Светило на берегу

Ноги сводит от долгой ходьбы, тяжёлой ноши и, в конце концов, раскалённого песка — солнце последние сутки особенно нещадно, печёт всё тело, покрывая тёмным загаром, заставляя истекать потом. И усталая ярость клокочет в груди, руках, неуёмной голове: завалиться бы прямо на дороге, растечься, забыться в жаре, едва не скончавшись. Если бы только возможно было не помнить, не мыслить.

Чудовищное солнце только больше заставляет багроветь от ярости. Хоть выпить бы поскорей — пусть и такую же разгорячённую бурду. Но в ней хотя бы можно будет раствориться — чего не сделаешь в лучах.

На берегу, вдобавок к несчастью, отмель. Сухие мелкие песчинки впиваются в шершавые ступни, забиваются меж пальцами, легонько царапая — и оттого только невыносимей дрянная жизнь.

Но домик в двух шагах — и Дцегара скидывает мешки с измученной спины. Они, грохнувшись на мягкую поверхность, обваливаются в песке, пачкаются — из них можно было бы скатать огромный сухой ком. Без капли влаги.

Выпить бы хоть разгорячённую настойку — Дцегара ухватывается за мокрый лоб. И почему же она, наготовив про запас, взяла с собой абсолютно всё питьё? Почему же не оставила себе хоть одну маленькую фляжку дома, к возвращению?

В пути в деревню так или иначе пропила запасы полностью. Сих запасов не хватило. И последние дни еле доползла — помогли образы, которые, наверное, и на смертном одре не оставят Дцегару. Да и что же сейчас делать? Куда бежать?

Хоть прыгнуть в шумящее море рядом с домом — и утопиться. Ей, морской ведьме, такая смерть будет правильной — но приходится камнем лежать на суше. Не опуститься в воды. И не вернуться в них.

И разве дадут пойти ко дну? Разве бросят?

Надо бы приготовить опохмел, двинуться — но кожу настолько стянуло от сухости, от зноя, что тело похоже на крошащуюся статую. С него медленно отслаиваются крупинки гипса — песчинка за песчинкой. И весь язык точно состоит из песка — не сглотнуть даже слюны, всё горло дерёт — если уже не разодрало.

Вот ей, морской ведьме, наказание? То обрушение — это было её обречением на вечные мытарства в засухе, вечную её лихорадку. Пустую, расходящуюся трещинами.

Её сёстры поучили бы её сейчас. Они бы ей напомнили о своих предупреждениях, о том, что лучше им, морским ведьмам, жить на болотах и не соваться в огромные воды — на болотах ты всегда всё знаешь, на болотах всегда сыро. И от постоянной сырости точно хмелеешь: там, у сестёр, жизнь никогда не меняется, ведь у них есть всё.

Однако Дцегара хотела совершить великое, как настоящая умелица. Да и огромные воды всегда манили больше топей — лучше быть в бескрайнем океане, чем в обыкновенной промоченной суше. В океане всегда можно сотворить нечто грандиозное, покорить хоть кусочек мира — и прикоснуться к настоящей глубине.

Сёстры твердили, что она чересчур высоко берёт. Возможно, и так. Судьба, в конце концов, показала, что всё же её родственницы оказались правы.

Теперь их наставления не вызывают уже того гнева, что раньше. Даже их правота не вызывает тоску. Тоску вызывает совершенно иное — именно поэтому лучше думать о нравоучениях других ведьм, нежели о самом крушении. Их правота — далеко не трагедия.

Трагедия — то, что море теперь всегда рядом с Дцегарой. На расстоянии вытянутой руки от её дома — в глубине сей стихии столько могущества, столько грандиозного, что запросто можно было бы раствориться в бескрайних просторах. Однако всё, что делает Дцегара — только мочит ноги. Больше она не бороздит на корабле кусачие и могучие волны, не захлёбывается солёностью бриза — не растворяется больше в водных глубинах. Она только засыхает на своём берегу.

А сейчас, после долгого пути, ей даже не смочить горло своими настойками — и шага не сделать в сторону воды, которая волнами с пеной так близко-близко подкрадывается к ступням. И не касается даже мелкими брызгами.

Солнце — высоко в небе, раскаляет землю, перекрывает зноем воды. Даже ночь наступит нескоро.

Единственное, что удерживает от падения, от растворения на жаре — это крушение.

Дцегара хрипло и с одышкой втягивает воздух, уставившись в колючие волны — которые совсем не укалывают. Дцегара осушена почти до погибели.

И за что же подобные мытарства?

Горло раскалено от терзаний, кажется — в нём нет ни звука. Однако хрипит Дцегара:

— Галла.

Звук — точно песчинками рассыпается, разламывается на крупицы. Он ничтожен и жалок. Его не донести до дальних просторов — и сквозь глубину тем более не услышать.

Кто бы знал, что морская ведьма будет рассыпаться песчинками. Кто бы знал, что нутро иссушит так, что и капли не найти — когда рядом море; это похоже на проклятье, на наказание в ответ на преступление против самого моря.

Однако само море глухо. И никакого преступления не было — одно крушение. Никакое это не проклятие — проклинают обычно извне.

Но её заточение — даже не вынужденность.

— Галла.

Совсем неслышно рассыпается. Шёпотом. Этот шёпот мог бы слиться с шумом моря — волны бы услышали, ближе бы подошли. И унесли бы за собой — в глубину.

Но море глухо. И были бы только у Дцегары слёзы — они бы стекли. Они бы обязательно стекли, не будь заточения.

Дцегара вдыхает солёный воздух, даёт лёгкому ветру пройтись по нёбу — но ни капли. Совсем ничего.

Кусачие волны разлетаются, щерятся, скалятся — они становятся острее, брызги-иголки рассыпаются вокруг. Ибо их потревожили.

Журчат всплески, расходятся волны. И гибкий хвост, показавшись, в очередной раз исчезает в глубине.

В огненных глазах — тоже глубина. Но они не опаляют. Лицо, которое целиком в морской воде, по-чудному заставляет ощутить прохладный бриз — сильно и остро ощутить, как волны. Хотя при такой раскалённости не может быть прохлады.

— Возвратилась, — щерится — показавшиеся клыки больше всего выделяются в её улыбке. Эти клыки заставляют ощутить не опасность, не угрозу — но силу. — И тоскуешь? Что же с твоим сердцем?

Эрифиа только шутит. Только играется. После разрыва контракта ей нечего делать — да и не спешит себя капризная русалка занимать. Она, впрочем, всегда была сумасбродкой — которую невозможно было предсказать.

Хотя в помощи Эрифиа не откажет.

— Найдётся у тебя бутылочка браги? — шепчет Дцегара. Добавить бы про воровство, которым грешит Эрифиа, однако горло разодрано в клочья.

Клыки обнажаются сильнее. Её насмешка слишком живая — и подобна острым волнам.

— Я не опохмеляюсь, — слышно, как плещется — она играется своим хвостом. — Хочешь моря?

Отвернуть бы голову — но только прикрываются глаза.

— Иди, обмою, — видно, как протягивает руку. — Солнце слишком высоко, это чудовищно. Но ты сердишься? — хмыкает. — Что же тебя сердит, Дцега?

Внутри — трещины. Они, сухие, крошащиеся, никак не разрушат остов. Когда-то давно они проявились, нанося увечья нутру — и теперь саднят. С них медленно сыпятся песчинки.

— Нет питья?

Эрифиа прикрывает огненные глаза алыми ресницами — которые кровят точно так же, как и её волосы. Улыбка тускнеет.

Всполохами — разноцветные пятна, они мелькают пред глазами, захватив разум — и расцвечивается мир красным на миг, потухая и потухая. По телу — мириад уколов. Со щёк, с плеч, с бёдер стекают капли. Они прокладывают себе пути по коже, омывая её милостью — принося ей успокоение. И вдох ощущается словно глотком прохладной воды.

Дцегара вся в брызгах. На губах остался недавний стон — не в её силах было сдержать чувств. Эрифиа же на лицо хмура — только хвост позади неё дёргается. Тот самый хвост, которым Эрифиа и окатила волной Дцегару.

— А теперь пойди сюда, подруга, — прибавляет в голосе недовольства — но сколько же раз за эти десятилетия Дцегара видела капризность Эрифии. — Тебя давно не было.

Месится увлажнившийся песок под ногами — Дцегара, приблизившись, падает на колени. Совсем у кромки моря — огромного бесконечного зверя, той самой стихии, которой давно уже не принадлежит.

И от которой изгнана.

Эрифиа корчит насупленность — но на таком расстоянии трудно не заметить, как уголок её губ загнут. Однако пусть мучает, если желает — она смыла те болезненные образы на время, вдохнула в изнемогшее тело каплю жизни. В таком случае можно и перетерпеть.

Потом уже Дцегара приготовит себе опохмел, опьянится, как и обычно — лишь бы на время забыть тревожащее.

— Ты тоскуешь.

Дцегара черпает солоной воды — и в лицо сразу же. На мгновение точно нырнуть.

— Я — морская ведьма, бродящая на суше, — Эрифиа скучнеет — ей уже известна сия песня. — Чего ты хочешь?

— Повидаться, — отвечает — и тут же её выражение наполняется плутовством. — Тебя не было почти неделю. Да, ты ведьма, бродящая на суше, — Эрифиа усмехается. — Неужели достать твои фрукты и специи в селе так сложно? — журит бессовестно. — Мы с тобой долго проплавали бок о бок, Дцега. А более ведьмы у меня нет, и корабля тоже. Я свободна.

— Найди себе занятие и не скучай.

Эрифиа упрекает одним взором — не произнося очевидное.

— Я пыталась. Лежать на дне целыми днями не в моих силах. Но нет, не найти мне занятия, — дыхание Эрифии на миг срывается. — Кроме тебя, не было больше ни ведьмы, ни другого колдуна или дельца, с которым можно было бы столькое сделать. Все они скучны. Пресны, — выступающие клыки её блестят на солнце. — Если бы я поплыла с ними, Дцега, меня бы сковала тоска подобно тебе.

Огненные глаза словно вцепились в разодранное нутро.

— Со мной тебе тоже тоскливо.

И Эрифиа хохочет — щерится вновь опасными клыками.

— Нет, Дцега. С тобой временами бывает скучно, но ничуть не тоскливо, — щёки округляются от широкой улыбки. — Даже на суше с тобой, морской ведьмой, увлекательно. Хоть и не как раньше.

Дцегара опускает под волну ладонь — вспыхивает маленькая надежда: пропитаться бы совсем водой. Уйти бы на глубину.

Очередные капризы Эрифии ничуть не удивляют. Эта русалка всегда вела себя нагло и бесстыдно — порой её поступки во время путешествий приводили к смертельному риску. Однако Дцегара скрепя сердце примирилась, и на то была причина: среди множества морских дев Эрифии не было равных. Дцегара не ведала, где та обучалась своему мастерству, да и откуда вообще приплыла, но навыки Эрифии были важнее её безрассудности.

Ибо только с такой морской подругой можно было бы совершить великое. И только с той командой.

В свою засуху Дцегара прогоняла её восвояси, кляла не возвращаться. Эрифиа не слушала. И хоть более терпеть капризы у Дцегары нет оснований — без старой подруги было бы хуже. Пусть поначалу её присутствие только сильнее раздирало рану.

Дцегара поднимается — ноги вновь сводит. Она отряхивается, поправляя платье.

— Ты куда?

Дцегара бросает из-за плеча:

— Мне нужна настойка. Меня действительно долго не было.

Покосившийся дом скрипит как и прежде — или даже чуть сильнее. Но он с самого начала был трухлявым.

***

Швыряется ветер потоками. Хлестает со всех сторон — и вот не гнал дальше тучи. Однако чем ближе вечер, тем дальше уходят тяжёлые облака — не пролив и капли дождя. С утра дожидаться милости — и что же?

Да. Наказание.

Горизонт скачет — ухватиться бы за что-нибудь, но никакой опоры даже в ногах нет; Дцегара посильнее сжимает пузатую флягу, в которой плещется-плещется хмель. Его волны остры почти как в море, но он не берёт тоской — он обволакивает собою и погружает на глибну. На ту самую желанную глубину.

Да, это обман для наивных и трусливых. И как же Дцегара унизилась, опустившись до подобной слабости — будучи не кем-то, а морской ведьмой. Но проводить целые дни в тоске, в терзаниях, в нескончаемых мучениях — не в её силах.

Силы точно её покинули. Но это очередной обман — для трусливых.

Море волнуется, и плещется даже хуже горькой настойки во фляге. Оно уже третьи сутки неспокойно, и казалось бы — вот-вот что-то произойдёт. Ну точно случится. Но это обман для наивных.

Язык от горечи настойки почти не ощущается. Оно и к лучшему — в ином бы случае его захотелось бы выплюнуть изо рта, как мерзость. Поэтому части жизни попросту предаются забвению, ибо иначе — невозможно. Невозможно будет выжить и не утопиться.

Где же Эрифиа последние два дня? Забрала бы на дно вместе с собой, хоть скучать вместе. Дцегару бы тогда больше ничего не беспокоило бы.

Но Дцегара обходится хмелем. Заливает в себя побольше, хочет упасть и потеряться, почти скончаться на песке рядом с морем, как ей и положено по судьбе, изгнаннице — но сколько бы ни было фляжек осушено, всё без толку. Дцегара за свои путешествия накопила столько сил, что их даже за десятки лет запустения не израсходуешь. И не порадоваться.

Тучи, убегая от толчков ветра, потихоньку рассеиваются. У самой кромки неба — пятно света. То самое место, которое занимают светила.

Скоро даль окрасится в столь яркие краски, что Эрифии впору мимикрировать — но она рассияет лишь сильнее, острее. Хотя сама повторяет, что Дцегаре с её светло-сероватыми волосами больше подходит буйство красок.

И вроде звучит как насмешка — но сама Эрифиа, пронзая взглядом, не смеётся ничуть. Однако Дцегара в любом случае не согласна.

Можно вернуться в свою заплесневелую кровлю, где поубавилось сырости — за время отсутствия. Но в хмельном состоянии хочется либо долго и глубоко спать, либо жить. Чаще первое, но иногда не везёт. И голова сейчас — легка как никогда, и ни капли усталости не ощущается.

Хочется даже зайти в воду. И зайти не только по ноги, далеко нет. Хочется упасть в перекатывающиеся волны, остаться в них, в их течении, качаться и качаться в их силе — как от самой обжигающей настойки. Хочется, чтобы они забрали за собою навсегда.

И даже насильно вернули в море.

Холод морской воды едва не сковывает ступню — но он борется с разгорячённостью от хмеля, и пока не побеждает. Да и, на самом деле, Дцегара не раз бывала в студёной воде. Её мать жила на таком холодном болоте, что лихорадки случались чуть ли не ежегодно.

Ужасное испытание для человека. И неподходящее для ведьмы.

Голени рассекают накатывающие волны — Дцегару не ведёт течение, не уносит за собой, не топит в себе. Она стоит, как статуя в бушующей воде, и море никак не может подчинить её себе.

В сим всё мытарство.

Дцегара погружается и бёдрами. Дальше она не заходила с того крушения — зашла бы, позови море. Но море не зовёт.

Волны кружатся, напрыгивают друг на друга и тонут друг в друге. Замечательно, пойди дождь — но плутоватый ветер, пригнав тяжёлые тучи, просто взял и обманул. Если вдалеке виден просвет — вряд ли уже обрушится ливень. Только поморосит.

Дождь бы, наверное, успокоил её истерзанное существо, подарил сон, который не смог подарить хмель. Хмель помогает только не ощущать тоску — и именно поэтому слетевшее с губ звучит не хрипло, а мелодично:

— Галла.

И зов тонет в волнах. Волны накатываются.

Эрифиа твердила не раз, что никакого наказания нет, незачем подобные мучения — Дцегара может спокойно упасть в море и плыть, плыть, плыть, находясь в бескрайних просторах и будучи так близко к глубине. Нет смысла у подобного отщепенства — нет же.

Но в том крушении пусть воистину не было преступления — но был не менее чудовищный поступок. Более того — бессмысленный.

— Галла. Галла, — Дцегара вздыхает. Пена соприкасается с кожей — и тут же рассеивается в могучем теле моря.

До солоноватых слёз хочется, чтобы её корабль, ставший родным, ставший домом, вернулся к ней — опять пошёл бы по волнам, покачиваясь исполином в шторме. Чтобы он восстал — и колоссом заслонил само светило.

Но крушение произошло, а мёртвых не воскрешают. По крайней мере, не в том мире, в котором живёт Дцегара — а пробовать новое нет никаких сил. И смысла.

Прошлое не изменить. Да и хотелось — а может быть, хочется, — другого, но не чуждого.

Но Галлу не воскресить. И команду тоже не вернуть — и даже самопожертвование не поможет. Только и остаётся, что мучиться на берегу, без просторов моря, без великих свершений, прозябать на суше и забывать о своей силе.

Что же она только наделала? Что случилось?

В таком лёгком состоянии даже тоска прорывается сквозь алкогольное помутнение. И не сомкнуть уже глаз совсем — хмель не помог, а тоска не отпустит в грёзы. Она сама — как грёза.

С Дцегарой осталось одно море. И вдобавок Эрифиа. Но море глухо и чёрство, а Эрифии нет уже два дня.

Тоже прозябает — только на дне?

— Эрифиа! — крик — как в старые времена. Не столь мощный, но громкий. И чудовищно хочется не замечать в нём отчаяния. — Эрифиа! Эрифиа!

От выпитой настойки ведёт — и кажется, что мир сотрясается от зова. Однако просто сознание мутнеет, слабеет. Оно истерзано и обессилено.

Волны как и прежде врезаются в ноги — распадаются при столкновении, умирают, рассыпаясь — и вновь воскрешаются заново, вновь стремятся врезаться как и в ранние моменты — и никогда они не поддадутся забвению, никогда они не станут прахом.

Это корабли и существа обращаются в прах. Море — могучий колосс, который никогда не умрёт.

И всё же оно глухо. И Дцегара, слабея духом, всё острее ощущает одиночество. Потерянность охватывает и сжимает, превращая всю жизнь в бессмыслицу, опустошает её, перечёркивает полностью прошлое.

Остаются только терзания. Ведь в прошлом было много чего замечательного и чудесного — но что теперь приходит к Дцегаре?

Впрочем, несмотря ни на что, она бы всё равно не сумела погибнуть в том крушении. Не сумела стать жертвой. Она до последнего стремилась спасти всех, в том числе и себя — но корабль покоится где-то на дне, а она живёт в развалюхе на суше. Если бы тогда море пожелало её смерти, призвало бы — да, она утопилась бы.

Но море глухо сейчас, глухо было и тогда. Тогда Дцегара молилась неистово, чтобы не было трагедии, чтобы спасение пришло — в итоге спаслась она сама и пару её товарищей, которым просто повезло. Таково море.

Но как теперь жить ей, морской ведьме, если божество, коему служит, более не отвечает на молитвы? Что делать, ежели служить некому?

Она бы, может, окончательно бы сошла с ума и пошла бы покорять море — как делали тысячелетия назад её сёстры-авантюристки. Но с ума сойти не получается — даже пьянство не способствует.

И вот, Дцегара отчаянно пытается не страдать. Возможно, однажды воистину не выдержит — и, забравшись на какую-нибудь скалу неподалёку, наконец-то рухнет.

Часть волн — очень маленькая часть по сравнению с телом колосса, — сбивается с ритма, чуть ли не разбегается в разные стороны, прячась за другими. Всё перемешивается в течении — которого теперь нет.

Расцвечиваются тёмные воды аловатым — всё ярче и ярче пятно пролитой крови. Волны расплёскиваются — но из-за прихотливости ветра вокруг и так полно шуму, поэтому прыжок Эрифии неуловим на слух. Зато Дцегара увидела — и это было завораживающе.

Как и раньше.

Хвост, изгибаясь и подёргиваясь под поверхностью воды, поблёскивает перламутром — и даже пасмурность не мешает чешуйкам сиять. Вовсе наоборот. Огненные глаза вновь цепко ухватывают взгляд. Дцегаре за столько лет знакомства уже несложно пресечь игры Эрифии, но — не хочется.

Зачем? Будет хуже. Да и утомлённость Эрифии вызывает вопросы — на которые можно не найти ответов.

— Эрифиа, — выдыхает Дцегара.

— Что же? — она прищуривается. — Хочешь отправиться в плаванье?

Как только Дцегару уже не зазывала — и за столько десятилетий не сдалась же. Да, на дне моря ей очень скучно.

Дцегара вбирает в лёгкие побольше солёного воздуха — и едва не ныряя:

— Выпей со мной, — стискивает флягу, — раздели хмель.

Эрифиа бьёт хвостом — но лениво, словно ей уже всё надоело. Это не обычные её капризные вспышки ярости.

— Выпить? Дцега, перед нами целое море, — указует рукой. — Не богохульствуй. Смотри, оно уже и так волнуется, а ты такую ересь несёшь, а?

Море действительно с ними. Но только огненные глаза Эрифии дают ощутить тепло — хотя все русалочьи тела ужасно ледяные, и нет в них никакого тепла. Раньше можно было и в море окунуться как в объятия — но теперь Дцегара стоит по самые бёдра и ничего не ощущает.

— Мне одиноко, — вырывается — едва не слезами. Заплесневелыми, болотными — как родной дом. — Раздели же со мной хоть несколько глотков. Больше нет у меня ничего.

Эрифиа не моргает. Её яркие глаза застывают — и даже подотпускают из своей цепкости. Она ухватывается за подбородок рукой — её губы добела сжимаются.

— Дцега, ты же просто можешь поплыть, как и раньше. Вернуться к морю и творить, как настоящая ведунья морей, — то ли поучает, то ли наставляет. — Тебя никто не выгонял. И нет у тебя никакого наказания. А если бы и было, то срок уже вышел, незачем тебе томиться, — она поднимает брови — едва не ехидничая в своей манере — но, похоже, настроение сегодня не то. — Что же ты вершишь, а?

— Ты же томишься на дне, — не находится больше других слов. Всё равно не хочется в очередной раз устраивать диспут — в особенности когда пьяная голова столь непредсказуема.

— Да, и я в любой момент могу приплыть к тебе. А ты? — Эрифиа складывает пальцы — её толстые когти аккуратно лежат на мокрой стылой коже ладони, не царапая ту. — Ты приплывёшь ко мне, Дцега? Приплывёшь, когда затоскуешь?

Дцегара тоскует всегда — даже в грёзах, если только не напьётся до беспамятства. Но продолжает ходить по земле — точно боясь ступить в воду.

Но страха нет. Нет ни обид, ни разочарований, ни даже грусти. Есть только вина — которой терзаться не хочется, но всё равно терзаешься.

— Мы ведь с тобой провели бок о бок не одно десятилетие, — могли бы и столетие. — Ты ведь всё понимаешь.

— Именно поэтому я и зову тебя в море. За собой, — с жаром в голосе выпаливает — в глазах Эрифии может померещиться отчаяние, но, вероятно, это просто образы накладываются друг на друга. Прошлое на настоящее.

— Так спой песню. Как делают сирены.

Фыркает Эрифиа — волны расплёскиваются, повсюду брызги, и даже ветер не может справиться с подобной силой. И она откидывает свои мокрые алые волосы назад — за спину.

И повсюду — солёность в виде запаха, вкуса, лёгкой боли в глазах; в ушах сплошной шум стихии, который заглушает даже сознание.

Дцегара напрягает руки — фляга в её ладони, не выронила. Эрифиа откинула её поближе к берегу, совсем в песок — и теперь почти по плечи приходящая вода укрывает Дцегару. Но не забирает за собой.

— Какая я тебе сирена? Разве сирены считают достойным вести беседы с людьми? — показываются клыки. — Тебе напомнить про грот вблизи Айену, в котором тебе чуть косточки не обглодали?

Дцегара растирает лицо мокрой рукой — внутри воды почему-то теплее, чем снаружи, хотя в реальности она холоднее.

— У меня есть чем поживиться, — прикасается к плечу — бёдра ведь под водой. — Это так.

— А ещё ты ведьма, и если тебя убить, моряки станут совсем беспомощными, — Эрифиа усмехается. — Зачем же ты сбежала на сей берег отшельницей, Дцега?

Волны обмывают её тело. От их шума хочется закрыть уши, ибо коробит. Хочется просто раствориться в воде.

— Я не сбегала. Нет в моём поступке трусости, — опирается флягой о ногу. — Но колдовать я не могу.

— Конечно не можешь. Пока ты не в море! — Эрифиа вновь сбивает волны с ритма. Капли стекают с лица Дцегары — впрочем, не раз уже Эрифиа бросала в лицо волну. Повезло, если на ногах получится устоять.

— Ты всё понимаешь. Моя подруга, — не хочется произносить вслух — но так хочется донести, что остаётся только повторять, — ты всё понимаешь.

— Да, понимаю. Я это всё видела и, возможно, мне даже известно больше тебя, — её огненная радужка переливается, когда она склоняет голову. — Но именно поэтому я и зову в море! Войди же в море со мной, Дцега!

Эрифиа могла бы запросто затащить её силой. Конечно, Дцегара в колдовстве искусна, и море — это всё-таки её союзник. Но для Эрифии море — это родной дом, да и она, как русалка, намного проворнее.

Однако несмотря ни на что — они обе лежат на берегу, на мели, пока волны потихоньку окатывают их тела. И невзирая даже на то, что одиночество кто-то всё же готов разделить, Дцегара так и остаётся на суше.

С каждым годом Эрифиа всё назойливее. Её упорство это, безусловно, одно из самых страшных мытарств Дцегары.

— Дцега, — повышает голос. — Галла потерпела крушение. Она ещё не стала прахом и лежит на дне обломками, но так или иначе станет. Всё становится прахом. Даже целые миры погибают.

— А вместе с мирами погибают такие как я.

Моргает быстро и отрывисто — даже дыхание перехватывается. Но голову так и не обливают.

Впрочем, Эрифиа с радостью готова просто разодрать лицо когтями.

— Нет. Порой такие как ты выживают, — чеканит — сквозь острые зубы. — И они не погибают, слышишь? Они продолжают жить дальше. Потому что они обязаны жить дальше.

И мотнуть сразу головой:

— Нет, Риф. Ничего нет. И обязанности тоже никакой нет.

Эрифиа широко разводит руками в порыве — её мышцы плеч и груди всё так же выглядят привлекательно. Дцегара всегда засматривалась на неё в действии, следила, когда она плыла или красовалась всякими трюками; однако сейчас приятное зрелище только бередит раны. Тоска на мгновенье пережимает сердце.

— У тебя есть передо мной обязанность, слышишь?!

— Когда же она появилась?

Острые зубы Эрифии царапают губу — приоткрывается небольшая ранка. Но кровь не вытекает.

— Когда мы с тобой связались. Когда разделили одно море, — чуть не переходит на шёпот. Она склоняется. — Дцега, тебе придётся жить. Твоя жизнь слишком длинная, чтобы ты её просто пропивала. Рано или поздно ты не выдержишь столько хмеля и отпустишь свою трагедию.

Сердце вновь пережимается — тело немеет, голова кружится один удар. Но хмель от встряски действительно уходит — а в пузатой фляге осталось ничтожно мало.

— Я и так с морем. И с тобой, — кивает. — Что ещё нужно?

Всплеск — на плече холодно. И мурашки — когти Эрифии хорошо рвут кожу и раны от них просто чудовищные. Однако — когти просто покоятся на коже. Пока тонкая ладонь с длинными пальцами держится за Дцегару — или же пытается притянуть к себе?

— Дцега, ты забыла и о море, и, похоже, обо мне, — хрипло тараторит. — Ты — морская ведьма. Ты помнишь, в чём твоё мастерство? В чём смысл твоего существа? — Эрифиа опускает свои алые ресницы ниже. — Ты помнишь, почему ты здесь? Помнишь, почему ты решила, что тебе необходимо страдать здесь? Ты помнишь, Дцега?

Разгорается жажда просто утопиться. А не вспоминать, не ощущать, не переживать.

— Риф, отпусти меня, — выставляет руку. — Не стоит.

— Ты сама меня позвала. И я приплыла к тебе сюда, на сушу. Хотя суша — это не просто чужбина для меня, это враг, — укоряет. — Дцега, ты же понимаешь, что дело не в моём зове. И не в зове моря, Дцега.

Волны накатывают на руки. И у них уже странный оттенок, неподходящий к пасмурности — время близится к закату.

— Я виновата.

Лёд с плеча пропадает — расходится дрожь от столь резкой перемены; и студёные пальцы — на щеке.

Эрифиа растирает воду по коже — но, конечно, надо быть наивной и трусливой, чтобы подумать — это море. Это далеко не море.

Тоска рвётся наружу — и чуть не разрывает. Лучше бы Дцегара просто растаяла, превратившись в ручеёк.

— Причина ли в тебе? Только косвенно. Ты тоскуешь, Дцега, и твоё заточение на сей суше затянулось.

Волны пытаются потянуть за собой — но опереться на скользкий песок всё ещё возможно, и Дцегара отталкивается — отходит. Взгляд Эрифии растворяется где-то за спиной.

Фляга выскользнула из рук — она осталась на той самой границе. К которой Дцегара не вернётся — не сейчас.

***

На макушке что-то тяжёлое — шевелится. Но не щекочет.

Дцегара откашливается — состояние непонятное, в сознании одна потерянность. И не на что опереться, дабы успокоиться. Вверху — только бескрайнее тёмное-синее небо. В нём подмигивают крупинки звёзд.

Тело стянуто — Дцегара дёргает пальцами, и с них сыплется песок. Остальным телом двигаться не хочется, иначе и там начнёт ощущаться проклятый песок.

Телу в целом зябко. Но эту зябкость нет никаких сил ощущать — пусть будет. Всё равно с места не сдвинуться.

Не потому что не хочется или не в силах — а потому что нет смысла. Сознание растворяется в бескрайнем синем небе, пятна расплываются от долгого взгляда; всполохи сменяют друг друга, деформируются — и никак не застынут. Вся реальность размывается — и только всё же дёргается тело, Дцегара едва не вскакивает, ибо — над головой тоже что-то дёрнулось.

— Что ты тихо стонешь? — Эрифиа склоняется ниже, змеятся её мокрые волосы по щекам Дцегары. — Если нужна помощь, зови громче. Или стесняешься, а? — скалится. — После такой пьянки грех не стесняться, дева моя.

Она подлезает ладонью под голову Дцегары, царапает ненарочно кожу когтями, не раздирая — и в другой руке подносит пару морских листиков. Точно замаринованных.

— Давай, ешь. Чем раньше ты придёшь в себя, тем лучше, — и пытается запихнуть. — Ты помнишь, как упала со скалы? Не помнишь? После такого-то. Хорошо, что бухнула в воду, глупая твоя башка. А если б об камни? А? У тебя что, панцирь есть какой-то, дабы так шмякаться? Или кожа у тебя прочная? — прислоняет пустую руку ко рту Дцегары — и сжимает. Вряд ли, чтобы Дцегара не выплюнула — в конце концов, привередливостью никогда она не страдала. Скорее, Эрифиа просто очень злится — и хочет всё-таки выцарапать глаза. — В следующий раз я тебя сама утащу в море и сделаю пленницей. Будешь вместе с другими рабами прислуживать. То-то я посмотрю на твои гулянки.

Влажная растительность будто бы растекается во рту — хотя на деле она прочнее той зелени, что растёт на суше; Дцегара старается на совесть разрывать листики, однако голове так плохо — и ничего не хочется.

Склизкий ком еле проскальзывает в горло. Во рту остаётся солёность — она наслаивается на общую горькоту, вызывая омерзение. Лишь бы не затошнило после подобного — тошнота сейчас окончательно добьёт.

— Питьё есть? — хрипит голос.

Эрифиа морщится.

— Опять лакаться хочешь? Нет уж, я не дам.

И тихо — хотя звуки так трудно протолкнуть:

— Пресное.

Синие губы Эрифии напрягаются. Но она взмахивает рукой — её фляга квадратная, Эрифиа вцепляется в ту когтями, выдёргивая пробку — и глаза щиплет. По лицу водят холодной ладонью — веки невозможно разомкнуть, слишком больно внутри от воды. Под мышками щекотно — Дцегару приподнимает повыше, укладывают. Под головой — знакомое ощущение мягкого живота.

— Ну? Помнишь? — её голос опять полон упрёка. — Это я для тебя всякую пресноту ношу. Помнишь же, как я для тебя стала носить, а?

Веки с трудом расходятся — всё размыто, и даже частое моргание не помогает. Под подбородком — холодные пальцы, упираются острые когти, так и не вскрывая кожу — и к губам ледяной металл прислоняется. Дцегара только приоткрывает рот.

Вода течёт — и она столь желанна. И пусть горло сдавливает от студёности, всё равно хочется пить и пить, чтобы по сухому рту разливалась влага, чтобы она омывала каждую часть — и чтобы внутрь она стекала, принося успокоение.

Дцегара захватывает воздух — которого так мало. Теперь хоть неудовлетворённости меньше.

— И сколько раз мне приходилось тебя спасать? — тихо, но очень близко. — Все твои мужики были такими бесполезными что перед морем, что перед тобой. Чуть что — и тебе приходилось решать все проблемы. Ну, а если проблема с тобой? — лоб царапает — убирает прядку с лица. — Честно говоря, я всегда считала всех этих моряков лишним грузом. Зачем они вообще? Ни на что не способны и ничего не понимают, только как наивные дураки страждут денег и сокровищ. А ты этих слизняков холила и лелеяла, как будто они были достойны, — Эрифиа фыркает. — Они говорили, что обучались морскому делу и понимают море. Честно, я не видела более бесполезных существ в море, чем эти проклятые матросы. Все они — просто забавные зверушки, которых лучше было бы перевозить в клетях. Их можно захватить для развеивания скуки, — очертания Эрифии становятся явственнее. — А ты, морская ведьма, из-за них вечно убивалась. Убивалась и убивалась.

Хмельное помутнение постепенно рассеивается — и пусть Эрифиа обращается аккуратно со своими когтями, ощущение, что она уже несколько раз нанесла глубокие раны. Их щиплет от морской солёности.

Хотя дело не только в Эрифии. Раньше — когда-то очень давно, — Дцегара даже не обращала внимания на причитания подруги. Она, в общем-то, всегда считала, что лучше знает, как поступить. Так же обращалась и с командой, и с кораблём. И ошибки, которые случались, она легко могла исправить.

В тот раз произошла не ошибка — а так, осечка. И это чудовищнее. За ошибку хотя бы можешь понести наказание — ошибку можно искупить. А как искупить то, что не было тебе подвластно — но за что ты была ответственна всё равно?

— Таков мой долг, — ответствует Дцегара. — Я никогда на него не жаловалась и не пожалуюсь, ибо нет причин.

Эрифиа хмыкает — и оскабливается. Она злится, поэтому ей ужасно хочется поиздеваться — да ещё так, чтобы унизить.

— И что? Много твой долг значит? — она приподнимает брови. — Ты мне скажи, хорошо тебе с твоим долгом, Дцега? Ты ведь из-за него отреклась от более ценных в тебе вещей. Как же великое?

Нет сил вглядываться в нависающее лицо — огненные глаза от ночной темноты потухли, но при этом всё равно в них проступает что-то хищное.

— В мире ещё полно моих сестёр. Пусть творят.

Когти водят по коже — так и не выпустив крови.

— А ты что? — глухое рычание. — Просто сгинешь и всё?

Где-то на сероватых волосах Дцегары лежат тёмные алые волосы Эрифии. Они целиком пропитаны морской водой — и так тоскливо думать о том, что в них морская вода. Будто воспоминания начинают прорываться.

— Я свой путь выбрала.

Видно, как губы, которые контрастируют с тёмно-серыми клыками, расходятся сильно — Эрифиа злится и, кажется, готова вцепиться в глотку. Дцегара на такое не обидится — умереть в руках Эрифии не только почётно, но и отчасти приятно.

— Путь? Ты называешь это путём, Дцега? — шипит — и где-то слышны отрывистые всплески. Высоко-высоко над головой. — Если ты не знала, по пути надо двигаться. А ты застряла в своём разлагающемся хлеву и ничего не делаешь. Это твой путь?

Дцегара сглатывает вязкую солёную слюну — и вдыхает:

— Это мой выбор.

Эрифиа щёлкает зубами. Обычно подобный жест от неё служит предупреждением, что вскоре она в своём гневе не сможет себя контролировать.

— Вот как? Уже просто выбор, — она дышит-дышит где-то совсем рядом с лицом. — И чего ты хочешь достигнуть своим выбором, Дцега? Чего достигла-то?

Эрифиа перестаёт эфемерно царапать — на сей раз её вопросы просто справедливы. И пусть для большинства сестёр отщепенство всё же было бы унижением, Дцегара за десятилетия смирилась.

— Я уже достигла, чего хотела. Чего должна, — губы потрескавшиеся — маленькие ранки на них тоже саднят. — Я ни о чём не жалею. Зачем же мне жалеть?

Эрифиа шипит:

— Ты не жалеешь. Ты тоскуешь, — отрезает.

Хотелось бы малодушно проронить: «да». Хотелось бы признаться во всём, хотелось бы себя выпотрошить полностью перед своей давней боевой подругой — перед верной товаркой, которая не оставила, даже когда их совместная служба кончилась.

Хотелось бы упасть в объятия Эрифии — и принять её правду.

Но тогда Эрифиа позовёт в море.

— Не всегда. Иногда я ни о чём не думаю.

Чудится в тишине, что её зубы скрипят. Или не чудится?

— И тебе хорошо в хмелю? Ты к этому стремишься? Ночью напиваться, а утром страдать от раздираемых чувств? Этого ты хочешь? Этого ты хотела? — дыхание Эрифии едва-едва касается лба — но мурашки разбегаются по всей спине. — Скажи мне, Дцега, ты больше ничего не хочешь? Совсем ничего? Но ответь честно, — сжимает щёки — не царапая. — За ложь я возьму с тебя плату. Её я распознаю, Дцега.

И сейчас действительно нет смысла отпираться.

— Нет, — слетает с губ чувственно — сколько же томилось наглухо запертое? Сколько десятилетий? — Это не всё, чего бы я хотела. Моё сердце всё ещё способно к чему-то стремиться, и да, у него есть желания, к которым оно рвётся. Да, я могла их принять и пойти за ними, — отчаяния не скрыть — да и возможно ли, когда в первый раз обнажаешься? — Но есть кое-что выше моих желаний.

— Выше и сильнее твоего сердца? В твоей жизни?

— Да.

Безусловно, перед Эрифией подобное признание — приговор. Она, может, и не вцепится в глотку впредь, не раздерёт своими клыками. Но саму Дцегару присвоит себе ещё больше.

Она ведь всегда, с самого первого дня, пыталась завладеть. Сколько раз она пыталась сделать своей — не сосчитать. Однако, несмотря на собственнические порывы, Эрифиа принимала отказы — и находила обходные пути.

В конце концов, до сей ночи Эрифиа в целом продержалась несколько десятилетий. Просто её терпение рано или поздно кончается.

— Поведай мне об этой стихии. Которая сильнее твоего сердца и сильнее моря, — расслабляет пальцы на щеках — но не убирает. — И докажи мне, Дцега, что в ней действительно есть сила.

Это не отчаяние — это обречённость. Вот что скрыто в тоске. Всё уже случилось, и ни единое мгновение не изменить.

— Тебе и так известно.

— Я хочу услышать твои доказательства. Да и я живу намного дольше не то что людей, но и ведьм. Многое моя память стирает, — бесстыдно лукавит. — Ты сама-то помнишь, Дцега? Ты помнишь, что случилось? Почему тебя прибило к берегу — и ты осталась в сим отшельничестве?

Самое ужасное в сей пытке — то, что Эрифии всё известно. Она спрашивает далеко не из любопытства и не из сочувствия — она сама могла бы пересказать произошедшее тысячью разными словами.

Но Дцегара могла бы подобрать и миллиард — ибо только миллиард слов способен описать то, что именно такое «крушение».

— Я сама так решила. Это моё решение.

У Эрифии ничего не дёргается в лице.

— Некоторые из твоих мальчиков остались живы. Тогда, — она прячет клыки, взор её спокоен — и одновременно суров. — Ты знаешь, что они умерли на суше? Уже все кончились. Не в море они ушли, Дцега.

Эрифиа — как воплощение страшного суда моря. Его концентрированная воля. Но, в конце концов, русалкам совершенно и неведома земля.

— Риф, — голос дрожит — и не во власти Дцегары его выровнять, — эти терзания ничего не решат. Слышишь? Я уже их выбрала, не распекай мою рану.

— А я буду! — ударяет хвостом. — Ты знаешь, почему ты не слышишь зова моря? Почему не слышишь мой? — и шепчет: — Знаешь, чей на самом деле зов ты заглушаешь, прячась в своём песке? Это не море тебя кличет.

Сердце расходится — под мокрой студёной кожей оно стучит громче и громче, ударяется о кости; его горячечность разгоняется по всем жилам. От его заполошности начинают трястись конечности.

— Это море.

— Нет, это не море, — рыкает. — Хочешь мне доказать, Дцега? Хочешь? Я хочу, чтобы ты мне доказала, — её сощуренные огненные глаза совсем темнеют. — Что ты слышишь в этом зове, Дцега? Поведай мне. Поведай, моя дорогая подруга, что же взывает к твоему разуму?

Волны, прибиваясь к берегу, пенятся — они шумят огромным грузным телом, в любой момент распадаясь на маленькие частички. В синем бескрайнем небе — ни единого звука, оно безмолвно. Да и далёкий лес тоже не извергает ни шороха из себя.

Даже морские птицы не кличут друг друга. Только шумит море — и дышит Эрифиа, и заполошное сердце сотрясаёт все кости. Нет ничего более — вся дрожь, что расходится по костям, просто идёт от сердца. И холода.

— Ничего я не слышу, кроме нас двоих и моря, — молвит. — Ничего больше нет.

— Нет, Дцега. Есть то, что сильнее и выше твоего сердца. И это отнюдь не море, не я и тем более не ты, — продолжает шептать. — Поведай мне, что это?

— Зов моря, — едва не срывается тихий голос.

— Что?

— Зов моря, — дрожь совсем отнимает власть у Дцегары. Приглушённый лепет похож на всхлипы.

Эрифиа напрягает челюсть.

— За что наказывать тебя морю? — её когти едва не впиваются в щёки. — Оно тебя как раз спасло.

Да, спасло. Позволило выжить — и выбросило на берег.

— Оно выбросило меня на берег, — сбивчиво, едва различимо. — Выбросило вот сюда. Разве это не наказание? Разве это не знак?

— Это знак, — обманчиво равнодушно соглашается Эрифиа. — Это знак твоей воли. Море любит тебя, как свою дочь, причём ты — одна из его фавориток. И оно, как любящий родитель, исполнило твоё желание, — веки Эрифии поднимаются. Её взгляд кажется стеклянным. — Ты ведь могла бы проснуться там, на дне. На дне вместе с ними. Вместе с Галлой.

Еле хватает сил выдохнуть:

— …нет.

— Я знаю, что ты хочешь утопиться, — совсем-совсем близко её дыхание. — Но мы обе понимаем, что у тебя бы не получилось. Равно как и у меня. Ибо обе мы — девы, чей дом — в море, а такие не могут утопиться. Это всё равно что отравиться вашим ветром, — её когти невесомо скользят по коже. — Море тебя спасло, и ты лежала на дне со всеми, кто не выжил. С потерпевшей крушение Галлой. И море услышало, что ты всем сердцем молила его вынести тебя на берег, — холодный песок крошится песчинками под телом — от него сводит мышцы. — Оно всегда тебе помогало, а посему не могло отказать тебе в таком маленьком желании. В особенности когда ты молила всем сердцем. Это твоя воля тогда стояла над волей моря, которое бы просто так не отпустило свою дочь, — в шуме волн слышится безмятежность — пусть и кажется, что они сокрушаются. — Но чья воля стояла над твоей, Дцега? Чья же?

Волны едва-едва прикасаются — они не просто безмятежны, они стремятся и сами успокоить, посочувствовать, омыть истерзанное сердце от всех горестей — и позволить раствориться в самом море. Они тянутся к Дцегаре, на протяжении всех десятилетий заточения приходя к ней, стремясь к ней, каждый раз с радостью принимая её в себя — море помнит о ней, о своей дочери.

И оно тоже хочет услышать. Сейчас его движения всё резвее и хаотичнее — ибо настало время; её родитель долго терпел. Он соскучился по ней, по своему дитя, что самовольно ушло от него — а он, не будучи тираном, не стал навязывать свою волю.

Но сколько Дцегара уже не колдовала, не творила?

Она отказалась от колдовства.

— Я не смогла принести себя в жертву, — слипаются губы. — Это было моё последнее творение, и оно не удалось.

— Потому что море тебя спасло. Ты не утопилась, как остальные, а продолжила жить в своём доме. Море и не позволило бы тебе умереть в себе, а в особенности — принестись в жертву, — в шёпоте её — перезвон капель. Они словно что-то отсчитывают. — Ты помнишь, что там случилось, Дцега?

Волны окутывают всё плотнее — но им не укротить бешено бьющееся сердце в грудной клетке, не успокоить его и не унести из сознания все те воспоминания — все образы, путы которых уже десятилетиями удерживают Дцегару.

Нет, морю её не спасти.

— Я не просила спасения! — расплёскиваются волны в её руках. — Не молила о пощаде. Не требовала помощи. Даже силу всю я взяла свою, целиком свою — и тогда же я должна была стать жертвой…

— Море бы тебе не позволило.

— И чем оно недовольно само?! Я жива! — сверкание звёзд смазывается тонкими пятнами. — Жива по его милости. Оно сделало, что хотело. Это я осталась ни с чем.

Дыхание Эрифии едва не прерывается — эта пауза, этот провал едва не сжимают грохочущее сердце.

— Зачем же тебе было приносить себя в жертву?

— Зачем морю было спасать меня?! — рвётся из груди ещё целый рой вскриков — но даже если по щекам уже потекли слёзы, не в её силах окончательно утонуть — в собственном сознании.

Она бы всё-таки хотела утонуть в море.

— Потому что море поступить по-другому не могло со своей дочерью.

— Я тоже не могла поступить по-другому со своею командой, — всхлипывает.

Звёзды гаснут, вновь разгораясь яркими вспышками — их равнодушие пробирает особенным холодом.

Зачем ей сейчас лежать и смотреть на сие небо? Зачем всматриваться в звёзды, пока внутренности раздирает боль? Она могла бы спокойно уснуть на дне моря, отдав все силы своим товарищам, которым суша была роднее её настоящего дома — она могла бы отдать свою жизнь за них. Но море не позволило ей этого. Оно в своих владениях всегда могло возродить своих детей; чуждых же оно неизбежно губило.

И где-то на дне таятся обломки и трупы. Все они — есть почившая Галла.

И да, она взывает к ней. Взывает, чтобы Дцегара пришла на самую глубину, осталась с ними — упокоила их.

Но она не может. Если она упокоит, то больше не сможет видеть будоражащие теплом образы, ей придётся начать новую жизнь — когда она цепляется за прошлую. Пусть ей и невыносимо, она всегда может отдохнуть за бутылкой крепкой настойки — и вновь погрузиться в желанное прошлое, которое мучит и мучит.

Нет, ей не хотелось бы идти в море — и принимать сию дарованную жизнь. Ей подобный дар не нужен.

Холодные пальцы оглаживают скулы.

— Галла потерпела крушение. И тебе пора смириться с трагедией, — произносит ровно. — Даже если ты принесёшь себя в жертву на суше, Галлу это не оживит. И море никогда не позволит тебе умереть в нём по собственной воле. Такова судьба, — отсекает. — Дцега, ты слишком долго пытаешься сбежать от неё.

Щёки полностью горячие от солёных слёз — этот жар распространился от груди, там, где рвётся сердце.

— Это моя команда. Мои товарищи, — выдавливает. — Я не посмею с ними распрощаться.

Её команда — которая так прекрасно слышала её, предугадывала всякое действие и сплочённо шла за ней. Её команда — которую она несчётное количество раз защитила от угроз и опасностей, столько раз спасла — и столького они могли достигнуть.

Они плыли за ней — за её жаждой великого. Они и сами хотели стать чем-то большим, чем просто людьми; но в итоге остались трупами на дне.

— Почему море так поступило?

— Что? — хрипит.

— Почему море утопило моих товарищей, — говорит Дцегара, — но не тронуло тех, кто и поспособствовал их крушению?

То были очередные мерзавцы. Со сколькими ублюдками им приходилось встречаться, и ничего необычного в той встрече не было. Наоборот — когда они увидели в руках тех гнусных тварей необходимый артефакт, то сами устремились за ними.

Эта жажда их сгубила. Жажда того проклятого артефакта, который разрушил их корабль — кто же знал, что пираты сумеют управиться с колдовством? Да, они могли, конечно, показать пару трюков — но уж точно не противостоять слаженному тандему ведьмы и русалки.

Дцегара не сумела управиться с разрушающими чарами. Не успела сотворить своё колдовство, которое бы всё восстановило. Команда ушла под воду быстро — но Дцегара враз всё осознала. Осознала, что если та реликвия разрушила корабль — значит, она пройдёт и по товарищам, вытягивая из них жизнь.

Так и произошло. Они не достигли дна, ещё не захлебнулись — но уже переставали барахтаться. Море защитило в тот момент Дцегару, и за сию милость она была безмерно благодарна своему родителю; но спасать её от смерти не надо было.

Надо было спасти её команду — которая погибла от такой мерзости. Которая сгинула, не достигнув главного.

Она бы отдала своей команде всю волю. Пусть бы они только жили. Но море решило иначе.

— Море не вправе распоряжаться чужими детьми. У него есть законы, которые непреклонны, какими бы эти чужаки ни были — врагами или друзьями, — проговаривает очевидное Эрифиа. — Таковы все божества, все стихии.

Вцепляются пальцы в хладную ладонь — Дцегара кончиками ощущает, какое мёрзлое тело у Эрифии. Но её мерзлота родна — они привыкли к ледяному морю. Зябкость пробирает от бескрайнего неба.

— Я не могу, Риф. Не могу вернуться после такого, — вдохи тяжкие. — Не зови меня.

— Галла тебя тоже зовёт, — отзывается. — Их духи слишком долго ходят неприкаянными. Пора повидаться в последний раз, Дцегара, и попрощаться. Пора откликнуться и отпустить их, — её огненные глаза, совсем тёмные в ночи, по-странному загораются. — Признай, что ты не сможешь их воскресить, как бы ни хотела. Только ради тебя они и не уходят, — прикрывается алыми ресницами. — Ты завершила это путешествие. Одно из. Для морской ведьмы нормально — побывать в нескольких странствиях за жизнь. Их пора отпустить.

Слёзы, катящиеся из глаз, никак не удержать — никак они не высохнут, хоть в груди уже просто тяжело.

— Позволить им так несправедливо погибнуть?

— Они уже несправедливо погибли, моя подруга, — голос её мягче. — Настало время их упокоить.

Словно пронзается насквозь тело — от того, что Дцегара лежит здесь, глядя в тёмное небо; от того, что её последним воспоминанием стала не разрушенная на дне Галла.

Зачем же она дышит? Если бы был у неё шанс захлебнуться, лишь бы команда ещё раз вышла в море — она бы им воспользовалась.

— Я не попрощаюсь. Не проси, не моли, не зови меня, — сбивчиво. — Я хочу остаться здесь. Хоть так, в одном зове, но они будут живы. Ради сего я живу, ради сего я хочу жить.

— Ты причиняешь боль всем своим выбором.

— Так пусть только я буду терзаться из-за него. Пусть я паду жертвой этого выбора!

— Не получится у тебя пожертвовать собой! — её ладонь, за которую ухватилась Дцегара, сжимается в кулак — но щёку не опаляет свежие царапины. — Не получилось тогда, не получится уже никогда. Они умерли. Они мертвы.

Всхлипы уже вырываются изо рта без препятствий.

— Убей меня.

— Не сходи с ума, подруга. Не впадай в безумие, — рука её расслабляется — и тянется ко лбу, поправляя волосы. Дцегара удерживается пальцами. — Хочешь, я помогу тебе выплыть из этой глубины, Дцега? Хочешь, я уменьшу твою боль и проплыву с тобой весь этот путь — от самой глубины и до поверхности?

Дцегара мотает головой в стороны — липкие слёзы не стряхиваются.

— Это невозможно. Я не смогу войти в море уже никогда.

— Сможешь, — чуть ласково. — Мы с морем ещё не звали тебя. Мы позволили тебе жить с твоим выбором. Но моё терпение иссякло, и море тоже не желает более ощущать потерю тебя, — её глаза искрятся. — Тебе пора домой.

— Я не хочу, — жмурится — прибавляется горячей влаги на щеках.

— Пора, Дцега. Пора. Слишком долго мы тебя ждали. И не в наших силах продолжить твоё заточение.

— Я не сумею, да и не пожелаю.

В темноте не слышно ни единого зова. Только шум от моря — и шорох, тихий-тихий, на грани слышимости. Дцегара ощущает прикосновение — чуть тёплые губы захватывают кожу щеки, греют. Горячий язык размывает одну из сотен солёных дорожек.

И губы пропадают. Ледяной металл прикасается к открытому дрожащему рту Дцегары — и хлынет вода.

— Испей. Будь добра, — оглаживает лицо, размазывая слёзы. — Ты слишком много проревела, да и море вокруг солоно. Пей эту пресноту. Тебе она покажется слаще, и станет легче.

Дцегара не в силах отказаться. Распластанная на волнах, она окончательно выдохлась — и более не в силах сопротивляться.

***

Море помаленьку штормит — и ветер столь сильным потоком набегает, что кажется — разорвёт ткань платья. Неблагоприятная погода, однако сколько можно прятаться?

Дцегара бы ещё побегала по сёлам, пытаясь унять в своём сердце смятение, она бы попыталась залечь на суше мертвецом — после устроенного Эрифией особенно хотелось отнять собственную жизнь. Однако, будучи сильной ведьмой, умирала бы она мучительно, да и долго — а море не преминуло бы заставить её приползти к нему, дабы оживить. В который раз.

Правда, море молчало — что чудно. Это Дцегара тосковала по его водам, ибо любовь родителя к его дитя взаимно. И её дом лишний раз не терзал.

Поэтому пришлось прятаться от Эрифии. Небезосновательно: её зов Дцегара чуяла, и во сне едва не возвращалась обратно, на берег. Дорогая подруга ничуть не жалела.

Что ж, Эрифиа никогда не чуралась бесчестья — и наивно было понадеяться, что Дцегару та не возьмёт измором. Взяла — Дцегара возвратилась на берег к своей халупе.

Иначе, наверное, сошла бы с ума от зова. Или во сне покорно пришла бы сюда. Ясно как день, что долго прятаться не получилось бы, да и от своего дома отвязаться бы не смогла — и Дцегара решила сделать и свой шаг. Так хоть капля контроля у неё будет. И Эрифиа перестанет над ней издеваться.

А то в прошедшие дни даже не захмелиться было — иначе бы в опьянении тоже возвратилась сюда, к подруге. Лучше предотвратить сумасшествие, пока не поздно.

Сегодня Эрифиа молчит. Дцегара молилась, когда следовала к морю, чтобы та не позвала в дороге к себе — и зова до сих пор не слышно. Что к счастью.

Но теперь она стоит у кромки моря, почти что покорённая, готовая броситься на самую глубину, дай ей только шанс утопиться — и все молчат. Только образы захватывают разум — удушающие, они не позволяют ей жить, ведь особенно хочется верить — она умерла. Умерла же.

Море её, конечно, не заберёт. Тем более не убьёт. Она сама испустит дух, когда её существо истончится — а покуда оно будет беречь её, как раньше.

Забрала бы хоть Эрифиа. Она могла с лёгкостью вонзить свои острые когти ли зубы в плоть, выпустить кровь — и утопить Дцегару в этой крови. И сей поступок ничуть не был бы жестоким, а тем более не являлся бы предательством: наоборот, Эрифиа оказала бы милость.

Однако эта неугомонная русалка мучает и мучает — почти пытает Дцегару, как пытали бы всякие трусливые людишки, если бы сумели найти управу на её могущество. И хочется, чтобы Эрифиа позвала — но нет, она скучает где-то на самом дне моря. Или попросту издевается.

Надо всего лишь крикнуть. Но так тошно позвать — так тошно пойти даже на маленькую уступку, пусть в результате неё приобретётся преимущество. Тошноту-то ничто не перекроет.

Скучает она там на дне. Дцегара вообще ходит по суше, мучается — но не ропщет на свою долю. А Эрифии всё надо переделать мир. Сотворить в нём что-то — великое.

Творила бы сама, без груза в виде старой товарки. Но Эрифиа — до безумия эгоистичное существо, пусть и хитрое: ей не нужны все сокровища мира — ей нужны зачарованные артефакты и реликвии, с помощью которых она сможет сотворить уйму сокровищ да таких форм, каких даже разум не в силах вообразить; ей не нужны все жемчужины мира — ей нужна одна, но особенная, которая не просто сверкает перламутром, но и таит в себе некую древнюю тайну.

Дцегара прекрасно помнит эти её измышления. Их трудно забыть. И ещё труднее удовлетворить Эрифию с её желаниями — весь дух вынет, пока успокоится.

Возможно, как раз этот проклятый дух ей и нужен.

Вот и сейчас, когда Дцегара стоит на берегу, Эрифиа точно издевается. Так знает она о присутствии своей желанной прихоти или нет? Её молчание удивительно совпадает с покорностью Дцегары.

Хочется всё бросить и уйти — пусть зовут, когда хотят, и делают, что хотят. Нет мочи склоняться под их волей, нет мочи тем более соглашаться — соглашаться не только с их правотой, но и — с тем, что предстоит пережить. А в таком случае избежать возвращения не удастся.

Тем не менее Дцегара всегда рассуждала здраво, и сейчас отчётливо понятно, что никто не позволит ей выбирать — томиться на суше или мучиться на дне. За неё решили, и веданное чужой волей произойдёт — как бы ни желалось обратного. Как бы ни желалось ей встать над волей всех…

Всё же, она не божество. Пойти против моря и Эрифии ей не удастся, как ни прискорбно. Сейчас можно поторговаться за какие-то крохи — и это всё, что ей доступно.

Однако безвольной куклой зайти в воду было бы тем ещё позором. Лучше погрузиться в своём уме, не помутившись рассудком от непрерывного зова: так она сохранит достоинство и сумеет хоть что-то проконтролировать в сей партии.

Лишь бы позвать Эрифию. Не отпираясь более от её издевательств — а выразив мнимую смиренность перед её желаниями. И как же тошно, что Эрифиа сама не пытается приплыть.

Дцегара жмурится — выталкивая:

— Эрифиа. Эрифиа! — сдавленно.

В таком предштормовом состоянии трудно будет углядеть племя русалок — не то что одну особу из них. И если Эрифиа изволит поиздеваться над ней…

Лучше бы она сейчас же вынырнула. Море ей свидетель: Дцегара околеет, ежели Эрифиа решит испытать ещё хоть толику её выдержки.

Да никакой выдержки не осталось. За одну ночь Эрифиа разрушила всю толстую кожу, которой Дцегара обрастала десятилетиями — вот так, одной беседой подвела к пропасти.

Конечно, Эрифиа то ещё несносное существо. Впрочем, Дцегара и сама загнала себя в угол, предпочтя более не проявлять собственной силы — и у неё легко забрали власть над жизнью тоже. Очевидно — но что же делать?

Чешуйчатый хвост не показывается. Хочется себя удушить. Хочется вскричать в ропщении, хочется обвинить всех, вплоть до себя, и на всех обидеться; однако Дцегара давно вытрясла из своего характера подобную инфантильность. Поэтому она будет стоять как статуя в непроходящих страданиях, покуда не сгинет.

Ветры — а судя по конфликту в море, их несколько, — приносят предзнаменование о трагедии. Шторм для всех существ, связанных с морем, априори беда; а в предштормовом состоянии, в особенности в том, которое длится неприлично долго, всегда различимы предзнаменования о трагедии. Причём не просто о случившейся беде, но о скорбной доле, которую придётся нести всю жизнь. Предштормовое море — это юдоль, это собрание всех горестей мира, какие только могут изъявиться в нём; на небольшой период они скручиваются в одном месте, дабы разразиться карой для всех — праведной и неправедной.

Если раньше Дцегару больше волновали именно предшествующие волнения, ибо неизвестное будущее всегда колючими путами стягивает сердце, то сейчас готовящееся к волнению море уже не вызывает того мучительного трепета. Только выстраданное смирение — ибо слишком долго Дцегара оттягивала шторм, дабы тот не случился. Каре быть.

— Дцега, — вонзается — голос спокоен и мягок — необычно мягок. Эрифиа ведь не любит деликатности — пусть и на самом деле способна на них. — Что ж, ты пришла. Я чуяла, как ты подступала всё ближе и ближе к берегу, и без обиняков тебе отвечу: я с нетерпением ждала тебя, — улыбка на её лице не проступает, однако взгляд не пытается захватить — наоборот, Эрифиа взирает всё с той же мягкостью, какая слышится и в голосе. — И ещё больше я ждала то, что ты сделаешь.

Мокрые волосы Эрифии тяжело вьются на её голове. Дцегара помнит, как она ненавидит выныривать из-под воды и носить свою потяжелевшую копну; а более того она ненавидит когда они сушатся. Жалуется, что превращаются в ломкие травинки, растущие на суше, а мокрые на ветре похожи попросту на верёвку — в воде они для неё более прекрасны. Она обожает, когда они спокойно развеваются на волнах и следуют её желаниям.

В отличие от ветра, который согласно своим прихотливым движением забивает локоны ей в рот.

— Я пришла.

Эрифиа склоняет согласно голову — глаза её по-тихому ласковы.

— Да, ты наконец-то пришла, морская ведьма. Вернулась на берег, — губы её дрогнут. — Куда бы ты ни сбежала и как бы далеко ты бы ни смогла сбежать, этот зов ведь ничем не заглушить, не правда ли?

Сердце стучит всё сильней — точно хочет не позволить покориться правде Эрифии, не принять оную и не пасть перед своей судьбой.

И трудно протолкнуть слова — посему выходит только:

— Я здесь.

Нет никаких сил покоряться и унижаться. Дюжина найдётся для гордости — даже для достоинства, но нисколько для унижения. Хотя разумнее было бы вести себя покладисто.

Эрифиа поднимает взгляд с кромки берега — вверх, на лицо Дцегары.

— Да, ты здесь. И настало время для того, чтобы раз и навсегда покончить с прошлым, — сцепляет пальцы — её острые длинные когти мирно повисают, не доставая до кожи. — Готова войти в воду?

Острые волны как уроборос — друг друга поглощают, самих себя. Сколько бы они ни пытались себя съесть, у них никогда не получится задуманное — они вновь и вновь будут возрождаться.

Дцегаре ничего не стоит войти в бушующее море. Она себя сразу приучила не бояться никаких ветров и штормов — и совсем забыть про страх, ведь только благодаря ней большинство кручин можно предотвратить. Да и спустя столько времени ей уже не боязно войти в дурные воды моря просто так, беспричинно — в своей безопасности она абсолютно уверена.

Но дело не в пришедших ветрах. Будь сегодня самый гладкий штиль, о каком сказывают только в балладах, Дцегара бы тоже не ступила в воду. Даже если бы та сама перед ней расступилась — нет, Дцегара бы не смогла.

Она пришла, измученная и истощённая чужим зовом, собственной беспомощностью — дабы прекратить бессмысленное мытарство и обрести почву под ногами. Однако нет ни единого основания, из-за которого Дцегара пересилила бы себя.

— Я не могу, — прорезается в голосе мольба. — Я не могу, Риф. Я пришла на твой зов — и вот я, рядом. Что тебе ещё нужно? Чтобы я слилась с тобой, как волна с волной?

Губы Эрифии приоткрываются — она застывает взглядом на лице Дцегары. И самой Дцегаре не отвести глаз — не от сей русалки, которая стала роднее любого живого существа и которая в разы таинственней, чем громадное тёмное море.

— Может быть, — моргает. — Но, наверное, такое моё желание для тебя ещё более дерзновенно, чем войти в воду? — кривовато оттягивает уголок губ. — Конечно, сегодня ты не сможешь. И я тебя не потяну, так что не переламывайся. Я звала тебя, чтобы в первую очередь вернуть на берег — и если ты вернулась хотя бы сюда, я уже удовлетворена. На сегодня.

— А есть ли у меня выбор? — шёпотом. Её выбор постепенно отнимают. — Что ж, я думаю, более нет смысла прятаться в сухих деревеньках.

Клыки Эрифии приобнажаются.

— Нет, конечно. Зачем тебе, если в любом случае не сбежать? — чуть поддевает. — К тому же, здесь ты можешь развлечься беседой со мной. Кто тебя ещё одарит такой благодатью в твоей сухой деревеньке?

Дцегара не может не сбить немного спесь:

— Мой порог много кто оббивал.

— Ой, не ври мне! — взлетают её брови — глаза притворно страшные. — Не надо заставлять меня ревновать Дцега. Я и так ревную тебя чуть ли не вечность, — она вновь прикрывает алыми ресницами глаза — хотя веселье никуда не испарилось. — Тебе придётся войти в море, Дцега. Куда бы ни сбежала — и как бы далеко ни понесла тебя нелёгкая, от своей судьбы не деться. И дело не только в такой шельме, как я, или в море. Галла зовёт тебя, и своим зовом подтачивает тебя изнутри, — её глаза становится тусклыми. — Пора отпустить мертвецов, Дцега.

Внутри — трещины. Они крошатся, множась — подтачивают постепенно дух. От их движения разрывается плоть — и воет.

— Я не войду в воды.

— Сегодня — нет. Никто тебя сегодня не позовёт, — милостиво успокаивает Эрифиа. — И не в ближайшее время. Поэтому ты можешь спать безмятежно. Напейся, если желаешь. Но так или иначе тебе придётся пойти за зовом. Навстречу Галле, Дцега, — и взор её пронзает — от сего в глубине самой сущности ноет. — Мы тебя позовём, и ты пойдёшь. Смирись же с этим.

Беспощаден и неумолим зов. И даже если Дцегара едва не сломлена — они несмотря ни на что её доломают.

Встретиться с пустыми глазницами тех, кто погиб по её вине? Услышать их голоса — десятки голосов, кличущих на свой лад, каждый несущий ей дар в своём голосе — и каждый дар будет ядовит, каждый дар от них сведёт судорогой мучения её сердце, ибо — как она может себя не казнить, даже если только одну внутреннюю сущность, — ежели не получилось пожертвовать тело, своё явственное дыхание им?

Разве возможно после такого жить? Дцегара знает, что нет.

— Ты погубишь мою жалкую жизнь окончательно.

— Не артачься, Дцега. То, во что ты превратила свою жизнь, целиком твоя вина. Потому что ты могла бы и не жалеть себя, — укоряет, сдвинув брови. — Впрочем, я понимаю, что ты их просто любишь, и хочешь любить их вечно. Но никто твою любовь не отберёт, Дцега. Даже смерть, — в её глаза возвращается мягкость. — Ты просто потеряешь жалость к себе, и всего-то.

— Я лишусь команды.

— Уже лишилась, моя дорогая. Зачем привирать? — она бы усмехнулась — но остаётся бесстрастной. — Это было долгое путешествие, Дцега. Ты очень устала, поэтому пора его завершить. Ты приплывёшь к последней точке сего долгого плавания, и впредь у тебя начнётся новый период, — и из глаз уходит всякая жёсткость. — Такова доля морской ведьмы, Дцега. Это не последние смерти, которые ты увидишь. И не последнее лишение в твоей долгой жизни, к сожалению. Но у тебя останется твоё ведьмовство. Останется бескрайнее море, которое жаждет открыть тебе столько тайн! И, к тому же, у тебя останусь я, — чуть смущённо поднимаются уголки её губ. — Ты отнюдь не потеряешь всё.

Волны накатывают на гибкое тело Эрифии — острые, они врезаются ей в спину — и никак не вредят. Эрифиа и сама не колышется от их напора.

У Дцегары же нет никакой почвы под ногами — она растеряла свою силу в тот момент, когда не смогла.

— Я не пойду в воду. Уж кто бы и как бы меня ни умолял, я не желаю. Это бесполезно, — хрипит бесцветно. — Даже если твоя владычица меня позовёт.

— О, ты меня к чему-то подталкиваешь? — не может сдержать ухмылки. — Русалочья владычица моря воистину может позвать такую могущественную и великую ведьму, как ты, Дцега. И она даже постарается тебя позвать, если я вознамерюсь, ибо ты — одна из самых редких и необычайных драгоценностей, а мы, русалки, именно драгоценности в свои сети и ловим, — и совсем уж разойдясь: — Она даже может спеть тебе песню, подобно сирене, дабы заманить тебя в свои сети как в человеческих легендах. Желаешь ли ты попасться, Дцега? — она прикрывает глаза ресницами — но её глаза всё равно не теряют магнетизма. Нельзя не ощутить очарование Эрифией.

— Я не желаю, Риф, никого и ничего. Мне даже покой не нужен.

— Зато тебя много кто жаждет. Но мало кто получит, — усмехается. — Тебе дана отсрочка, Дцега, но помни, что более ты прятаться не сможешь. Ты войдёшь в воду, даже если не желаешь. Пока — напейся, раз уж у тебя это единственное развлечение. Но помни, что в какой-то момент ты услышишь самое прекрасное пение, которому не доводилось ещё приласкать твои уши, — из её улыбки пропадает задор — она точно становится нежной. — И ты попадёшься в сети. Так решено.

Разрезаются острые волны — Эрифиа легко и незаметно уползает обратно на свою глубину. Она оставляет Дцегару в ожидании — дабы мучиться в миллиард раз сильнее, чем раньше.

Волны накатывают на берег — они всё безумней и всё бесконтрольней. Очень скоро в округе разразится очередное буйство — во время которого Дцегара точно будет пьяна. Пусть хмель смажет все острые волны — да уберёт их высоту; Дцегара не боится их силы — но об этой силе совсем не желает вспоминать.

***

Тиха и безмятежна сегодняшняя ночь: не беспокоит небо ни одно облачко, и полная луна беспрепятственно катится над горизонтом; безмолвна и земля, не сотрясает своими волнениями мир, да и обитатели её точно стали немы; не обрушивается море своею силой впредь — нет даже ветра, что растревожил бы воды. Кажется, что всё застыло навечно.

Только Дцегаре никак не отдышаться после разбередившего её дух сна. Она пробудилась с тяжёлой после опьянения головой, еле поднялась — дабы извергнуть из своего желудка всё, что мутит. Язык до сих пор обожжён вышедшей горькотой — хоть вкуса никакого нет. И голова пусть полегчала — однако в разуме точно туман, который никак не развеется.

Дцегара погрузилась бы в переживания окружающего её мира, растворилась бы — но мир безмолвен. Он будто умер и оставил её совершенно одну — и пусть это неправда, иногда тонкая игла пронзает сердце от разлившейся вокруг тишины. Дцегара точно оглохла.

Не хочется никого звать. Не хочется самой будить мир — ибо мало ли чем он ответит. Однако же наступившая безмятежность наоборот тревожит Дцегару, заставляя дрожь пробегать по мокрым плечам — которые она облила, когда обмывалась.

Почему сегодня столь остро по сердцу проходится безразличие мира? Отчего возникает трепет из-за сей тишины — чего же тут бояться, если ничего нет?

Надо бы поделать что-нибудь, дабы отвлечься. Однако сварить настойки Дцегара не сумеет — от запаха опять замутит. Можно было бы заняться своей хлипкой конурой — но совершать движения тоже тошно. Тело размякло и не слушается. И только чувства всё сильнее и сильнее натягиваются от разразившейся тишины — почему-то эта безмятежность не успокаивает, почему-то она предвещает угрозу. Вот только какую? Что же здесь может сотвориться?

Все эти года, почивая на берегу, Дцегара ждала своей смерти. Бывают же приступы — нежданные и даже необоснованные, они просто настигают существо, стискивая всю его суть в своих эфемерных лапах, — и забирают дух. За эти десятилетия с ней много чего могло случиться — она ведь совсем даже не защищала себя, забросив колдовство и напиваясь хуже какого-то разбойника. О, Дцегару могла найти любая напасть.

Отчего же не нашла? Она ведь не защищена ничем и никем — и сама ослабела.

Было бы лучше погибни она. Неважно уже, когда, где и как — смерть просто разрешила бы всё, перерезала бы узел, в которой замоталась её судьба. В конце концов, Дцегара сейчас не сидела бы с похмелья и не ожидала бы худшего.

Эрифиа не появлялась с того дня. Минуло недели полторы, если Дцегара не сбилась со счёта и не проспала больше, чем надо — а Эрифии не было. И её отсутствие поселило страх и тревогу — и от восхода к восходу Дцегара всё смурнела и смурнела, ибо каждый прожитый день приближал её возвращение.

Недолог час — сойдёт с ума. Если уже разум не помутился — но может ли она уверенно утверждать?

Можно было бы сопротивляться. Даже бороться. Вот только с кем и как? Дцегара давно забыла своё искусство — пусть предрасположенность никуда не делась, но навыки поистёрлись, сила в руках стала зыбкой, неосязаемой. Эрифиа только посмеётся, если они сойдутся в поединке — Дцегара наверняка проиграет, да и более того — на поединки приходилось именно Эрифии затаскивать её. И какие у них были противостояния! Дцегара день ото дня становилась могущественнее, и Эрифиа всё чаще и чаще проигрывала; Дцегара даже благодаря своей силе научилась стращать неуёмный и рисковый норов своей подруги, ставя ту на место. Можно было с ней подраться — и на правах победительницы диктовать свои условия.

А сейчас, если вдруг в голову взбредёт? Этот поединок станет лишь очередным весельем для Эрифии — и всё. Дцегара не готова такое пережить — ибо воистину осознать, до чего опустилось её колдовство, будет сущим кошмаром. Пока Дцегара не увидит собственными глазами поражение — ещё можно не тревожиться. И она не будет.

В целом, не хочется ничего. Просто остаться бы на берегу — до скончания веков. А зов Галлы, который она отчаянно старается не улавливать в тишине сейчас, всегда заглушит настойка.

Ведь больше звуков в окружающем её мире нет. Только тоненькая, как нить, самая капля сожаления, пусть и самая горькая — это всё, что влечёт её в воду. Это всё, что у неё осталось. И раз они в море — Дцегара будет на берегу. На её взгляд, равноценный обмен — ибо её дух здесь, на земле, никогда сумеет упокоиться, как не могут и они распрощаться с последней связывающей их нитью.

И она не может их отпустить. Не может им помочь. Она будет, сдирая кожу со ступней, ходить по дорогам за них — за них проживать, ибо знает — они ощущают родной дом. Крепнет чувство, что только так можно подарить им радость.

Да и зачем плыть к ним? Все духи, выросшие на земле, просят своего добродетеля побродить по дому. И Дцегара исполняет их просьбу. А уходить им в сущности необязательно — ведь это единственный способ оставить им жизнь теперь. Пусть и такую.

Внутри — уверенность, что они могли бы быть рады.

Волны тихо-тихо шелестят у ступней, так и не прикасаясь — они не резвятся, как раньше, не заостряются, а только покачиваются, словно море кто-то убаюкивает. Но море никогда не спит — только меняет свои состояния, как одёжки. И Дцегара предпочла бы, чтобы оно сейчас устроило такой шторм, от которого кровь стыла бы в жилах.

Но оно даже её не зовёт. И вся тишина природы так похожа на её тоску.

Дцегара прикасается кончиками пальцев к морской воде — волны еле ощутимо оглаживают, почти щекочут. Хочется улыбнуться от их скромности — но не будет ли улыбка слишком громкой для сегодняшней ночи?

Пальцы ног на пару мгновений утопают в краешке воды — и выныривают. Хочется потанцевать — когда так остро чувствуется собственная неприкаянность, вспомнить бы наконец-то о себе — и пуститься в пляс, ибо Дцегара к подобным порывам имеет слабость — уж слишком танцы напоминают магию.

Вокруг — бескрайние тёмные воды, огромное тело неба, по которому неспешно следует луна. Ничего кроме тёмных вод.

Звенит брызгами — они стукаются о поверхность, утопают, опять исчезают, опять нигде их нет. Но слышны утробные гребки — и впереди огненные глаза. Тёмно-красные, они глухо светятся, почти как луна, не в силах разогнать тьму. Но Дцегара прекрасно их знает — она бы всегда узнала их, даже там, где не видно ни зги.

Размыкаются губы Эрифии — её серые клыки особенно темнеют в ночи, синева губ почти сливается с ними. Но Дцегара способна различить каждый штришок Эрифии — ей слишком хорошо известны её черты.

Звенят — не брызги, нет. Расходятся звуки, разлетаются повсюду в тишине, словно рассыпают монеты — Эрифиа начала петь. Она, смотря прямо в глаза, превращает свой задорный и ехидный голос в ласковую и нежную мелодию, сотрясая сей нежностью тишину — и всё ради одного существа. Эрифиа точно гипнотизирует, завораживая.

Сердце стучит, стучит без перебоев, без остановок — но из него словно вынули иглу, и теперь в нём ноет тоненькая боль. И всё же — всё же она не сумеет отвернуться. Заранее ведь известно.

Эрифиа кружит, не прерывая своего чарующего таинства; кружит плавно, никуда не спеша, под стать тишине ночи — но в то же время разрушая эту тишину.

Разрушая мягко. Словно приглашает Дцегару всё-таки потанцевать.

Каждый раз, когда раньше Эрифиа зазывала покружиться, она ухаживала с безмерной учтивостью, сдобренной большим количеством галантности — куда-то её капризы девались, она кардинально перевоплощала свой несносный характер. И если поначалу Дцегаре хотелось разозлиться за такое непостоянство — впоследствии привыкла и стала просто плыть по течению — просто ждать, что же преподнесёт ей Эрифиа.

Сегодня Эрифиа преподнесла ей песню. Её голос проникает в каждый закуток сонной ночи, постепенно окутывает собою, поглощает в себя — как умеет поглощать море, забирая с земли всё, до чего доберётся. Но Эрифиа, в отличие от моря, обманчиво нежна: она старается мягко обворожить, приманивая, лишь потом накидывая сеть на свой улов — да, её хитрости давно изучены.

Но как же давно Дцегара не очаровывалась ею — её умением очаровать мягкостью и лаской. Как же давно Дцегара не ощущала её ласки, такой близкой — пусть даже сия ласка мнима.

Противостоять Эрифии трудно. В особенности сейчас, когда Дцегара настолько бессильна.

Вероятно, стоит убежать подальше — не принимать её подарка, вручённого с щемящей милостью. Но Дцегару подмывает его принять — и свои желания трудно усмирить. Дцегара и не пытается особо.

Она давно не растворялась, не плыла по течению настолько легко — чтобы без препятствий, без боли, без лишних мыслей. Голос Эрифии заполоняет всё в её разуме, он — единственный в огромном мире, и хочется его — больше, больше, больше и больше.

Эрифиа курсирует недалеко от берега. Хочется быть ближе к ней — она сама зовёт в объятия и пуще того приказывает. Воля Дцегары не способна выстоять.

Волны тихо накатываются на ступни — совсем чуть-чуть обволакивают. В них приятно — они словно шёлк окутывают тело, скользят по коже, успокаивая её, баюкая в блаженстве — хочется расслабиться в их колыбели. Но так кратко касание — недостаточно близко.

Пение Эрифии хочется услышать чётче — хочется вслушаться, переполнившись им, не оставив ни для чего постороннего ни кусочка своего сознания — внутри кричит невероятная жажда подойти — пасть в объятия.

Разве объятия могут быть опасны?

Дцегара вытягивает ноги — волны теперь скромно лижут икры; ступни полностью под водой — и они в таком наслаждении, что практически не ощущаются. Всякая горесть, всякая тяжесть — растворилась и покинула навсегда.

Эрифиа повышает тон — показывает новую грань. Играет — красуется. Что ж, Дцегаре нравится очаровываться ею — ощущать на себе её чары — утопать в них. Без надежды на спасение.

Ступни лениво шевелятся в воде — их ласкают с каждой сторонки, ублажают нежностью, принимают с такой теплотой, с которой не мог бы принять родитель. Они совершенно бескорыстно счастливы ощущать Дцегару.

Она бы и сама упала в их объятия. Приблизилась бы к Эрифии — та её влечёт. И Дцегара готова и сама увлечься. Разве есть смысл противиться — когда можно познать столь прекрасное?

Мышцы сокращаются, напрягаются ноги — с голеней капает вода; вынутые из блаженства, они тоскуют, сжимаясь от сухого холодного воздуха, едва не содрогаясь — Дцегара точно вскакивает в воды, окутываясь ими.

Теперь и бёдра обёрнуты морской лаской. Можно прыгнуть ещё дальше — улечься на тихие волны и грести, грести, чтобы ближе, ближе…

Эрифиа затихает — она показывает своей песней разные течения; её голос вновь громок, слышен в округе — и никто не отзывается.

Это действительно подарок. Для одной-единственной.

Звенят капли звуков, сердце заполошно бьётся — но оно не сотворяет безумие, нет, оно следует течению пения, оно само рождает чувства, расцвечивая все ощущения, увлекая за собой. За этим зовом только следовать. Падают ноты в окружающий мир — и мириадами брызг сверкают, почти ослепляя.

Вода дотягивается до спины — кончики тусклых волос уже намокли. Они как шлейф следуют позади — и платье под водой играется складками, будто оно не совсем простенькое. Будто готовится к приёму у коронованной особы.

Кончиками пальцев до поверхности — они обволакиваются, погружаясь. И им слишком мило, чтобы вырывать из морского плена.

Ладонями глубже, чтобы кисти, чтобы плечи — и оттолкнуться.

Окружает столь милое и нежное явление, оно забирает за собой — и это взаимно. Дцегара и сама жаждет вобрать море целиком в себя.

Эрифиа перестаёт кружить — но не замолкает. Её огненные глаза непрерывно светятся, приковывают к себе взор — и к ним только стремиться, к голосу, чтобы и песню в себя вобрать.

Ближе, ближе.

Гребки трудно совершать с непривычки, однако море будто само её несёт, помогает и сопутствует ей, подталкивая прямиком к Эрифии — расстояние сокращается чересчур резко. Она — словно речка, которая не в состоянии остановить собственный поток, да и не желает сего. Ей хочется только ещё быстрее.

И тело — холодное, почти морозное, — соприкасается с ней, обнимает. Эрифиа прижимает к себе вплотную и гладит, одаривает благостью — продолжает наслаждение.

Сегодня весь мир безмолвен и призрачен, ибо такой подарок лишь для одной-единственной.

Студёные пальцы проходится по щекам — за плечи, чтобы затем схватиться за спину, животом к животу; Дцегара утыкается Эрифии в шею, и ей зябко. Слишком трудно дышать.

— Ты задыхаешься?

Крепче объятия. Они столь тверды, что ничто не может побеспокоить Дцегару — и они увлекают за собой.

Словно лёд заливается внутрь. Он обжигает внутренности, скручивая, доводя почти до судороги — но заставляя застыть прямо перед сей судорогой. И нельзя вдохнуть.

Нельзя дёрнуться. Вокруг — темнота, это темнота от зажмуренных глаз; все ласки, то нежное пение целиком пропали, и мерещится, будто и мира не осталось здесь, он также сгинул, а теперь — пустота. Дцегара замерзает во льдах, что покоились несколько вех — они запечатлевают её, не оставляя ни крошки от сущности, не оставляя саму Дцегару.

Она вернулась. Она возвратилась к сему льду, пережившему многие вехи — вехи, которые ей и не довелось лицезреть. А теперь она увидит и последующие, растворившись в них.

Эта морская вода, спустя столько десятилетий взявшая её, попросту медленно растворяет в себе. Ни песчинки не остаётся.

Когда-то давно, очень давно, может — в пьяном сонном бреду, эта морская вода напитывала силами, отдавала ей свою милость, одаривала благостями, чтя свою фаворитку по достоинству. Теперь Дцегара в сей вечной стихии замерзает.

Это погибель. Это практически погибель.

Последние капли выходят из неё с воздухом — и эти капли, которые она так отчаянно старалась пествовать, которые она берегла у самого сердца — и внутрь её сердца пробрались, затёк в него лёд, и всё тело — корчится в судорогах; теперь же дорогое ей бесследно растворяется в бескрайнем море.

Щемило бы сердце от того, как ничтожно стало самое ценное — если бы льдинки не сковали бы его, если бы не натянули до боли его возможности, выжав до последней капельки всё, что есть. Ничего не ощутить.

И исчезнуть бы, распасться на мириады крошечных льдинок, наконец-то содрогнувшись, наконец-то полностью отдав всю себя сей жестокой стихии, которая вероломно с ней поступила. Но судорога — так и не приходит.

Такая пытка — в троекратно хуже, беспощаднее, нежели мытарство на берегу. Такая пытка — несомненно хуже убийства.

Неужто ей придётся провести подобно целую вечность? Целую вечность не вдохнуть — из-за заполнившего льда?

Волны, которые до сего игриво щекотали её и утешали, теперь вобрали в себя полностью — и вот какова их ласка. Вот какова их милость.

Брызнули бы слёзы — будь способны её глаза хоть на что-то. Однако Дцегара не в состоянии их просто открыть.

И вечность ей провести с крепко зажмуренным веками, вечность ей томиться и глухо стенать в темноте? Это то, чего она достойна?

Это то, что дало бы ей море? Её море.

Это ведь её дом. Так отчего же она чувствует себя в разы хуже, чем на чужбине? Отчего она не может быть свободной в собственном доме? Отчего она здесь не как дочь — а как преступница, если её выбор уважили — и ничуть не осудили? Почему она скована льдом? Почему вокруг — темнота, и сколько бы сил она ни прикладывала бы — ей не шевельнуться? Почему не сделать ей выдох — и не выпустить чувства, которые почти до смерти скрутили её?

Кто же допустил подобное? Кто совершил с ней столь страшную муку и обрёк на чудовищную участь?

Дцегара почти задыхается, почти заканчиваются у неё силы — и всё же она не умирает. Погребённая, скованная, не в состоянии даже вдохнуть — она живёт.

Почему же? Почему?

Темнота оплетает взор. И всё же — если она незряча, разве она нема? Если она незряча, разве глухота её тоже постигла?

Путы тьмы овивают её тело, обнимают, порою скручивая, порою — просто не позволяя вырваться, заставляя замереть — словно она уже погибла. И хоть язык отнялся и не может никак повернуться, хоть грудь её больше не вздымается, а веки никак не могут распахнуться — она слышит. Слышит течение — довольно неповоротливое, огромное, она слышит движение колосса, в котором внезапно очутилась, она может уловить его вздрагивания, его настроения, его направления — его дыхание. Да, она слышит его. Свой дом. Своего родителя.

И слышит мир в нём — отдалённо, глухо, ибо сей мир не заговаривает с ней, не стремится к ней; но она может различить чужие желания, чужие чаяния — только силуэтами, абрисом, без чётких очертаний, не придавая особой формы, но окружающий хор столкновений до неё доносится.

Она бы и сама прикоснулась к нему — если бы только могла.

Если бы только кто-то помог ей выйти из оцепенения — выплыть из темноты. Если бы она только могла ответить на движение моря, если бы даже стала ведомой его течением — но не застыла.

Куда бы ей направиться? Зацепиться бы хоть за одну детальку, попытаться унестись навстречу хоть чему — в ворохе шорохов, задушенных голосов, громких биений и мерного ритма ничто не откликается. И ей столь трудно ухватиться хоть за что-то из окружающего — нигде нет опоры. Всё зыбко. Практически эфемерно.

Найти бы тот ритм, что ей необходим.

Слухом она изо всех сил устремляется, пытается поймать — но каждый раз выскальзывает, не задерживается в руках — и сама она не может поспеть. Хочется биться во все стороны света, носиться, тыкаться, лишь бы достичь — но ничто не отвечает. Свист, биение, дребезжание, бряцанье, качание, грохот, гудение, бряцанье, журчание, журчание, стук, шорох, биение, стук, бряцанье, всплеск, журчание, качание, стук, качание, шорох, шелест, всплеск, качание, качание, качание, качание — качается-качается.

Скрип досок. Они прогибаются под весом, податливые — и в Дцегаре отзывается. Отчаянная жажда ринуться вослед разгорается, распаляется — где-то рядом тихий лязг, он соседствует с желанным скрипом, он отвечает ему. Там, в той стороне, в том месте, всё взаимосвязано — всё на своих местах, и всё правильно.

Почему ощущается, что правильно?

Где-то там по этим доскам ходят — и они скрипят — они зовут, зовут в надежде — и зовут Дцегару.

Этот зов — почти как течение. Оно неистовое, разбушевавшееся, не терпит сопротивления — оно требует подчинения. И Дцегаре хочется ему подчиниться.

В темноте возникает огонь — он рассредоточен по различным сосудам, искорками во мгле мерцает отдалённо. Возникший огонь не настоящий — скорее как наваждение, как отголосок, однако он — неотделим от того скрипа. Хоть и выжить в море безусловно не мог.

От пришедшей картины ощущается сухость. Словно Дцегара не в море — а на воздухе, и сей огонь будто существует там, наверху. Это не подводные изобретения русалок.

И тело тянется в направлении звуков, которые безудержно влекут — оно соединяется с потоком, растворяется в его силе; эта сила отчасти и передаётся Дцегаре, ибо их желания совпадают — и вот она уже и убыстряется сама, её не просто безвольно несёт по волнам, она сама торопится — и сама утаскивает за собою тех, кто недавно пытался утащить и её. Она на правильном месте — всё её существо отчего-то концентрируется именно там, именно то место заслоняет остальное, даже бесконечное как небо море; и пусть она сама не понимает причин — она отчаянно жаждет туда попасть, там раствориться, там совершить то, что от неё требуют.

Что же? Что же скрывается в темноте — что маленькие огоньки не могут осветить? Не в силах Дцегара разуть глаза — веки до сих пор неподъёмно тяжелы. И выхватить очертания никак не получается. Только звуки: скрип, лязг. Хрипы. Зарево огней неистово тянет к себе — но как бы Дцегара ни старалась напрячься, сжаться — ей не стать ближе, не впитать в себя явлённое видение — она знает, где-то там мерцают фонари, где-то там шагают по деревянным доскам, стукаются металлическими орудиями — там воздух сух и необычайно могуч, ибо даже сейчас, пусть и призрачно, она может испытать мощь, с которой тот треплет её волосы. Этот ветер — как направление волн.

По ним бороздить — вослед них, рассекать их движения, их столкновения-соединения. То место вечно двигалось, спешило — и качало, качало, качалось — точно убаюкивало, успокаивало; или это Дцегара своею силою кого-то укачивала?

У неё же есть сила. Но где же — почему не может выплыть на поверхность из мрака? Куда она устремляется — в сторону какой огромной колыбели, которой, возможно, и владела, ради чего же она хочет к ней вернуться? Что же там такое её сжавшееся сердце желает найти? В этой колыбели нет криков, нет стонов, нет ни единого возгласа — только хрипы.

Там смерть.

Там смерть!

Воздух — затхл и спёрт, этот воздух никак не протолкнётся в дыхательные пути, он застревает — он не желает втечь в нос, как и положено, точно что-то не позволяет ему, но не выдохнуть — хочется наоборот вдохнуть, и только извиваться, пытаясь расскрести себе горло, раскроить кожу, обнажив нутро — и запустить наконец-то тот самый воздух, который не идёт, не пытается попасть в неё, он всё ещё там, снаружи, когда внутри — раскалено до предела, внутри горит, превращается мгновенно в угли, никак не успокоить вспыхнувшее нутро, никак не дождаться спасительного глотка, даже горло не раскрывается — нет, оно глухо, его можно только пережать, глупо надеясь, что ускорит процесс — ничего не происходит. Лишь взрываются вспышки в темноте — темнота подвижная, по ней — рябь, вспышки сильнее разгораются — и точно приближаются, от них нестерпимый звон, они поглощают в себя, перекручивают, крутят — крутят.

Миллионы мурашек разбегаются — за ними вопит боль. Дцегару сотрясает.

Не двинуться. Не потому что невозможно — страшно. В действительности ли тело подвластно? Можно ли ей вновь контролировать его, как раньше? Не будет ли наказания — в виде боли?

Холодно — и нежно на плече. Так ласково, что почти чудно от внезапности — от того, что ласка и не должна была осуществиться.

Где-то сбоку горят огненные глаза. За них зацепиться — сейчас в них хочется утонуть; и без лишних промедлений Дцегара ныряет в чужой взор.

Дыхание своё никак не ухватить, его всё ещё невозможно контролировать, однако руки и ноги шевелятся согласно указаниям Дцегары — и боль не столь невыносимая, как в том приступе. Перед взором — не темнота, а огонь чужого существа, который влечёт, который — несмотря ни на что дарит опору в невесомости моря. Касание, что соединяет их, позволяет успокоиться — пока в голове вспыхивают болезненные видения о команде.

Без Эрифии Дцегара точно бы потерялась в неистовом потоке. Но Эрифиа рядом, Эрифиа в любой момент готова поддержать — и сердце уже не так болит от того вечного сжатия, оно уже бьётся свободнее, точно путы тоски сбросились.

Хоть о сей тоске никак нельзя позабыть — незримо она присутствует в каждом мгновении.

— Что же сделалось? — выдыхает сквозь воду Дцегара; вода беспрепятственно проходит в горло — и никак не мешает. Она растворяется в пространстве подобно ветру. — Что ты наделала? Такой кошмар — и стоило сотворять?

Тёмные глаза Эрифии ничуть не дрогнут перед обвинениями. Только Дцегаре до сих пор хочется разодрать грудь от недавно пережитой судороги — боль ещё долго не отпустит.

— Этого хотела не только я, но и они. Они давно желают повидаться с тобой, Дцега, — алые ресницы Эрифии здесь, в глубине, чудно сияют. — Ты ведь и сама уже не сможешь выйти из моря. Этот зов не позволит.

И какой бы гнев внутри ни поднимался, как бы ни сильно рвение обратно, на берег — Дцегара действительно не сможет повернуть назад, когда они в потоке. Сей поток несёт их даже сейчас — пусть сами они без движения. Словно в воронке находятся, их затягивает-затягивает тот самый образ, что вспыхивает в сознании — и ослепляет, убирает все остальные мысли.

Даже огненные глаза Эрифии, что напротив, не могут Дцегару увести за собой. Даже если бы Эрифиа применила все свои чары, дабы перекрыть зов, — она бы всё равно проиграла эту битву.

Сердце набухает будто у утопленника. Его бы сжать, иссушить до капли — однако как сломаешь грудную клеть?

Волны уносят их за собой — покачивают, не отпуская. И хочется воспротивиться — однако Дцегара будто закаменела. Ни единого жеста не совершить. Можно вцепиться в Эрифию — а толку? Эрифиа своим пластичным телом изгибается согласно движениям моря — ни единым мускулом не идёт наперекор; мерещится, что она заранее знает каждое действие, что будет происходить здесь, в глубине.

Впрочем, у сей русалки слишком много веков в запасе — чего та только не повидала?

Трепещет — трепещет внутри кровь от протяжного воя, от потустороннего крика — который на самом деле скрип. Впереди — огни, в которых виднеется тело корабля; и Дцегаре, конечно, известна каждая особенность, каждый звук Галлы.

Этот вой был слышен прямо в тот момент, когда они обе упали на дно. И спустя столько времени он не прекратился. Словно застыл во льдах.

Хвост Эрифии неспешно покачивается, помогая оной удерживать равновесие. Хочется в него вцепиться — вцепиться, чтобы найти опору. Ибо движение потока кончилось, теперь Дцегара подвластна самой себе — и в этот самый миг не хочется более никакого контроля, не хочется осознавать, разрезая собственное тело на лоскутки от ощущений. Хочется, чтобы закружило в водовороте — и в дурмане Дцегара ничего бы не уразумела.

Дурмана нет. Есть только головная боль от длительного воя, который требует, требует, требует.

В его требовании разливается вина Дцегары. Сводящая от боли зубы, эта вина распространяется по каждой жиле, она проникает повсюду — и морозит, тысячами иголками изнутри истыкает, готова кинуться выворачивающей судорогой на кости, лишь бы растерзать.

Мытарство на берегу, как бы ни страшна была суша для морских созданий, всё же было легче. Дцегаре довелось увидеть сведённых с ума существ, которые не могли покинуть море — и не могли перестать слышать зов; все они либо сразу же лишились жизни, либо до конца своих дней находится в тумане погибшего рассудка. И несмотря ни на что, гибнуть Дцегара всё не собиралась — и не собирается.

Не подобной смертью, по крайней мере.

Немудрено и сейчас, разрываясь от воя, пасть на дно сломанной тушей — и навсегда раствориться в сим зове, заживо похоронившись. Но как бы не трескалась, не разрушалась Галла, протяжно стоная и не находя успокоения, более никто не тревожит Дцегару, не пытается её измучить с полной мощью.

Вся её команда — молчит. Хотя их духи, безусловно, никуда не могли уйти. Их никто бы не освободил — ни морские божества, ни само море. Так почему же не кличут?

Из-за этого молчания хочется приблизиться, вопросить — что же с ними? Что же происъодила все проходившие десятилетия? Она была с ними слишком короткий срок для ведьмы, но они успели стать её командой — невозможно не ощущать беспокойства, даже когда всё тело целиком ломает.

И именно Галла останавливает. Своими муками, которые испытывает и насылает на других, она причиняет столь невыносимую боль, что способна погубить даже на расстоянии.

Её духу тоже не хочется прощания. Она, волевая, всё ещё не желает себе упокоения — вовсе наоборот.

В отличие от некоторых существ, Дцегара умела ощущать чужих духов — занятию колдовству сопутствуют обострённые чувства, иначе никакого колдовства и не сотворишь. И с первого же дня, как Дцегара ступила на палубу, она слышала Галлу, осязала её настроения — как можно только осязать бестелесное создание. И Галла не только являлась к ней, нет, — Галла отвечала, Галла и сама звала.

Этот эфемерный дух, который и не является совсем живым существом, привязался к ней. Дцегаре прекрасно известно, что Галла — лишь сгусток нематериальных движений мира, всего лишь его часть; но разве от сего факта сами чувства Дцегары перестают быть менее настоящими? Менее ценными?

Как другие скорбят о потерянном доме, о заброшенном деле, об упущенном мгновении, которое никогда не возродится в реальности, но которое продолжает пленить разум своими образами, продолжает создавать чувства, от которых просто невозможно отказаться — так и Дцегара терзается о Галле. И если ни дом, ни дело, ни мгновение другие не могут и не умеют слушать, не умеют с ними разговаривать, не могут сблизиться, так и оставаясь ноуменами по сути, — то что ей делать с Галлой, если та способна перейти определённые пределы? Если та не только способна проникнуть в мысли, что умеют немногие, но и объять их, эти мысли — чего не умеет ни одно живое существо? Ибо даже сама Дцегара не сумеет проникнуть в самое Галлы, когда та способна узреть и коснуться каждого — практически понимая весь мир?

И может ли Дцегара дать подобному явлению исчезнуть, если то просит об обратном? Может ли?

Зря она поддалась Эрифии. Эрифиа также способна видеть то же, что и Дцегара — но у Эрифии нет привязанности. У Эрифии совершенно иные цели — иные чувства. И хоть порой Дцегаре хочется на них ответить, образовать близость — но с Галлой эта близость уже давно.

Зов Галлы был слышен на берегу. Слышен чётко — легко можно было разобрать её желания. И эти желания резонировали с желаниями Дцегары — пусть у них была разная судьба и одна трагедия не об одном и том же, но сердцевина их чувств похожа.

Дцегара не хочет отпускать Галлу — как и Галла не желает исчезать из мира. И самая большая вина у Дцегары перед ней.

Товарищи молча умоляют об упокоении, что допустимо при упокоении Галлы — ведь именно она их крепче всего держит, а не трагедия, не Дцегара, не их горе. Неприкаянные, они целыми десятилетиями жаждут единственное — раствориться хоть как, но навсегда покинуть сей мир. И лишь двое сопротивляются.

Сама Галла, когда-то давно разрубленная пополам, истасканная и побитая во время крушения, зарастает прахом. Она тускнеет в одиночестве своём — и извещая всех о собственной катастрофе, она так и не добивается ни капли внимания, ибо никто не способен к ней прислушаться.

Никто не способен осязать то, до чего может прикоснуться Дцегара.

Сбоку — Эрифиа; её тяжёлые глаза глухо горят — точно их огня не существует и никогда не существовало. А в самом взгляде — не смирение, не сожаление, которое однозначно было бы фальшивым, не укор, не равнодушие, не отчуждение — только понимание и готовность поддержать — дать опору, если потребуется. Эрифиа не смогла бы посочувствовать Дцегаре — нет, она не переживала всю трагедию как Дцегара, даже если бы у неё была тысяча подобных случаев за пазухой. Эрифиа мало что могла бы сделать в данном случае, кроме того, что таки затащила на дно. И сейчас — она просто готова быть рядом до конца, в каждое мгновение.

Иначе бы Дцегара тотчас же была погребена под песком — и под толщей воды.

Но перед ней изувеченное тело дорогого ей духа — не дышащего, как живое, но движущееся, подобно всему в этом мире, ибо способно оно к переменам. И способно к связи — к глубокой связи, которой не могут позволить себе живые существа.

Дцегара действительно не может. Дело не только в вине и её трусливом самоунижении — разве в её праве освобождать то, что и освобождения не хочет? Что знает всё в Дцегаре, всё бестелесное — и посему обращается к ней в стенаниях?

Не в её праве. Но и повернуть назад она впредь не может, не может уплыть от сего надрывного плача, от знакового места скорби. И дело, вероятно, в колдовстве. Её сила крепко привязана к сему месту, её сила тянет к нему — ибо в этом и состоит зов Галлы.

Но вот Дцегара явилась, а муки Галлы ни на йоту не успокаиваются. Как дух стонал, так и стонет — едва не в безумии бьётся, требуя своего последнего желания. И желание ведь состоит не в том, чтобы исчезнуть. Галла молит о жизни.

Потерпи корабль обычное крушение, не сопряжённое с магией, дух того судна бы не изнемогал и не кричал — он был бы способен переселиться — ему бы даже не пришлось перерождаться, а только чуть измениться, двигаясь к новому предназначению. Но тот артефакт обладал не просто разрушительной силой — изничтожающей, и подобное задевает не только живых, но и духов.

Если бы тогда было бы что-то менее сильное, что-то, не обрекающее всё и вся на смерть — Галла продолжила бы существовать, и в унисон с остальными требовала бы освобождения, чему Дцегара уже не смогла бы противиться — тем более столь долго.

Однако Галла требует жизни для себя. И Дцегара ничего не может сделать. Не смогла и тогда. Выжили лишь они с Эрифией, обе — дочери моря, принадлежащие именно ему, а не земле, не суше. Галла, хоть и предназначалась именно морю, ему всё же не принадлежит. И не во власти Дцегары переломить сей закон.

Обломки Галлы, острые, кривые, неприкаянные, уже совсем неживые — но она молит о жизни каждой частицей своего тела, в котором заключена. И как можно её умертвить? Как можно превратить в прах движущийся дух, что, даже разрушенный, до краёв полон стремлений?

Дцегара не в силах утолить жажду той, к которой привязалась. Не в силах она поступить так, как того требуют другие. И залечь бы на дно, зарыться в песок — если бы только не было рядом Эрифии, не прикасалось бы море так ощутимо. Если бы только все её отпустили — она выбрала смерть вместо Галлы, ибо на сие вполне способна. Если бы только не было закона, который никак не переломить.

Сила тянет ближе — ближе к Галле. Сила тянет напитать ту собой — и если бы Дцегара не ведала, что после такого Галла точно исчезнет, она бы подчинилась интуитивным желаниям. Но как бы ей ни было трудно дышать, как бы ни болело тело, она всё ещё сопротивляется. Эрифиа не подводит, да и море, невзирая на присутствие, молчит — оно разве что не позволит повернуть назад.

Даже моряки, изнемогшие в своей бесконечной пустоте, в своей потерянности, не кличут её — даже не оглядываются, согласные на всё. Они неосознанно догадываются о Галле — ибо, хоть и не слышат её напрямую, всё же ощущают неведомые им страдания — и осознают, что они чужие.

Только Галла и сама тянется к ней, она умоляет — умоляет о том, что невозможно. И несмотря на это, всё же завлекает к себе, образуя притяжение меж магией и сознанием — дёргая за две нити, пытается наконец-то всё закончить.

Как же трудно было на берегу сдерживаться — понимая, всё прекрасно понимая. В конце концов, сопротивляться зову стало привычкой. Однако здесь, когда меж ними несколько метров, не в её силах выдержать подобный напор. И Дцегара, как бы ни желала смерти раньше, как бы ни желала смерти сейчас, заранее знает, что не выстоит.

И лучше бы сдаться. Сдаться сразу, поскорее. Но каждый раз, заново испытывая трепет от нового цикла воя, Дцегара всё сильнее старается удержаться на месте. Стойкости от сего только убавляется — она утекает, капля за каплей, и конец близок. И рядом нет никого, кто остановил бы, напротив — все толкают к самому страшному, все буквально побуждают к поступку, что видится грехом — предательством.

Если бы только будущий миг, в котором всё и свершится, исчез бы. Если бы только его можно было бы обменять на Галлу — но с миром невозможно торговаться.

Судорога, недавно жутко сжимавшая тело целиком, почти отступила — лишь немного покалывает уставшие мышцы. Однако это отнюдь не облегчение. Эта судорога позволяла противиться, позволяла не идти на зов, а теперь же — Дцегара не сумеет.

Сколько же всего она не сумела. Сколько всего не смогла сделать. И сейчас она в очередной раз не сумеет как того бы хотела.

И в крови жар колдовства — оно проснулось, и жаждет вырваться — и рвётся в известно какую сторону. Заполошное сердце оглушает биением, оно заслоняет сознание — и ноги сами делают взмахи. Поток моря тоже приближает.

Неужели всё окончится так же, как и прежде? Сие сражение совсем не выиграть?

Медленно мимо проплывают далёкие пейзажи — хотя движется лишь Дцегара. Всё равнодушно к ней, к её чувствами — и тем более к стонам Галлы; алкающая магия добьётся своего, как и положено, всё свершится — будто ничего не происходит на самом деле.

Сбоку Эрифиа — она движется по пятам. И она тоже не остановит, но в её взгляде хоть не найти требования. В её взгляде лишь вопрошание — что же совершит Дцегара? В сим вопрошании нет никакого суждения, только убеждение — что бы ни стряслось, они обе вместе до конца.

Магия перехватывает горло. Дышать всё труднее — и всё больше и больше Галла, всё величественной. Кажется, она поглотит — когда так похожа на колосса.

Хотелось бы в подобнее верить.

Мимо шествуют моряки — незримо они осязаются, слегка-слегка будоражат. Где-то здесь покоятся и их останки, которые наверняка им опостылели; в их движениях сплошная тоска. Они хотят только настоящего конца — обрести наконец-то свободу.

Галла тоже хотела бы свободы. Но не забвения.

Почему же она не распознала сразу тот артефакт — почему не проявила осторожность, не уберегла? Даже прошлое она изменить не в силах.

Сейчас, когда до покорёженного бока Галлы рукой подать, уже поздно что-то предпринимать — уже не сбежать. Когда магия вырывается из тела, можно только начать плести колдовство, которого столь жаждут все, все до единого. Ведь не отпустит — только помутится рассудок, и всё совершится.

Касаются нежно — Эрифиа за спиной, близко-близко, она рядом, и она пройдёт до конца. Если бы только вместо Дцегары могла сплести заклинание Эрифиа — но зов Галлы ведь обращён совсем не к той. И только Дцегаре отвечать.

Галла уже слышит её ответ, ответ магии — трепещет, всё больше изгаляясь, буквально приказывает уже приступить. Голова нещадно болит — и потоки, преисполненные жизнью, начинают движение.

Вспыхивают миллиарды искр — и ослепиться бы от них, не видеть за ними ничего, но Дцегара уже давно не неофитка, она способна разделять в своём сознании разные ощущения — и не погружаться в иллюзию колдовства. Именно поэтому, как бы магия ни старалась взбудоражить, воодушевить и восхитить, ей уже не перекрыть настоящие чувства — как бы ни бурлила кровь, как бы ни вырывалось сердце и не становились легки руки-ноги, как бы разум ни заряжался непомерной энергией — не сумеют заполнить пустоту, не изменят обречённости, не напитают горевание успокоением.

Как же Дцегаре хотелось бы самой успокоиться — вместо всех.

Нити протягиваются к Галле — в первую очередь к ней, ибо она — центр всей трагедии, сосредоточие пут, которые сдерживают. Дцегара может ощутить эти путы и без магии. И они не чувствуются частью Галлы — Галла видится израненной, распавшейся, потерянной, но не покорённой, не заключённой. Даже здесь, на самом дне, в пучине всех горестей, она свободна — и может жить.

Кто бы ещё мог создать столь сильное колдовство, которое не утихает десятилетиями? Не каждая ведунья подобное сотворит.

И потоки прикасаются к Галле, к её искорёженному духу — Галла, немощная, настолько немощная, что из-за разрушений не может двинуться, изо всех сил старается приникнуть к сим потокам, углубиться в них, затеряться — даже распавшись, она каждой частицей стремится к сему заклинанию, к сему освобождению, искренне веря и надеясь, алкая жизни — и своим изувеченным сознанием не подозревая, что её жажда приведёт к забвению. Противясь исчезновению, противопоставляясь смерти, она прикладывает все силы, чтобы достигнуть обратного.

Эти десятилетия — единственное, что смогла дать Дцегара. И эти десятилетия — ничто.

Где-то внутри ещё бьётся желание сбежать отсюда, остановить погребение, которое совершается собственным руками; не затухшая борьба рвётся на самом последнем издыхании. И лучше было бы не возвращаться, не поддаваться зову, но — если бы она могла возвратить прошлое!

Эта борьба, наверное, прогорит сутки — перед тем, как совсем исчезнуть.

Магия обвивает Галлу, распространяется и на моряков, что смиренно ждут своей милости. Перетекает энергия в колдовство — буквально пышущее жизнью, оно перерезает последние нити, навсегда отдавая смерти неприкаянных, горюющих духов. И перекрыть бы течение, остановить бы — если бы только сама Галла уже не соединилась с заклинанием. Измученная, она без промедлений ныряет в собственную смерть, ожидая торжества жизни — стремительно погружается в потоки, всем своим бестелесным сгустком стараясь прикоснуться целиком.

Её разрушенные частицы всё легче — всё незримее, их с каждым мгновением труднее и труднее осязать. Раньше бы Дцегара испугалась, что случилось что-то с ней самой; однако в данный момент она была бы счастлива стать легче, незримее вместо Галлы.

Галла радуется. Её надрывный вой превращается в обычные стоны изнеможения — и облегчения. Своим затуманенным рассудком она искренне верит в то, что пришла жизнь.

И если бы Галла только понимала — этого зова не было бы. Если бы Галла только могла бы осознать своим истерзанным духом, что с ней сейчас воистину происходит, — она бы воспротивилась. И тогда появилась хоть какой-то шанс.

Хотелось бы вскричать самой, завыть, начать стенать и пустить свой зов — если бы только Дцегара не была бы подчинена Галле. Если бы только Дцегара обладала голосом, благодаря которому её бы услышали.

— Галла.

Голос растворяется. Как и всегда — он просто исчезает. Магия не может явить миру чувства — повинуясь собственным законам, она лишь очередная природная стихия, которая рождает различные случаи. Порою с ней можно договориться, использовать её законы. Но их не переломить.

Дцегаре несколько раз приходилось наблюдать, как огромная волна смывала целые города, изничтожая живых существ. В сей трагедии нет вины моря — хотя оно и главная её причина. Так и сейчас — здесь нет вины магии.

Галла истощается. Истощается своим духом — пусть жажда её не иссякает. Не иссякает, когда части её пропадают — она попросту не замечает. Её надежда необычайно сильна — и сама ускоряет погребение.

Моряки неслышно растворяются в округе, не тревожа — хотя Дцегара всё равно ощущает каждого из них. Каждого из них она способна различить. И каждый навсегда останется в памяти.

Ей и самой желается смерти — как и всем здесь. Но она подобного недостойна.

Галла истончается, радуясь, восторгаясь освобождению. И вот её настоящая вина: то, что Дцегара обязана была совершить в любом случае. Похоронить жаждущий жизни дух, который до конца будет верить, что ему подарили жизнь.

Эта вера испарится с последним звуком зова.

Галла нежится в потоках, которые по кусочку отщипывают от неё. Неполноценная, разбитая, изувеченная, она ещё больше разрушает себя — когда с таким восторгом пытается обнять исходящую от Дцегары магию. Магия старается проникнуть в каждую частичку Галлы. И Галла сама желает, чтобы поток прошёлся по каждой частичке.

Свело бы руки судорогой, пережало бы жилы, разломало бы кости — лишь бы не совершать подобного. Но совсем близко к Дцегаре, почти вплотную, крохотный комок — всего лишь остаток. Он буквально летит в неё — переливаясь всеми возможными интонациями своей эфемерности, желает прикоснуться к самой Дцегаре. И вся Дцегара — магия, в каждой части её тела — энергия колдовства.

Комок распадается — коснувшись только первого слоя магии. Не дотронувшись до самой Дцегары.

Вокруг — только разбитое судно, что вскоре станет прахом. Ни одного движения кругом.

И кого теперь звать?

Голос точно потерян.

Колдовство прошло. Схлынуло — как схлынула волна, жестокая по отношению к живому. Бесконечно равнодушная ко всему. Распалось — и ничего не осталось. Только глухая боль от усталости, вполне закономерная. Хочется просто перестать дышать — захлебнуться недостатком жизни, и покоиться где-то на дне. Превратиться в прах.

Зов исчез. Терзавший столько времени, не дававший покоя, измучивший до изнеможения — его больше не существует.

Дцегара пыталась звать в ответ — ей никто не отвечал, никто не был к ней привязан. Не ощущалось никого, кто слышал бы сей зов. Это всё равно что умолять ветер не приносить шторма: он ведь в любом случае поступит по-своему, не взирая на прошения. Таковы его законы — и остаётся лишь встретиться с будущим, которое произойдёт.

Дцегара встретилась — она ответила на зов, она всё сделала. И теперь она не просто измучена — теперь она разрушена до основания.

И теперь она свободна. Переполнена жизнью и может двигаться куда захочет. Но желание лишь одно — желание о смерти, о забвении, отнюдь не о свободе.

Пока Галла звала, ещё находился смысл в существовании. Да, существование то было ничтожно и мучительно — но было ради чего страдать, ради чего выносить. Дцегара отреклась от себя, от личных целей, лишь бы дать духу то, о чём он так отчаянно молит.

Но мир — не умолить. То, что изошлось прахом, уже не восстановить.

Море едва-едва качает Дцегару. Она сама никак не старается закрепиться в воде: если бы море перестало её поддерживать, она бы тут же унеслась ко дну тяжёлым грузом — и больше не пошевелилась бы.

Она и сейчас не шевелится. Тело точно находится в ступоре — однако это неправда: Дцегара может контролировать свои физические проявления. И оцепенение — осознанное, своевольное.

Но перестать дышать так и не получается. Её грудь всё ещё выталкивает окружающую воду — и принимает обратно. Раз за разом, раз за разом. Её не забрало забвение с ними вослед.

Если бы только можно было поменяться местами. Если бы только можно было переломить законы мироздания — что они по сравнению с чувствами?

Вокруг — беспросветная тьма. Призрачных огней, что раньше здесь таились, не осталось — нечему больше их поддерживать. Галла распалась. Только Дцегара реет над могилой — и как хочется попросить о том, чтобы её тоже погрузили в общее захоронение.

Но её зов опять не услышат. Сколько бы она ни звала, никто не откликался — никто и никогда не приходил к ней по её зову, и все кличи так и оставались только брошенными звуками, только чувствами, которые обуревали её существо целиком — но не мир. Её зов так и не становился заклятьем — хотя разве её горя недостаточно? Разве она, пытаясь заклинать сей мир, не молила о других — не молила о том, чтобы в первую очередь участь облегчили не ей?

Она-то пожила и дальше в постылых мытарствах. Умерла бы не просто бесславно — но и унизительно для ведьмы. Она не молила о своём освобождении — она молила об освобождении других. Ибо в них и заключалась её свобода.

Если бы все остались живы — они бы переполнили её стремлениями, она тоже алкала бы жизни. Но что теперь? Как после такого можно продолжить своё существование?

Сейчас даже и в зове нет смысла. Ведь его всё равно бы не услышали.

Вода вокруг изменяется — незримо изменяется, о чём Дцегара знает по опыту: приходилось убеждаться не раз и не два. Но сама она покоится на месте. Точно умерла.

Отпустило бы её море. Позволило бы ей по-настоящему освободиться — и не сдерживало бы. Однако оно только дало ей силу, безграничную силу, которая циркулирует по жилам вместе с кровью.

При желании Дцегара могла бы столько всего сотворить — сотворить того, что под силу малой части. Но более нет стремлений: стремления похоронены.

Беспокоится вода где-то по бокам — по бокам ощущение тяжести — которая тащит далеко не ко дну.

Взгляд падает — из подмышек выглядывают сероватые длинные когти, что аккуратно удерживаются — не оставляют зацепок ни на платье, ни на коже. Эрифиа осталась здесь — хотя что ей теперь? Она тоже освободилась, как и остальные, и хоронить себя не намерена.

Было бы разумнее, покинь она Дцегару. Однако руки прикасаются ощутимо. И давят — заставляют себе подчиниться. Эрифиа утаскивает её за собой — и выдёргивает из спокойного потока моря. Более Дцегару ничего не поддерживает: она повисает на предплечьях.

Эрифиа стремится куда-то вверх. Могила постепенно отдаляется — но разве может Дцегара её покинуть? Разве смеет она уйти?

Её единственное желание — быть захороненной на дне. Более не имеет смысла возвращаться на берег.

В подмышках неприятно от давления — Дцегара вцепляется пальцами в кисти Эрифии, впивается в её тонкую кожу, под которой столь крепкие кости. Она со всей мощью сжимает пальцы, тоже в ответ давит — лишь бы освободиться, рухнуть и сгинуть здесь, в самой пучине её горестей.

Бокам свободнее — чужие руки не сжимают надёжно. В воде более нет опоры, как нет и в самой Дцегаре — не будет ей сделано ни единого движения, и тело уносится вниз.

Вода, которую приходится рассекать, едва не душит своей хаотичностью — своим множеством. Падая в ней точно ударяешься о скалы; всё тело моря столь неподатливо и своевольно. Порой, отчаянно желая выплыть, не можешь в ней найти поток, что помог бы тебе, а порой, когда необходимо погрузиться, море изо всех сил сопротивляется, выталкивает, точно мать выталкивает из собственных вод недоношенное дитя, которому ещё рано появляться на свете.

Тьма вокруг смазывается в неопределённость. Ничего не различить в падении, не зацепиться ни за один силуэт — кроме тьмы, силуэтов больше и нет.

Поскорее бы опуститься. Поскорее бы ощутить удар.

И ударяется — обо всё морское тело сразу, будто оно стало льдом и теперь сминает всю живую своевольную форму Дцегары, показывая — впредь придётся смириться с подобным миром.

Темнота моря потихоньку приобретает оттенки — приглушённые, сбитые в кучу, в них нет индивидуальности — и глаза в толще воды абсолютно немощны. Но Дцегара всё ещё висит в вертикальном положении — хотя на дне она бы уже покоилась на боку. И ни руки, ни ноги не ощущают дна, не ощущают земли. Они тихонько покачиваются, повинуясь редким вибрациям моря.

На плечах — тепло. И в них ноющая боль; от них реет странный дым, которого не должно быть здесь, в воде. У этого дыма красный оттенок.

Когти Эрифии неровно впиваются, вскрывая кожу под разным уровнем — где-то, наверное, кровь так и не выступила. Под когтями Эрифии не различить, какие раны получились — а тело, ещё не совсем принявшее раны, не ощущает боль полностью. Боль — воет где-то на периферии.

Корабль — недалеко от ступней Дцегары. Но она так и не захоронилась подле него. Она только висит, а корабль — недосягаем.

Она больше не желает мучиться. Нет никакого смысла. Так почему, когда она исполнила долг, над ней продолжают измываться? Она просто хочет освободиться так же, как и остальные — если не получилось вернуть им жизнь, то и ей та задаром не нужна.

Но с когтей Эрифии никак не слезть. Та и сама сжимает неимоверно — давя ладонями. И движется вокруг вода: Эрифиа потихоньку начинает движение. Обратно, наверх.

Для чего только звала на глубину?

Сила переполняет Дцегару — более та не рвётся наружу, однако так и просится сотворить что-нибудь, дабы ощутить восторг — который всегда возникает при колдовстве. Однако хочется и выплюнуть, исторгнуть из себя энергию, и не впадать в экзальтацию — сейчас, когда внутри свежие кровавые борозды от окончившейся трагедии, зудящая тяга заставляет испытывать одну тошноту.

И вырвало бы этой силой — но нет, не получится. Не получится и выпутаться из когтей Эрифии.

Тьма размывается, воды вокруг бурлят — море меняется, в нём вечно что-то происходит. Хочется погрузиться в огромный рот рыбы — и раствориться в её внутренностях, лишь бы наконец-то утопиться — пойти на самое дно.

Но море скорее изничтожит ту несчастную рыбу, нежели позволит Дцегаре уйти раньше положенного срока.

Эрифиа тоже не позволит. Не потому, что выполняет волю моря — а потому, что преследует свои цели. У неё свои желания.

Дцегара тоже обладала своими желаниями — разве кто-нибудь слышал? Ей приходилось буквально выгрызать их исполнение, выстрадать их очередное мгновение, дабы разделить с Галлой ещё один день существования. Пусть и тусклый — но ведь желание Галлы состояло отнюдь не в форме, а в сути. И как бы трудно ни приходилось, но в том и состоял смысл — для самой Дцегары. Хотя бы так у неё получалось претворять неудавшееся колдовство.

Эрифиа всё тянет — и мелкие потоки, что движутся по собственным маршрутам, режут кожу щёк — едва не рассекают ту до крови, как кнуты. Слишком тошно — невозможно здесь находиться.

Если бы Дцегара не являлась дочерью моря, то её равнодушно бы поглотило. Но из-за своей судьбы, сколько бы она ни умоляла, море равнодушно относится к её сути — сберегая только сущность.

Какое только наказание её ожидает? Бесконечная юдоль, переполненная бессмысленностью, где каждый день — очередное напоминание о потерях, о жизни, которую закрутило — и отбросило в пустоту?

Она не желает подобного мытарства. Пусть хоть кто её заставляет, призывает!

Тело скукоживается — не из-за магии, чужих прикосновений и жестов, а потому, что сама хочет. Мышцы напрягаются, сводятся кости от переполненной воли, которая вырывается — которая буквально выпрыгивает, образуясь хоть и в гротеске, но эта форма вполне удобна.

Её не слышали, когда она звала, пыталась звать — и впредь не будет от неё никакого клича. Только бесконечный сотрясающий пространство вой, что развернётся по всей округе, проникнет в каждый уголок, доберётся до каждой песчинки, дабы объять её в себя — и полностью поглотить, утопить в непрекращающемся стенании, совершить подобное мгновение — Дцегара жаждет этого мгновения. И голос, который раньше отображал только то, что она позволяла своим сознанием, точно идёт не от неё — пусть выражает всё, что есть в её нутре; но даже больше несёт в себе, и новые интонации, которые непонятно откуда берутся, умаляют его собственность.

Повсюду вода. Она движется по темноте, ибо свету столь трудно сюда проникнуть. Дцегара совершенно не ведает, какое состояние у моря сейчас — она его не осязает.

В мире — один её крик, извергнутый с такой мощью, что к нему просто невозможно остаться равнодушным. Однако же никто так и не откликается. Нет ответа. Только течёт бесконечное стенание, из которого нет выхода, которое никогда не прекратится.

Пусть так. Дцегара согласна стать одним только зовом — хотя бы так раствориться, исчезнуть. Она замрёт в беспрерывных своих чувствах, которые никогда не иссякнут, не будет у них предела — она застынет в морской воде не просто на десятилетия, но проживёт подобно целые столетия. Её магия, что бурлит, пойдёт лишь на крик.

Пусть же он разорвёт тело, заставит распасться на тысячи кусочков — изойтись обрывками плоти ради всей этой трагедии. Трагедии, длиной в десятилетия.

Нет больше никакого тела, никакого колдовства, мира не существует — только бесконечный зов, единственное явление во всём покинутом пространстве, затерянный где-то на самой глубине — его невозможно отыскать. Его никто не может услышать.

Дцегара готова подобно существовать до конца собственной жизни — если есть тот конец. Ведь даже когда плоть истлится — дух останется. И никто уже его не освободит.

Ничего, кроме крика. В подобном одиночестве, в нескончаемом равнодушии ей больше не остаётся ничего, кроме крика. И пусть он хоть на толику, но освободит. Единственное, что для неё возможно.

Она приняла свою судьбу — стала льдом, застыла навсегда. Море обязано возрадоваться — развернуть небывалый шторм, изойтись громадными волнами, что смоют земли целиком, приведя ту в девственный вид; море сменит эпоху за эпохой одними своими настроениями — и все эпохи пройдут как бесконечное мгновение, в котором абсолютно все вещи потеряли ценность. Почти что перестали существовать. Ибо всё, что есть — бесконечный крик, волнующий воды, отдающий им мощь, которая в нём заключена. И стихия, подпитываемая сей энергией, сменяет цикл за циклом, точно просто перебирает многочисленные эскизы.

Голос слабеет — недостаточно силы. Недостаточно дыхания. Но почему же? Разве море, что готово исполнить любое творение Дцегары, что готово прийти ей на помощь в любом случае, может так вероломно отобрать у неё способность дышать?

Вода не отравлена — она всё та же; Дцегара прекрасно изучила её и знает, когда в теле моря что-то нарушено. Дцегара не знахарка, однако же состояние моря может определять и интуитивно.

Но что же такое? Кто крадёт её силу? Если можно найти подобное существо — или даже сущность, — Дцегара обрушит на того всю силу. До самой капли изойдётся — даже соединится с существом хоть телесно, проникнет плотью в плоть, кровью в кровь, сознанием в сознание, целиком постарается объять — но изничтожит нарушителя до самой крупинки, сотворив из него себя.

И крик продолжится.

Голос слабее, чем раньше. Однако не прекращаются стенания — их не прерывают. Только подтачивают потихоньку, незримо, неосязаемо — и Дцегаре столь трудно выловить чужие следы, ей никак не поймать, не изличить чужака в сим потоке. Она даже не может почувствовать присутствие иного — всё, что у неё есть, это вой, воем её суть заполонена, и только его она способна чувствовать и контролировать. Чтобы найти другого — придётся и самой ослабить крик.

Не может она пойти на такое. Абсолютно не желает, противясь всем существом — и не пойдёт.

Однако постепенно крик точно испаряется, теряет мощь — он будто истрачивается, хотя совершенно не должен преуменьшаться. Нет ни одной воли, что могла бы прекратить его — ни небесной, ни земной. Никто не во власти подчинить его себе — когда вся Дцегара стала им.

Но дыхания не хватает — совсем крупинку. Дцегара может дышать в полную мощь — но отчего-то не может пустить полностью дыхание на одно своё изъявление.

Крик точно истлевает. Кто-то ворует у неё его — но кто?

Никого и ничего не найти. Дцегара способна ощутить разве что море — из-за особого родства с ним. Но даже себя она теряет — и не может до конца собой овладеть.

Когда-то у неё было тело. Её присутствие в материальном мире — её воля, которую она могла явить. И как являла она ту волю, так другие сотворяли с её изъявлениями то, что желали бы больше всего — и её воля изгибалась, она уже была не первородной и не оригинальной, она сжималась и скручивалась под чужой тяжестью.

Если бы только прямо сейчас Дцегара смогла бы осязать телесно — она бы ухватила другого. Она бы остановила это преступление.

Но только крик. Она может различить каждую крупинку сей эфемерной воли, может отыскать каждый оттенок в сим ворохе — и ничего не может сделать в мире материальном.

Если только самой не ослабить зов. Но на что её толкают? Сей чужак не только собственными руками отбирает у Дцегары её волю — но и будто заставляет собственноручно отобрать часть у себя. Отпустить навсегда.

За что ей подобное отчаяние? За что подобная жестокость? Её клич должно слышать одно море — нет больше никого, кто внимал бы Дцегаре. Так кто по случайности причиняет ей зло?

Мощь всё слабее. Чужое злодеяние неумолимо. Дцегаре хочется весь мир превратить в один-единственный крик, разойтись единым потоком силы — но предел никак не преодолеть, как бы ни жаждала она — навечно заключена в материальные условности, которые ей неподвластны.

Утекают из неё силы. Посторонних следов не сыскать — только если самой ослабиться, обратиться к миру, дабы узнать, кто злонамеренно поедает её части.

Она не желает — не желает идти на поводу у другого, поддаваться чужим уловкам. Ей прекрасно и здесь, в эфемерном пространстве. Её разорвёт, если она попытается себя ограничить.

Но сила утекает. Немного — и ничего ведь не оставят. Известно же, что не пощадят.

Невыносимо сжимать саму себя за горло. Дцегара отделяется от потока — пытается узреть и остальное, что бросила, погрузившись в собственные недры. Сквозь клич видно плохо — её сила полностью залила глаза. Может даже показаться, что она ослепила и весь мир, полностью его объяла — однако заблуждение, ибо вся сила — внутри Дцегары.

Не хочется взирать на мир. Не хочется его вбирать в себя — ощущать на себе его проявления; однако он подло вторгается, и посему Дцегара удостоит его ответом. Не ожидать же полной пустоты.

Пустота — в разы чудовищнее.

Блекнет свет, который загипнотизировал её в собственном сознании. Растворяется — будто волнами постепенно сходит, с каждым разом всё тоньше и тоньше его влияние, в его касаниях — нет той плотности, которая облегала Дцегару в прошлые мгновения. Силу будто отбрасывает от Дцегары — куда-то на периферию.

Вокруг — неподъёмные огромные воды. Перед глазами мигают искры — хочется в них вцепиться и обратно унестись, только бы подальше отсюда — только бы не возвращаться.

Дцегара вскоре покинет вновь этот мир. Просто завершит дело.

Вокруг, кажется, нет ни одной вещи, за которую можно было уцепиться. Да и инородные нити колдовства не видны — когда сосредотачиваешься на самой себе, проникаешь в самую глубь, достаточно сложно уследить ещё и за остальными. Да и, в конце концов, как сквозь плотный поток узреть кого-то другого?

Дцегара поворачивается — перед глазами, кажется, краснеет. Эта краснота очень тускло поблёскивает, сложно её заметить. Но Дцегаре приходилось наблюдать те ипостаси не раз.

За спиной — Эрифиа. Её руки объяли весь стан Дцегары, и двигаться слишком трудно — приходится подчиниться велению Эрифии, её пути. Путь сей лежит наверх.

Конечно, вместе с криком Дцегара не выплывет. И Эрифиа постепенно принуждает её отпускать по каплям свою силу, — которая скопилась-то за столько лет, — принуждает затихнуть. Замолчать.

Дцегара исполнила то, что от неё требовали — в том числе и Эрифиа. Отчего та её не отпускает? Из-за товарищества? Разве её глаза не видят, что Дцегара обречена?

Эрифиа — словно море. Её воля столь же равнодушна к Дцегаре — хотя порой казалось, что у той можно найти близость, проникновенность, однако же прямо сейчас они всплывают вверх — против желания Дцегары.

Разве не для того она вернулась в недра своего прародителя, чтобы в них и остаться? Чтобы стать водой — и навсегда раствориться, изойдясь прахом от проходящих веков? Для чего же они возвращаются на сушу?

Можно было бы больно ударить магией Эрифию — но не хочется. Не хочется тратить силы своего крика. И не хочется причинять боль Эрифии, что бы та ни совершала — как бы ни случалось меж ними всякого, Дцегара к ней привязалась. Привязалась настолько, чтобы оберегать — и порой давать тепло, если та попросит и самой очень хочется; в большей обнажённости Дцегара не находила смысла. И нет желания отталкивать Эрифию — единственное живое существо, оставшееся с ней.

Но освободиться необходимо. Дцегара не всплывёт на поверхность — её история закончилась. Никогда не будет у неё Галлы — той самой Галлы, от которой сердце заходилось, от которой сознание возбуждалось и так много позволяло Дцегаре черпать энергии. Галла исчезла — и нет больше у неё смысла держаться.

Надо ли возвращаться к прошлым делам? Вряд ли. Свободу Дцегара так и не обрела — совсем наоборот, только потеряла свой воздух.

Руки Эрифии твёрдо обвивают её стан. Дцегара вцепляется — изнеможённая, она вряд ли сумеет вырваться.

Тем более не после проведения злосчастной тризны — и не после пустых десятилетий. Эрифиа в любом случае задавит.

Но может ли она убедить её? Они столько лет были товарками, столько лет крепла их связь — и связывало их отнюдь не только море, иначе Эрифиа и не подумала бы донимать Дцегару: только к одной из них обращён был зов. Хоть Эрифиа тоже чуяла его, но ей легче было абстрагироваться. И она могла бы позабыть её, могла бы найти себе новое пристанище, увлечься другими приключениями — но Дцегара уверена, что за годы запустения Эрифиа не была ни в одном путешествии. Если бы была — это сразу бы бросилось в глаза, ибо подобное не скрыть — да и глупо лицедействовать по такому поводу.

И теперь Эрифиа тащит её наверх. По неким своим соображениям та надеется, что так будет лучше.

Как бы докричаться до Эрифии, когда крик уже происходит — и о ней? Сможет ли Дцегара передать своё послание ей безмолвно? И самое главное — поймёт ли Эрифиа?

Позади изгибается спина Эрифии, её сильный крепкий хвост, который в сравнении со многими хвостами столь силён и огромен. Дцегаре только обернуться.

Хоть взглянуть в глаза.

Поймать взор Эрифии — легко. Та не отводит его, не прячет — наоборот, цепко следит за Дцегарой — и отвечает пылко, внимает со всей сосредоточенностью. Её огненные глаза, тёмные из-за отсутствия света, столь глубоки. Они умеют убеждать.

Как она сегодня ночью приворожила Дцегару. Это было великолепно — и на подобную уловку Дцегара почти не злится — наоборот. Хотелось бы, чтобы сей момент навсегда запечатлелся в веках — вместе с Дцегарой, которая останется.

Пальцы сжимаются на предплечьях Эрифии. Ладони надавливают на хватку — которую, разумеется, не разожмут. Дцегара тоже внимает Эрифии — одними глазами.

И руки вокруг стискивают.

Проникнуть бы в голову, прочесть её мысли — но Дцегара далеко не дух, чтобы соприкасаться с нематериальным. И всё же хочется услышать — отчего бы не отпустить? Отчего руки держат столь крепко, вызывая тупую боль в рёбрах? Отчего её глаза напротив переполнены решимостью — и кажется, что поколебать не получится сию решимость?

Отчего же Эрифиа просто не даст ей рухнуть?

Сила истекает — словно песок убегает; убегает маленькими крупицами, но неумолимо быстро. Эрифиа точно выпивает из неё силу, становясь твёрже — всё стальнее её объятия. Но сила только растворяется где-то здесь — в тёмных водах.

Где-то здесь, где её уже не вычерпнуть, не отделить от воды. Даже дух не сумеет найти те крупицы — те мириады крупиц.

В каком только потоке они оказались? Как его остановить? Как выразить свою волю — для неё?

Хотя этой воли — лишь обломки. Никто не воспримет всерьёз.

Дцегара извивается — извивается гибче хвоста подруги. Но ей не выскользнуть — пусть когти более не впиваются в плоть, пусть те царапины уже перестали кровоточить, однако же хватка Эрифии неодолима. Её пальцы пытаются драть кожу рук, что замкнулись — и их никак не проколоть, не расцарапать. Её хилые ногти ни на что не годны — как и всё слабое тельце. В теле Эрифии — истинная сила, которая не чахла несколько лет. Конечно, такое не перебить.

Крик всё тише. Он теперь даже не заслоняет окружающую действительность — странный утробный гул моря вновь слышен — слышен точно заново, переоткрыт; его колоссальные сотрясания втекают в саму Дцегару — и будто всё внутри успокаивается. Всё превращается в бескрайнее море, в котором шторм ли, цунами ли — всего лишь одна частичка.

Нет, Дцегара не готова смиряться.

Ноги барахтаются где-то внизу — кажется, они путаются в длинном, бесконечном платье; пальцы надавливают всё сильнее на предплечья, Дцегара на пределе старается зацепить своей размякшей, растворившейся плотью хоть что-нибудь — нет результата. К ним всё ещё не проникает свет, однако же Эрифиа не останавливается — и рано или поздно достигнет цели. Вместе с самой Дцегарой.

Что же ей сделать? Как остаться?

Когти Эрифии спрятаны от кожи — они совсем к той не прикасаются. Но Дцегара может их зацепить.

Хотя бы так она останется навсегда здесь, где ей место?

Ладонью сжать их — кисть, целиком укрыв когти, дрожит от напряжения — и боли. Она дёргается — Эрифиа пытается скинуть руку Дцегары. Но ладонь сжимается крепко, она нанизана на когти — и сквозь сморщенные складки кожи потихоньку реет кровь. Алыми всполохами поднимается — их слишком трудно разглядеть, но у Дцегары глаз намётан.

Ладонь Эрифии тоже напрягается — она старается хоть как прекратить наносить увечья. Может показаться, что она пытается свои когти сломать. Но они обе знают, что это практически невозможно — скорее кости Дцегары потрескаются, нежели погнётся хоть один коготь.

Хочется вскрикнуть, чтобы отпустила. Чтобы они обе не мучились сейчас — но крик не о том, и крик всё слабее. Всё слабее и Дцегара.

За эти года она так измоталась, положив всю себя ради одного духа — и что же? Почему бы не дать и ей упокоиться? Почему бы не оставить её здесь — или уже там, где покоится вся жизнь Дцегары?

Да, её чувства всё слабее. Рухнуть бы вниз.

Она может взглянуть в глаза Эрифии, может подать ей знак. Но как рассказать о том, как внутри всё дрожит и неистовствует?

В конце концов, Эрифиа сама всё слышит. Слышит же?

Отчего она не поддастся её молитве, отчего не позволит ей исполнить собственную волю? Отчего Эрифиа столь непреклонна? Какие у неё причины тащить сквозь сопротивление умирающее существо — прекрасно зная, что в лучшем случае не получит ничего, ни капли благодарности, а в худшем — настоящее проклятье?

Она ведь знает. В её глазах отражается отнюдь не пустота. В её глазах — чувства, которые не чужды Дцегаре, которые не отвращают. Наоборот — в её глазах понимание и, наверное, отчасти поэтому поступок Эрифии почти не гневит. Только бесконечно печалит.

Дцегаре лишь хочется посочувствовать своей товарке. Её крик впредь не разносится далеко по округе, не трясёт волны — он уже превращается в обычный, и чувства становятся прахом. В груди точно бесконечно осыпается песок — бесполезный, ненужный.

Однако Дцегаре до сих пор не хочется, чтобы Эрифиа рассеивала её силу. Чтобы она заставляла отпустить — и тянула вверх. Ведь Галла не подёрнута дымкой — пусть из мира та исчезла, но в сознании Дцегары она не уходит в забытье.

Вероятно, никогда и не уйдёт. Теперь эта ноша навсегда с Дцегарой.

И Эрифиа частично забирает себе эту тяжесть. Разделяет долю — когда принимает разрушительную силу Дцегары на себя.

Зачем же? Зачем же она идёт на такие жертвы — о которых никто и не просил? Зачем же привела сюда — и теперь уводит? Зачем же заставляет зов Дцегары раствориться? Зачем же ей всё это?

Эрифиа безмолвна, и Дцегара не в силах спросить. Теперь, когда крик становится таким же хилым, как и тело, нет в ней ни капли энергии.

Кажется, этот крик могут слышать только они с Эрифией. Остальные — если подплывут впритык.

И тело, похоже, окончательно растекается. Эрифиа сбрасывает со своих когтей ладонь Дцегары — та кровоточит, назойливо ноя и зудя от глубоких порезов. Хотелось бы заткнуть то нытьё — если бы только было возможно.

В жилах — тяжесть. Это измождённость, которая захватывает каждый кусочек существа Дцегары. Поглощает по кусочку. Она объята вековой утомлённостью — и сей груз никак не скинуть.

Крик, наверное, прекращается даже не из-за Эрифии. Уже нет никакого смысла: кожа на руках светлее, чем на ногах. Они всё ближе к поверхности.

Что же сотворила Эрифиа? Дцегара прекрасно ощущает, что та продолжает потихоньку убавлять скопившуюся силу. Для сего не надо особо напрягаться.

Конечно, после такого всплеска и такого спада уже ничего не хочется. Может, немногим позже Дцегару потянет обратно. Может, у неё даже останется невышедший плач, найдётся молитва, найдётся действие — и она совершит, наконец-то совершит и оборвёт.

Однако именно сейчас — не тогда, не после, — сил нет ни на что. Только повиснуть на крепко обхвативших её руках, ибо никак не воспротивиться.

Только выбраться — по чужой воле.

Тиски на грудной клетке ослабевают — теперь руки не ведут бой с чужим сопротивлением, только придерживают — Эрифиа прижимает к себе. Может, она даже обнимает. Только это — пустое.

На плечах остались царапины — и в ладони ещё ноет растревоженная плоть, требуя к себе заботы. Все следы горят в сей темноте — которая медленно исчезает, чем ближе небо; они втыкаются в уставшие глаза своею яркостью, призывают к себе. Да, они напоминают о крике — который исчез.

Он тоже ушёл в забытье, растворившись. И даже крошечных следов от него нет — и не будет. Только в сознании смутные отголоски, что никогда не претворятся в реальность — они как призрачные грёзы.

Но это же было наяву. Её чувства происходили. Как можно от них так легко отказаться?

Тянутся вокруг неподъёмные воды, когда тело дёргается; они наваливаются всем своим грузом, стараясь потопить в себе, сковывают движение — на воздухе всё же свободнее. Вскоре, вероятно, она этим воздухом захлебнётся.

Эрифиа в ответ сжимается. Крепче — и всё ярче свет. Темнота уже почти пропала.

И рывок попросту прекращается. Чувства закончились — она совершила. И что же? Попадёт обратно на сушу — где и была, где и лелеяла свой смысл, свою ношу?

Дцегара не движется. По своей воле — нет; она подчиняется чужой воле, чужим желаниям. Килотонны воды давят сверху — но они всё равно плывут, всё равно достигнут цели. Море им не препятствует.

Хочется вскричать, чтобы Эрифиа оставила её здесь. Чтобы попросту бросила. Хоть слабым криком — но нет никаких сил.

Давление всё меньше. Неповоротливое тело моря точно расступается, позволяя довершить. Дцегара щурит глаза — разве уже утро?

И появляется поток — он движется в сторону, он откидывает назад — Дцегару разворачивает. Волосы Эрифии сверкают алым до боли в глазах — столь яркие тут, на свету.

И Дцегара смеживает веки. Невозможно посмотреть Эрифии в глаза — невыносимо будет. Разве Дцегара уже не разодрана на окровавленные кусочки?

И почему руки Эрифии не удержали? Она её таки покинет?

Маленькие волны накатывают — кажется, что сейчас пощекочут, как раньше, на берегу, однако только раздражают чувства, не успокаивая. Раньше в них можно было утонуть — на мелководье. Раньше они ласкали — и ноша становилась не такой тяжёлой. Сейчас — сейчас они уже бесполезны.

Поскорее бы рухнуть, если на то — чужой выбор. Но что же кроется в чужой воле?

Они всё ещё на одном уровне, где-то около поверхности — и никуда не движутся. На талии рука Эрифии — и на плече тоже её холод. Практически ледяная ладонь — и посему она особо не тревожит раны.

Эрифиа её удержала, пустила ей кровь. Всякое в их жизни бывало, но с когтями Эрифиа всегда обращалась аккуратно — и не было у неё осечек. Не было у неё никаких случайностей.

Но в сию ночь проступили чувства.

Кожа быстро свыкается с холодом. Или то онемение? Кажется, что на месте соприкосновения потеплело — и иллюзия ощущается всё реальней.

Вспыхивают царапины воем — и потухают. Кожа всё разгорячённей. По плечу раскатываются волны — каждый раз они длиннее и ярче — ярче жгут кожу. Хотя кровь не вскипает, она находится в покое, но жар всё равно приливает.

Тёмные глаза Эрифии при свете глухо сияют. Они настолько перенасыщены градиентом, что тот едва не вырывается наружу вспышками. И Дцегара была бы не против сгореть, в особенности сейчас — однако как бы изнутри ни жгла мощь Эрифии, как бы ни захватывала всё больше места внутри, она никак не увечит. Наоборот — жар, добравшись до второго плеча и ладони, затягивает и там разрывы. Более взгляд не цепляется за яркие следы.

И не отнимает Эрифиа руки. Всё уже залечилось, всё прошло — но её сила продолжает поступать, она продолжает отдавать Дцегаре, как будто не выпила всю энергию мгновениями ранее.

Хотя, безусловно, от силы Эрифии не будет крика. Сила Эрифии успокаивает, при этом убирая пустоту. И Дцегара предпочла бы свою прошлую силу — чтобы вернуть свой зов.

Какой зов можно соткать из умиротворяющего жара Эрифии, который та насылает? Только самой Эрифии и известен ответ.

Но всё же тело целиком обволакивает ласковый огонь. Он напоминает объятья — но что ещё могла Эрифиа принести Дцегаре? Её взор мягок и нежен — даже хочется повестись на сию нежность. В очередной раз.

В очередной раз Эрифиа ринулась за ней в несчастье, помогла Дцегаре разделить его — может, Эрифиа даже уверена в том, что освободила от ноши, и посему считает всё правильным. Посему в ней нет скорби, нет гнева, нет ощущения тщетности — в ней только нежность. Нежность для самой Дцегары.

Все её действия были для Дцегары — ни разу не обратила она внимание на себя, хотя Галла общалась и с ней. Но Эрифиа будто бы спряталась — и осталась до конца тенью, так и не выступив.

Даже сейчас она всё ещё совершает — для Дцегары.

Но разве не лучше было бы отпустить? Не лучше было бы оставить прах к праху?

Дцегара снова не справилась. И на сей раз собственными руками изничтожила то, что обязана была уберечь и сохранить. Она не выполнила свой долг, а более того — совершила злодеяние, пусть того и не жалала. Разве стоит продолжать?

Галла, если бы обладала сознанием как прежде, может, и простила бы. Может, нет. Нет смысла приписывать то, что не явилось в реальности — ни на что оно ведь не повлияет; но на что же решиться Дцегаре? Может ли она продолжить жить?

Свет всё озаряет вокруг них — темнота осталась далеко позади. И можно даже смириться. Можно даже принять собственный грех, который уже не получится искупить.

Эрифиа привлекает ближе. Её взор исчезает — она утыкается носом куда-то в лоб, и прижимает. Поток жара не прекращается.

Последовать ли за Эрифией? Теперь уже не по нужде, а просто склониться перед тем или иным выбором. В самом деле, разве сумеет воля Эрифии перебить волю Дцегары?

Ей же самой не удалось. Сегодня она отпустила обломки, которые все эти года стремилась спасти.

И все эти годы она надеялась на чудо, на озарение, на обстоятельства. Ничего не случилось — пришлось выполнить то, что от неё и требовали; и мало что ценного было в том мытарстве. Мало что ценного сделала она сама.

Но Эрифиа её не покинула. Эрифиа не позабыла её, не бросила — и даже никуда не торопила, пока срок действительно не подошёл. Эрифиа всё время находилась рядом с ней — и порой даже заботилась.

И выбор в том, покинуть ли Дцегаре Эрифию? Броситься ли вниз от невыносимости совершённого — или же пойти вслед за Эрифией, принять свой новый груз — вместе с волей, с которой теперь спали оковы?

Эрифиа — единственное существо, которое осталось с ней от прошлого. Эрифию не надо спасать — она сама спасает, ибо того хочет.

И меж ними — больше, чем несколько десятилетий. Намного больше.

Разве имеет Дцегара право бросить Эрифию? С Галлой такого права не было. И всё же с Галлой сковывали обстоятельства.

Но когда Дцегара осталась совершенно одна и даже море не попыталось проникнуть в её одиночество — Эрифиа единственная, кто услышала зов. Единственная откликнулась на него. И, разделив то отчаяние, помогла отпустить.

Эрифиа никогда и не оставляла без внимания проявления Дцегары. И, вероятно, будет правильнее сделать шаг навстречу. Поступить так же — ответив взаимностью.

Дцегара ухватывается за плечи Эрифии. Тело чересчур изнурено, и вряд ли она сама выплывет — да и русалки в воде ловчее.

Пусть же они останутся вместе. Вдвоём.

И воды точно расступаются — они всё ещё хлестают своей тяжеленной тушей по коже, всё ещё неповоротливы — но дышится уже в разы легче. Перед глазами всё ярче и ярче — свет даже режет их, словно соль попала, однако его интенсивность застывает — и разверзается провал на бескрайнем теле моря.

Капли уходят обратно вниз, стягивая кожу. И воздух ужасно сухой — и ветер не гладкий и не нежный, он грубоват и излишне суров, как раньше. Пусть он лёгкий, пусть он не придавливает ко дну — а всё же его порывы почти как удары.

Но теперь Дцегара не заточена в бесконечных порывах ветра. Не заточена и в непрерывных потоках волн. Она вольна очутиться там, где пожелает, без всяких оков, без всяких страданий, без всяких обязательств. Только её выбор будет условностью, что всё определит.

Наверху уже занялась заря. Солнце потихоньку набирает силы — и всё ярче оно.

Огненные глаза Эрифии сверкают в лучах, в бликах воды. Её глаза затягивают, очаровывают — и хочется застыть в мгновении, утонув в жаре, который всё приливает и приливает.

***

Груди стало в разы легче от того, что воду заменил воздух в ней. Тело же ещё не обсохло, и волосы раздражающе липнут к коже, излишне холодя — в сей пещере слишком сыро и зябко, а сейчас, после двухдневного пребывания в море, хотелось бы согреться. Тем более на суше.

Костёр развести ли?

Протяжённый грот точно заглатывает в себя звуки, разнося повсюду. Небольшие всплески волн здесь слышатся отчётливо — и в остальном тишина. Снаружи тоже ничего — но сейчас ведь ночь, и утра придётся дожидаться.

Лучше было бы выплыть где-нибудь днём — однако выносливости после стольких лет запустения не хватает. А раньше не позволило бы выплыть то проклятье, что внезапно настигло.

Хотя бы припомнила, на что способна. Да и дело-то благое было совершено.

В разрыве, который похож на огромную трещину, грота посвёркивают звёзды. От их непрерывных процессов неуютно — мало ли какие катастрофы означают их движения. Они почти как море — сами не меняются и до скончания времён не исчезнут; меняются только их наружные состояния. И кто знает, что они несут?

Пусть же ничего дурного — ведь только молиться и остаётся.

Дцегара вздыхает, опираясь рукой на сложенные ноги. Поесть бы и согреться — она непомерно устала, и двинуться невозможно. Можно было бы поспать — но как в таком холоде задремать?

Искорёженные пластины пещеры точно исходят морозом. Они столь уродливы — и столь неприкаянны. Очередные вещи хаоса.

В жилах ещё искрятся остатки колдовства. Можно сплести заклинание, чтобы разогнать стынущую кровь, но тело утомлено — и томление его долго ещё не пройдёт.

Откашлявшись, ибо в груди сильно назойливое ощущение воды, Дцегара позволяет заструиться потокам энергии. Они сходятся — и что бы ей сплести? Отдать ли нечто морю?

Потоки накладываются, сталкиваются, двигаются, теряясь в хаосе — так и создавалась природа, как создаётся самое мелкое заклятье в руках способного к тому существу; энергия пульсирует, точно кровь, и готова претворить в реальность то, что от неё потребуют. Потоки дотрагиваются до состояния моря — не только явлённого в реальности, но и того незримого, что, возможно, неподвластно времени — или имеет некие свои законы.

Дцегаре как-то приходилось воочию узреть подводный водопад. Не с корабля, конечно, — Дцегара тогда подплыла вместе с Эрифией, ибо только та была способна удержать их, да и опыт имелся. Вблизи чудо не понравилось — зато, когда они поднялись на скалы, что довольно удобно расположились когда-то давно, вид действительно заворожил. Или скорее успокоил — приятно опустошить голову, полностью погрузившись в бесконечные процессы сего мира.

Здесь, безусловно, водопад никак не создастся — для водопада нужен размах, а что эта пещерка? Однако небольшие потоки, маленькие струйки, Дцегара сумеет направить — и магии будет вдоволь для сего.

Заклинание проникает в море своим духом, накладывается, сливается — точно инкрустируется в воды, придавая им нужное направление, волнуя — неспешно и аккуратно, не беспокоя, нет, и не тревожа, а только мягко раздразнивает, приглашая к незамысловатому танцу — танец будет прекрасен, ведь Дцегара и сама обожает вальсировать. И крошечная частичка моря, заполнившись силой Дцегары, потихоньку раскачивается, просыпаясь ото сна — воды тяжело поднимаются, изображая волнистость — неестественную для них, однако весьма красочную и гармоничную — насколько может быть гармонично разумное; вырываются струйки, устремляясь ввысь — и падая, они повторяют и повторяют эти движения, вырисовывая узор над поверхностью — как мазки создают картину, так и они, сверкая в глухом гроте, складываются в композицию, переливаясь своими побуждениями — переливаясь чувствами.

Порою кажется, что море способно чувствовать, как живые существа. Однако такой колосс разуму не ровня: море подобно божеству, и у божества иное строение и иные механизмы, структуры и функции, нежели у тех, кто просто пытается совладать с его законами. Возможно, Дцегаре всего лишь хочется приблизиться к своему родителю — к той части, что занимает большую долю жизни, поставить их на одну ступень, столь наивно веря.

Что же, море на такое заблуждение всё равно не обидится — главное только не нанести своей иллюзией вред.

Магия, вспыхнув в теле и быстрее крови пронёсшись по жилам, разгорячила тело. Теперь не столь холодно — и даже утомлённость прошла, впрочем, ненадолго. Просто колдовство экзальтирует, проходя через тело.

Какую эйфорию Дцегара испытала, сплетя самое первое сложное и трудоёмкое заклинание в своей жизни — невозможно описать. Раньше бы она нашла слова и рассказала, но сейчас, по прошествии времени, всё кажется пустым; те чувства уже не облечь словесно и не придать осязаемую форму — они остались духом, что навсегда будет жить в сознании Дцегары. И единственное, чего стоит бояться — забыть те чувства.

Шум небольшого волнения вод будто бы нестроен — хотя у него ведь должен быть ритм, как у всего искусственного. Не могла же она настолько поплохеть в навыках? Или же усталость берёт своё?

Воды с первого взгляда бегут теми же путями, какие Дцегара им и предрекла — может, на её глазах пелена иллюзии, однако в движениях нет фальши гармонии, нет и бега вразнобой.

Уж не прячется ли в сим гроте нечто ещё? Он кажется заброшенным, ибо чересчур мал для убежища других, да и слишком опустелое место. Однако в чём-нибудь неприметном ведь и скрываются.

Расплёскиваются узоры Дцегары — повсюду брызги, которые не достают. Вода гудит, плещется — и расцвечивается алым поверхность.

Конечно, это не кровь. И устроенный фарс теряет весь свой лоск.

Но Эрифии, что выскочила из волн и расстроила всю магию Дцегары, похоже всё равно. Её губы вызывающе изгибаются в усмешке — да и сама она выглядит нахально.

Хотя после той тризны они встречались лишь единственный раз — да и ничего особо не обсуждали. Впрочем, мир может хоть тысячу раз сбросить несколько своих шкурок, изничтожив всё сущее на свете — а наглость Эрифии останется. Хоть в виде духа.

Огненные глаза следят за каждым движением. И безмолвие не прерывается — только хвост грузно и медленно плещется, помогая удерживать баланс. И Дцегара слишком измотана, чтобы ждать — и чтобы мериться гордостью.

— Здравствуй, Риф.

Та хмыкает — точно Дцегара в чём-то провинилась. Впрочем, если Эрифиа захочет обвинить — найдёт любой повод; если захочет простить — всё сделает пустяком.

— Счастливой ночи, — приподнимает одну бровь. — Что же ты выбрала такое скверное место для привала?

— Получилось, — Дцегара складывает руки. Поза неестественная и напряжённая — Эрифиа застала её за магией, и менять что-либо не хочется. Хочется уснуть.

— Что же, перетрудилась? В любом деле ты всегда уходишь в крайность, — Эрифиа вытягивает руки. — Подай же мне ладонь.

Её кисти, абсолютно белые, в ночной темноте глухо сияют. И всё же они милы — столько раз Дцегара ощущала их гладкую ледяную кожу.

— Зачем?

— Поглажу, — дёргаются её пальцы. — Боишься, да?

Если не сделать так, как сказала Эрифиа — она не отстанет. Она измучит весь дух, но добьётся своего. И пререканий сейчас Дцегара не желает.

Пальцы дотрагиваются до стылой кожи — ладонь складывается, как ракушка с сокровищем, точно забирая себе навсегда руку Дцегары. Или даже — саму Дцегару. Полностью.

Глаза Эрифии не следят за руками. Она смотрит только в лицо — и отвечает на взгляд сосредоточенно, почти пылко — заметно, как её брови слегка напрягаются; за столько лет знакомства Дцегара, естественно, изучила её мимику. И кто знает, что та замышляет?

Может, тоже гадает, что же в голове у своей визави. Совпадают ли представления с реальностью?

Рука немеет — и, конечно, после такого прикатывает сразу жар. Дцегара помнит. Она почти бесстрастна — только вздох срывается.

Те похороны она ещё не до конца пережила. Эмоции хотят воткнуться — но она внутренне каждый раз сжимается, стараясь отвлечься. Посему чувства отступают. Только временно — затем опять в случайный момент возьмут и схватят. И ведь рано или поздно своего добьются.

Эрифиа же действительно поглаживает — пока другой рукой придерживает ладонь. Становится теплее, даже, возможно, разгоняется кровь — если Эрифиа способна передавать энергию через соприкосновение. Они ведь мало когда обменивались — обе достаточно сильны, чтобы справляться самостоятельно.

Теперь уж всё поменялось.

Даже бодрость возникает — и не хочется больше согреваться. Но надо бы хоть развести костёр, если получится, ибо воодушевление от магии вскоре исчезнет.

Эрифиа наверняка заметила, что Дцегаре лучше — но ладонь не отпускает. И тяжело попросить о том, чтобы перестала.

Тяжело — потому что мало ли что можно задеть. Мало ли что напомнить.

Может, Эрифиа как и в прошлый раз ничего не спросит. В прошлый раз они только пустословили, не заговаривая ни о прошлом, ни о будущем — Дцегара внутренне дрожала, зная прекрасно норов Эрифии, но Эрифиа ничего не произнесла. Сейчас уже однако трепетать не хочется. Самые сильные эмоции схлынули — и лишний раз тревожить их не стоит. Но что мешает задеть другому?

Эрифиа взирает безмятежно. Может показаться, что проникновенно — но Дцегара никогда бы не поручилась за своё восприятие Эрифии, ибо кто ведает, что у той в голове? Порой та любит обыкновенное бахвальство, а порой — столь эффектно закручивает ситуацию, извлекая максимальную выгоду, что обвинить в поверхностности Дцегара её не может.

— Приятно?

— Что?

Эрифиа приобнажает клыки — будто кокетничает.

— Неужели моя ласка для тебя груба? Ты настолько привередлива и капризна? — один из локонов сползает со спины — и падает рядом с её плечом. — А помнится, ты мне трезвой клялась, что я весьма галантна и нежна. Было же?

Иногда действия Эрифии — удары под дых. Впрочем, если говорить справедливо — Эрифиа ни разу не навредила Дцегаре. Только чуть-чуть потрепала дух — да самомнение.

— Я ничего не говорила, Риф, — покачивает головой. Огненные глаза не отпускают — Эрифиа их не отводит. — Но было.

Эрифиа же вздыхает — весьма наигранно.

— Что поделать мне, если ты предпочитаешь молчание? А понимать тебя каким-то образом надо, — бросает небрежно — довольно важные слова. Для обеих. — Теперь ты больше не запираешь свою силу.

Дцегаре почему-то стыдно, может, даже совестно — под её взором. Или просто страх?

— Не запираю.

— Отпустила ли ты Галлу? — сразу в лоб. — Не жаждешь ещё раз позвать?

Как она легко произносит столь значимое. Её слова не должны задевать, если судить по интонации — но их смысл проникает в самую глубь, отравляя.

— Какой толк теперь в зове?

— Я приплыву к тебе. Если ты намеришь исторгнуть свой зов, — безмятежна — когда столькое происходит. — Что бы ты ни решилась совершить, я последую за тобой.

Это звучит как клятва. И хочется и самой размягчиться перед Эрифией, отдаться её чарам, явив чувства.

— Не говори такие претенциозности. Море подобного не терпит.

Хотя к своим детям оно в разы благосклоннее — когда чужие неизбежно терпят тысячи трагедий.

Эрифиа только улыбается.

— Я рада, что ты вернулась. Меня волнует одно: что теперь ты считаешь своим домом? И куда держишь курс? — она склоняет голову — и могла бы дотронуться до ладони Дцегары щекой, но нет — выдерживает расстояние. — Судя по твоим выходам в море, ты всё же что-то для себя решила.

Как она единственным взмахом вынимает остриё из загноившихся ран. И не обращает внимания — как невыносимо.

Но не хочется молчать. Не хочется убегать и ощетиниваться, как раньше. Пусть внутри корёжит и сворачивает внутренности, пусть слишком тяжко — а всё же предпочтительней сделать шаг навстречу, чем остальное. Почему-то именно сближение, а не отталкивание — легче.

— Я уже не грежу ни о прошлой жизни, ни о смерти, — смотреть только на их сцепленные руки — прямого контакта можно не выдержать. — Теперь те смыслы потеряли для меня значимость. Я решила, что могу носить Галлу в сознании — и впредь это моя цель, мой долг, — тише, шёпотом: — Уж его я выполню.

Эрифиа хмыкает — волосы её тяжело колышутся из-за воды.

— Ничего не изменилось.

— Ничего. Но я и не хотела ничего менять, и не буду. Это — моя воля, и я исполню её в реальности, как она того заслуживает, — и всё же поднять вверх глаза. — Таким я желаю своё будущее.

— Пусть будет так, — отвечает. — Значит, ты уже наметила своё теперешнее путешествие?

Можно ли ринуться уже в новое? Кажется, будто стянута несвободой, и нет у неё подобного права — хотя это просто вина. Но лучше попытаться искупить вину, чем наказать себя.

— Да, оно намечено. И Галла в нём будет жить. Покуда жива я.

Уголок губ Эрифии дёргается:

— У тебя будет ещё немало путешествий, Дцега. Но начать с чего-то надо. Да и важно ли выполнить ту самую цель, ради которой всё затевалось? — приподнимает брови. — По опыту скажу, что путешествие в процессе принимает множество обликов. В отличие от существа, — и сильнее оголяет клыки.

Но Дцегара не будет пытаться спорить с Эрифией — бесполезно, да и нет сил. И всё же хочется в ответ уколоть — затронуть тот самый момент, который волей-неволей крутится в голове:

— Ты мне обещала, что приведёшь русалочью королеву, что позовёт меня в море, — не отвести бы взора — не дать слабину. — И в ту ночь передо мной явилась ты.

— Да. Кто бы ещё заманил тебя в море? — она даже хохочет — и грот не уродует её голос, не смеет. — Но что я слышу. Ты меня обвиняешь? — распахивает свои сияющие глаза. — В чём же? Ведь я не устроила подлога: ты опустилась в воду в моих объятьях, как я то и обещала. Да и мне не полагается нарушать клятвы, которые я несу.

Эрифиа без капли стыда ёрничает — когда Дцегара смятена. И для чего только той кокетство? Почему же она не может как и раньше спокойно всё рассказать — неужели обязательно щёлкать Дцегару по носу?

— А ты ведь могла заманить меня и раньше.

— Могла. И ещё как желала, Дцега, — в интонации — еле уловимый упрёк. — Но зачем? Если бы ты не захотела возвращаться, я бы со своим могуществом не сумела повлиять на тебя. Только навсегда загипнотизировать, как делают сирены — но я не сирена, — морщит нос. — Я просто стала ждать. Но море ждать тебя устало.

И они обе понимают, что бы случилось, если бы вмешалось море. Одного шторма было бы недостаточно.

Но пусть уж это море; у моря нет чувствования, которое есть у существ, ибо сему колоссу подобное без надобности. Чего не скажешь о них.

— Значит, русалочья королева бросила свои владения, чтобы странствовать с какими-то моряками?

— Я плыла за тобой, Дцега, — усмехается она, — и ты помнишь, почему. Вспоминаешь же? — озорливо.

Дцегара, безусловно, не сумеет забыть, как спустилась к русалкам — и совершила для них чудо: Дцегара показала им наружный мир, превратив их хвосты из рыбьих — в змеиные. Русалок тогда собралось больше сотни, и для каждой одновременно Дцегара сотворила колдовство.

Некоторых восхитила. Хотя в то время, когда была ещё зелёноватой, она скорее бравировала: первое путешествие, а посему хотелось себе в спутницы надёжную и сильную, дабы с их кораблём ничего не стряслось. Да и отправлялись они в довольно опасную экспедицию — артефакты, за которыми столько охотились, их и сгубили.

Сердце колет. Дцегара растирает под ключицей — лишь бы поскорее прошло.

— И только ради меня? Ты оставила своё государство ради меня? — вырывается нервный смешок. — Надо ли складывать монаршие реликвии ради сомнительной затеи?

— А я и не складывала. Русалочье государство устроено по-другому, — и тише: — В библиотеке на суше кривотолки лишь.

Шутит ли? В очередной раз издевается?

— И что, ради какой-то одной ведьмы? — в голосе даже пропадает тяжесть — а рука, удерживаемая Эрифией, горяча. — Стоит ли того?

— Как я решу, так и будет, — прикрывает веки. — Если я считаю, что это достойно меня — я забираю. Если вижу, что красиво для меня — тоже забираю. Если нахожу, что меня интересует приключение, — растягивает губы, — я в него окунаюсь с головой.

В её взгляде примешано лукавство, но больше — торжества, самодовольства и, естественно, очарования. Если бы Эрифиа сейчас опять пошутила, спросив про своё обаяние, Дцегара не сумела бы соврать.

— Зачем ты только остаёшься со мной? Я этого не возьму в толк, — хочется отдёрнуть ладонь — но Эрифиа держит крепко, и с ней-то придётся побороться. — Не то чтобы я смогу что-то дать тебе, чего у тебя нет.

— Это я уж сама решу, — усмехается она. — И, в конце концов, Дцега, это я могу хотеть дать тебе всё, чего ты захочешь, — плутовство исчезает с её лица. — Я могу хотеть одарить тебя, и я хочу. У меня есть всё, и в моих силах осыпать тебя. Неважно — артефакты, магия, путешествия или что-то ещё. Ты желаешь моря? — её губы не скрывают клыков. — Я помню, что ты безумно его любишь и не готова потратить свои века на некие болота. И я тебя уверяю, что всё это море — твоё, от края до края, и нет в нём места, которое не принадлежало тебе, — она озаряется улыбкой. — Всё море — для тебя.

Можно было бы возмутиться излишне дерзким и наглым издевательством — однако Эрифиа серьёзна. И стоило бы отказаться, стоило бы отринуть — но Дцегара не может.

Присутствие Эрифии что-то тянет в сердце. Дёргает за струну — и Дцегаре хотелось бы остаться с нею. Хочется заверить, что и она тоже никогда не покинет её.

— Я хотела бы разделить с тобой каждое путешествие, — протянуть ладонь — и положить поверх уже сцепленных рук. — Быть вместе с тобой.

Эрифиа светлеет — и нахлынывает безмятежность. От тепла, которое проникло в тело, от энергии, становится так спокойно. А от знакомого присутствия — легче.