, что на грани с каким-то диким удовольствием ощущалась боль.
— извини, — на выдохе сказал Цзысюань, шипя от дискомфорта, — прогадал с размером.
Он вытащил член из себя, и Цзян Чэн с опозданием успел испугаться, что что-то сделал не так, но Цзысюань снова насел на член и двинул тазом вперёд, поднимая голову к полотку и шумно, сладко выдыхая.
Цзян Чэн явно ощущал себя в каком-то промежуточном состоянии — он не мог сосредоточиться и выделить из потока собственных чувств хоть что-нибудь, но отчётливо ощущал под пальцами мягкость кожи Цзысюаня и напряжённость его тела.
— В тебе так узко, — Цзян Чэн, наверное, впервые понимал, до какой грани может дойти — от частого дыхания кружилась голова, но воздуха решительно не хватало. Волнами по телу катилось удовольствие, проникало в сердце и оттуда — электричеством прямо под кожу, под места соприкосновения чужого тела с собственным.
— подожди чуть-чуть, — тихо попросил Цзысюань, правой рукой накрыв руку Цзян Чэна, всё ещё лежащую на его талии. У него глаза, кажется, слезились, и улыбки не было и в помине. Он хмурился и кусал губы, затуманенным взглядом бродя по телу Цзян Чэна, и будто бы никак не мог привыкнуть. — Не двигайся, — снова сказал он и медленно приподнялся на члене, чтобы снова опуститься на всю длину.
Цзян Чэн понял, что ему скорее всего больно, но он упрямо терпел, как чёртов мазохист. Не зная, чем он мог бы отвлечь его, Цзян Чэн на мгновение захотел подняться, чтобы поцеловать, но Цзысюань запретил ему двигаться, и этот запрет был очень справедлив. Учитывая, как крепко член Цзян Чэна был сжат внутри Цзысюаня, навредить ему можно было одним неловким толчком. Хоть внутри было очень горячо и, кажется, влажно (через презерватив было тяжело понять), хоть в нём самом всё кипело и требовало большего, Цзян Чэн уже совладал с ощущениями достаточно, чтобы заставлять голову по необходимости включаться.
Всё лежало на поверхности.
Цзян Чэн двинул рукой выше по телу Цзысюаня, вынуждая его упереться ладонями в его грудь, а второй обхватил его член — и Цзысюань моментально среагировал, едва слышно выдохнув и рефлекторно толкнувшись в его руку. Из-за этого он снова скользнул по члену вверх и тут же вздрогнул — уже более жизнеутверждающе, чем раньше. Бледность с его лица резко сошла, уступив румянцу, и он на мгновение зажмурился, кусая губы и так сдерживая улыбку.
Попал.
— Обожаю этот момент, — поделился Цзысюань, часто и шумно выдыхая.
Цзян Чэн чувствовал, как с каждым новым толчком внутри Цзысюаня становилось всё мягче и неприятное давление сменялось головокружительной теснотой. Его тело заметно расслабилось, лицо порозовело, и улыбка стала мелькать всё чаще, особенно когда он плавными движениями поднимался по члену почти до конца и снова на него опускался. Часто он сжимал грудь Цзян Чэна и смотрел прямо в глаза — и Цзян Чэн просто сгорал под огнём в его зрачках.
Цзысюань двигался по-разному, то ли пробуя собственные ощущения, то ли ненавязчиво показывая их Цзян Чэну, но, если честно, он растекался уже от одного вида парня над собой, и электрические импульсы, передаваемые от члена сознанию, только добивали его. Ему казалось, что во рту собиралась не слюна, а сахар — а тело плыло, подстраиваясь под темп, но требовало больше, словно изголодавшееся.
Ещё больше. Ещё ближе. Ещё глубже.
— Поднимись уже, — усмехнулся Цзысюань, то ли чувствуя его нервозность, то ли разделяя с ним одно и то же желание. — Ты ведь позаботишься обо мне, Ваньинь?
И Цзян Чэн действительно поднялся — приняв сидячее положение и согнув ноги в коленях. Так член глубже и под новым углом входил в Цзысюаня, и его тело было прижато к Цзян Чэну полностью — бери не хочу.
Он на пробу двинул бёдрами, и Цзысюань судорожно выдохнул, запрокинув голову к потолку и открывая шею. Руки Цзян Чэна навязчиво проскользили по его вспотевшему телу от лопаток до ягодиц, сжав их до покалывания.
— хорошо, — выдохнул Цзысюань, тяжело сглотнув.
Его тело было горячим и внутри, и снаружи — Цзян Чэн целовал его шею, ключицы и грудь, забываясь в близости. Цзысюань прогибался в пояснице, и член его был зажат меж их телами. Цзян Чэн водил по нему, пробуя разную степень давления, но он был чувствительным, слишком чувствительным, потому надолго его не хватало — стоило только увеличить темп, как Цзысюань безвольно падал на Цзян Чэна, жмурясь и дрожа. Он реагировал на всё, вплоть до силы укусов и дыхания — стоны Цзян Чэна он ловил губами, смаковал их, как нежнейший десерт, и отвечал своими — тихими, надломными, искренними.
Когда Цзян Чэн освоился и нашёл удобную позицию для них двоих, Цзысюань вдруг скорчил лицо и сказал:
— У меня ноги затекли так сидеть.
Цзян Чэн от души заявил ему, что он мудло последнее, но позволил с себя слезть и навис сверху сам. Цзысюань против такой идеи не возражал, но ноги раздвигать не торопился.
— Кое-кто обещал грубо взять меня сзади, — напомнил он, поглядывая вниз и плотоядно облизываясь.
— Мои глаза чуть выше, — напомнил ему Цзян Чэн.
Цзысюань действительно поднял взгляд, совсем не виновато проронив “упс”, и за это был поставлен в коленно-локтевую.
— Так какая, говоришь, у тебя любимая поза? — спросил Цзян Чэн, наслаждаясь таким ракурсом по полной. У Цзысюаня была просто потрясающая задница. Особенно сейчас, когда на бледной коже ягодиц виднелись небольшие синяки от излишне сильной хватки Цзян Чэна, и стенки входа (или правильнее назвать это выходом?) заметно припухли, раздражённые членом Цзян Чэна.
Если честно, до сих пор с трудом верилось, что это действительно происходило.
— Если скажу, ты сочтёшь меня сумасшедшим, — отозвался Цзысюань.
— Цзысюань, я уже, — закатил глаза Цзян Чэн.
— Цзинь Ци, — ответили ему вдруг.
— Что? — не понял Цзян Чэн, на мгновение оторвавшись от сминания чужих ягодиц, как игрушку-антистресс.
— Моё первое имя, — повернул голову Цзысюань.
У Цзян Чэна моментально пересохло в горле.
— Хорошее время ты выбрал, — кивнул он, — сумасшедший.
Цзысюань только улыбнулся, прикрыв глаза. Похоже, ничего смущающего в своей позе он не находил, потому в довершение выгнул спину и грудью прижался к простыням. Цзян Чэн ещё сто раз проклял его в своей голове, а член заинтересованно дёрнулся, требуя непосредственного внимания.
Выдавив капельку смазки на пальцы и размазав её по колечку мышц, Цзян Чэн из интереса ввёл два пальца внутрь. Стенки мягко расступились и приняли Цзян Чэна легко, плотно и мягко обхватывая со всех сторон. Чувствительность Цзысюаня не знала пределов — если быть честным, Цзян Чэн считал это ужасно очаровательным, — и стоило чуть двинуть пальцами внутрь и вперёд, как парень вжал лицо в подушку и простонал что-то несвязное. Что-то внутри Цзян Чэна ярко отзывалось на чужое удовольствие, так что он опустился ниже и языком широко провёл по входу, тут же жмурясь и в сто первый раз проклиная этот ходячий беспорядок.
— А-Ци? — позвал он несколько зло. Цзысюань в тон ему промычал. — Какого, блять, хера у тебя задница со вкусом апельсина?
— Ой? — удивился Цзысюань, поднявшись на локти. — Наверное, перепутал презики? У меня одни для минета-
Цзян Чэн зашипел и закатил глаза почти до мозга. Он был не против, правда, совсем не против, просто у него хорошо развито ассоциативное мышление, а после первого минета Цзян Чэн добрую неделю не мог даже думать о мандаринах без возбуждения. Это делало его чёртовым извращенцем, член которого автоматически приподнимался, когда ему предлагали цитрусовый фреш, и уже вот это Цзян Чэн ненавидел по полной.
Но с собой он старался быть честным: он откажется от всего в своей чертовой жизни, если на другой чаше весов будет Цзинь Цзысюаннь.
— В следующий раз купи презики со вкусом коньяка, — посоветовал Цзян Чэн и языком провёл по колечку снова, двумя пальцами нащупав точку чуть выше мошонки и по бурной реакции определив, что попал. — Может, пить брошу.
Цзысюань был прекрасен в своей чувствительности, и Цзян Чэн находил особое удовольствие в его метаниях. Он то дугой выгибал спину, то подавался вперёд, отвечая на малейшие прикосновения бурно и открыто. В какой-то момент его всхлипы перешли в откровенные слёзы, но видя, как дёргается и сочится естественной смазкой его член, Цзян Чэн решил, что это от удовольствия, и не прогадал.
— простовозьмименяуже, господи, — ныл он, но сам же поддавался назад, едва ли не насаживаясь на язык. Его колени уже разъезжались в стороны на скользких простынях, и сам он дрожал, как перед оргазмом, так что Цзян Чэн перестал массировать простату и выпрямился, облизываясь. Стоило признать, что этот вкус был лучше, чем в прошлый раз, а может, Цзян Чэн просто начал привыкать.
— Волшебное слово? — спросил он, головкой члена размазав ту четверть тюбика безвкусной смазки, которую выдавил на всякий случай. Ему было ужасно страшно сделать больно.
Цзысюань шмыгнул носом и лишь прогнулся, грудью падая на постель и уводя руки Цзян Чэна от ягодиц к талии. Этот раунд окончательно остался за ним, ведь Цзян Чэн растерял всё терпение от одного вида готового тела.
Он вошёл плавно и скользяще прямо до основания, встречаемый той же теснотой и жаром, и, кажется, потерял себя окончательно — Цзысюань просил не сдерживаться и не жалеть, а ещё он был на грани и тянуть с этим не хотелось. Он быстро подобрал угол и темп, одновременно желая растянуть этот момент и закончить его поскорее. Цзысюань под ним был уже никакой — его дыхание часто сбивалось, стоны слетали на высокие ноты, и Цзян Чэн, глядя на него вот такого, чувствовал, как сердце заходится в густом тяжёлом чувстве, не дающим лёгким раскрыться на полную.
У него шумело в ушах, и звук шлепков кожи о кожу доходил до него приглушённо, словно через пелену сна. Под пальцами он ощущал чужое тепло, и в голове среди всего беспорядка звенело лишь одно — неужели такое вообще возможно.
Разве может быть, что лишь от одного человека тело может прийти в такое пугающее состояние? Он никогда, совсем, блять, никогда и ни с кем не чувствовал ничего похожего, и с чего вдруг начал?
В горло вдруг поднялся ком, вяжущийся с осознанием, которого никогда не должно было появиться. Ведь Цзян Чэн не из тех, кто теряет голову от чувств, и не из тех, кто поведётся на первого встречного.
Но Цзинь Цзысюань был первым встречным, и Цзян Чэн, как последний идиот, терял от него голову, ощущая, как всё внутри так легко перестраивается для него одного — будет так, как ты захочешь, так что проси, пожалуйста, проси. Это совсем не сложно — просто улыбнуться, заметить, понять и почувствовать. Это совсем не больно — стремиться к чужой душе до забвения собственной.
Когда Цзысюань появлялся, бесконечный поток мыслей прекращался и начиналось странное “здесь и сейчас”. Жизнь в моменте, полном непривычных, сладких чувств. Если бы Цзян Чэн хоть чуточку больше любил сладкое, он бы в них растворился без сожалений. Но эти чувства, эти реакции — будто бы совсем не его — пугали сильнее, чем заманивали, и Цзян Чэн погружался в них в процессе, зная, что потом тысячу раз сможет передумать и перечувствовать.
Но со временем что-то происходило. Встреча за встречей, поцелуй за поцелуем — сладость блеска для губ и манящий цвет чужих глаз оставались послевкусием, и после окончательной точки вдруг стали появляться ещё две, означающие повторение, дополнение, интригующее продолжение, которого хотелось ждать и на которое хотелось надеяться.
Перманентное одиночество вдруг оттеснилось, освобождая так много места в сердце Цзян Чэна, и было бы несправедливо, окажись оно занято первым встречным.
Только если этот первый встречный не Цзинь Цзысюань.
— Миссионерская! — вдруг воскликнул Цзысюань, так внезапно вырывая Цзян Чэна из мыслей, что первой честной реакцией было замереть.
Пользуясь его заминкой, Цзысюань подался вперёд, выскальзывая из рук и с члена Цзян Чэна, и повернулся к нему лицом, широко расставив согнутые в коленях ноги и поманив к себе. У Цзян Чэна помутнело в глазах от того, что глаза не могли сфокусироваться на чём-то одном и жадно впитывали эту картинку — на будущее.
— Миссионерская? — уточнил он, приблизившись к его лицу и попавшись в ловушку — Цзысюань схватил его за плечи и прижал к себе, падая спиной на постель. — Твоя любимая поза? — уточнил Цзян Чэн, проверяя догадку, но Цзысюань явно не намеревался с ним разговаривать и просто целовал, до куда дотягивался — будто за это время успел соскучиться и изголодаться.
И Цзян Чэн, наконец-то ощущая его максимально близко — Цзысюань закинул ноги ему на поясницу и всунул под себя подушку, — вдруг понял, что тоже скучал. Его член всё это время был прямо в Цзысюане, а он скучал по его губам.
Приехали. Финита ля комедия.
Но от чужой задницы он отказываться пока не собирался, потому с ходу вошёл, удивляясь новым ощущениям — всё-таки угол проникновения имел значение, — и Цзысюань протяжно выдохнул, едва добавляя голоса. Да, в этой позиции должно быть самое плотное давление на чувствительную точку внутри, потому Цзысюань под ним быстро растёкся, едва двигаясь в такт и поддерживая Цзян Чэна за шею, словно он в любой момент мог отстраниться.
На самом же деле не мог совершенно. Цзян Чэна вело от ощущений, от его запаха — в коем-то веке ваниль растворилась в вишне, и Цзысюань пах собой, так маняще и возбуждающе, что Цзян Чэна охватывала дрожь.
— я близко, — выдохнул Цзысюань, отвечая на поцелуи смазано и мокро. У него раскраснелась шея и грудь, и фиолетовыми пятнами сияли засосы — их было так много, что Цзян Чэну на какую-то секунду стало стыдно.
Но он обхватил его член рукой и постарался двигаться в такт своим же движениям, но иногда сбивался, и Цзысюань шипел и хныкал, толкаясь в руку сам и кусая свои губы всегда, когда не кусал губы Цзян Чэна. Его дыхание уже переходило в лихорадочное, и Цзян Чэн чувствовал, как вокруг его члена всё сжималось, сдавливая до какого-то нового, глубокого удовольствия.
На какое-то мгновение ему показалось, что его тело вдруг онемело и сердце на секунду остановилось — и вдруг в пустые сосуды лавиной хлынул оглушающий огонь, взрываясь под кожей яркими фейерверками. Он не слышал своего голоса, но чувствовал, как Цзысюань путал руки в его волосах и шептал его имя — так тихо и нежно, что почти за гранью восприятия. Возможно, ему это действительно казалось, но когда он открыл глаза, то обнаружил себя лежащим на груди Цзысюаня, тяжело вздымающейся от недостатка воздуха. Он услышал, как билось чужое сердце, и как дрожало тело под ним.
— Хей, порядок? — прохрипел он, глубоко вдыхая и медленно выдыхая. Голова его за это не поблагодарила и у него потемнело в глазах, так что он от греха подальше снова улёгся на грудь Цзысюаня, губами мазнув по родинкам на солнечном сплетении.
— Ты мне... напиздел... о девственности, — возмутился, прерываясь, он.
— Сочту за комплимент.
— Девственники так не трахаются.
— Двойной комплимент.
— Как, блять, у тебя никого не было вообще? — Цзысюань явно негодовал, руками ощупывая его плечи, как совсем недавно делал Цзян Чэн с его ягодицами.
— Никого не хотелось.
На этот аргумент Цзысюань не нашёл ответ и только вздохнул поглубже.
Они пролежали молча какое-то время, и Цзян Чэн под замедляющийся стук сердца думал, что передумать уже не получится. Ему настолько хотелось остаться в этом моменте, настолько хотелось чувствовать такую эйфорию всегда, что выбор верить и доверять впервые дался ему настолько легко. Даже если его сердце размолотят в крошку, будет не так обидно, ведь Цзысюань сделает это собственноручно.
А от него он был готов принять всё.
— Ты утопил все мои сигареты, сволочь, — снова раздался его голос, и Цзян Чэну почему-то стало смешно.
— Я же сказал, что отработаю.
— Сейчас ты отработал только ту, которую выкурил перед этим, — заявил Цзысюань, и в его напускном обиженном тоне Цзян Чэн распознал полное умиротворение. — Я хочу курить.
Цзян Чэн усмехнулся снова.
— Сигарет нет, — сказал он. — Но, как ты сказал, нет разницы, что сосать, так что-
— Нахуй сходи.
— И я тебя люблю.
Правда. Я тебя люблю.