Они бы в любом случае нашли друг друга, и в следующий раз жизнь началась, только когда они встретились.
Душная весна расплавлялась в лето. Скуку можно было разрезать ножом, как масло. Бонни смяла и навсегда отбросила розовое платьице официантки, спустилась по скрипучей лестнице и убежала за парнем с хитрым взглядом, который чуть было не угнал припаркованную около дома машину. Клайд вышел из тюрьмы за хорошее поведение, объявил войну жадным банкам и жестоким полицейским и пообещал девушке, окликнувшей его со второго этажа разваливающегося домика, что устроит во всех близлежащих штатах нечто грандиозное — что сделает нечто грандиозное из нее самой.
Обещание, бег, взрыв — и жизнь оказалась стремительной, обжигающей легкие. Любая дорога открывалась перед ними по щелчку курка, неотличимому от шума затвора фотокамеры, и никто не мог за ними угнаться: ни полицейские, ни ветер, ни сам Господь.
Клайд подозревал поначалу, что Бонни любила только силу пистолетов в его руках. «Это было бы слишком просто», — шептала в ответ на сомнения Бонни. На самом деле она любила в Клайде даже отсутствие того, что у него получилось подарить ей лишь единожды, ближе к самому финалу. В ней силы плоти хватало на обоих. Но не только этого. Бонни умела размашистыми словами творить чудеса и одним стихотворением навечно сохранила Клайда в памяти многих.
Быть может, Клайд не заслужил ее сердца. Золотого сердца, пшеничных волос, лихорадочных движений, бледных ладоней, перепачканных в дорожной грязи.
Свобода опьяняла не хуже виски, но в конце любой дороги их колесницу победы поджидала бесконечная липкая пыль, и осознание того било по голове, как похмелье. Еще сильнее били слова, которые проскрипела старая миссис Паркер, окруженная пылью, в которой Бонни родилась и выросла: «Лучше тебе и дальше бежать, Клайд Бэрроу. И ты это знаешь».
Конечно, он знал. И Бонни тоже. Они стали звездами, а звезды проносятся по ночному небу так быстро, что далеко не все успевают загадать желание.
В трудные времена вариантов немного: либо покрываться вековой грязью в техасской глуши, покуривая на кресле-качалке у крылечка, либо мчаться куда глаза глядят, всё дальше и дальше, с центральных дорог до окольных тропинок. Беда скрывалась в том, что им хотелось рано или поздно примчаться хоть куда-нибудь.
Падающие звезды не находят дом, и путь обратный им закрыт.
Разве странно, что споткнулись они о пулеметную очередь? Так явно не показалось бы ни той обнаженной девушке, хмурившейся в окно на втором этаже, и не тому парню, чуть прихрамывавшему на правую ногу. Но как же было бы хорошо побыть вместе еще немного! Наверное, они всё-таки летели слишком быстро. Судьба не всегда справедлива к тем, кто настолько счастлив друг с другом.
***
Они бы в любом случае нашли друг друга, но когда они встретились в следующий раз, жизнь уже давным-давно началась.
Оклахома днями горела и леденела ночами: пестрые прерии, стремительные реки, усеянные острыми камнями, горизонт, обрамленный неровной кромкой гор, расчерченные по линейке шоссе, около которых ютились закусочные с неоновыми вывесками, и неизбежно высокое небо над головой, да кремовые облака, оставленные расторопной кистью. Посреди такого разноцветья немудрено затеряться.
Луиза хотела затеряться, и поэтому пронеслась через эти просторы и одним моментом возникла в спокойствии Арканзаса, и тогда же густой туман, которым была окутана глупая судьба Тельмы, понемногу начал закручиваться в один из дьявольских вихрей, что так часто проносятся по штату.
Заметив мрачную девушку, курившую на парковке, присев на капот потрепанного кабриолета, Тельма подумала: «Какие у нее сильные руки. И джинсы яркие, как кусочек неба». Примерно через месяц, натолкнувшись в супермаркете на задумавшуюся над списком продуктов девушку, на плечах которой были раскиданы огненные кудри, Луиза сказала: «Я тебя часто здесь вижу. У тебя юбки такие пышные, как облачка».
Обычно знакомства в супермаркетах ни к чему хорошему не приводят — но ведь и знакомиться обычно пытаются сальные мужики, от которых несет перегаром. Тельма это знала, потому что примерно так и выскочила замуж, еле-еле окончив школу. От Луизы тоже слышался аромат — пряных духов и затаенной опасности, но эта опасность не то бесцельно витала вокруг, не то была направлена очень далеко, за многие пыльные мили от этого городка. Так что сделать следующий шаг оказалось легче легкого.
В забег к свободе они пустились спонтанно, через боль. Как будто выдрали себя из почвы прерий с корнем. Раньше Луиза спасала Тельму от домашнего раздрая, а той ночью — спасла ей жизнь. Луиза отказывалась говорить о прошлом, но то, как она схватилась за пистолет, как яростно застрелила мужика за баром, как быстро взяла себя в руки и обозначила план побега, намекало на то, что прошедшие годы не были для нее безоблачными. Может быть, Тельма не заслужила ее сердца.
Свобода, манившая их из-за границы с Мексикой, била весельем по голове — или, наверное, в том были виноваты бутылочки виски, опустошенные и отброшенные на заднее сиденье.
«Когда мы доберемся, заляжем на дно. Я поработаю официанткой. Тебя тоже куда-нибудь пристроим, — решала Луиза на ходу. — Надоело сбегать». Тельма соглашалась, прикрывала глаза за солнечными очками и откидывала голову назад, чтобы волосы струились по ветру. Ей тоже не нравилось сбегать, но нравилось мчаться к счастью. Она никогда раньше такого не испытывала.
Приближаясь к границе, они с Луизой покрывались пылью и грязью аризонских дорог, как боевым окрасом, и это нисколько им не мешало — даже когда, тратя драгоценные минуты сумерек, Луиза разложила Тельму на сиденье и огладила ей ноги и изящную округлость лобка. «Я могу лучше, чем та смазливая мразь, — заявила она. — Расслабься, с женщиной не страшно. Сейчас ты увидишь звезды».
Луиза не обманула. Тельма на самом деле увидела звезды за прикрытыми веками — светло-бирюзовые, с металлическим блеском, пролетавшие на приглушенном ржавом фоне. Немного позже они сами стали такой же звездой, описав ревущую дугу над обрывом Большого каньона.
Они рвались к далекому дому, где были бы вечно свободны, но досталось им всего несколько мгновений полета. Невероятно мало — только вкусили, не успели распробовать. Они были быстры, но нужно было мчаться еще быстрее. Может, хоть так получилось бы побыть вместе еще немного! Судьба не всегда справедлива к тем, кому настолько хорошо друг с другом.
***
Они бы в любом случае нашли друг друга, и в следующий раз, когда жизнь закончилась, они встретились, чтобы пробиваться в новую.
Дом Вамми был большим, скрипучим и чопорным. Он создавался не для рождения, а для раскрытия и воспитания: умираешь для прошлого и возвращаешься под новым именем для великих дел будущего. Если не совладаешь с грузом ожиданий — можешь умереть в этих стенах окончательно.
Для них был запланирован марафон на многие десятки лет, поэтому приходилось бежать — сначала неловко, пошатывающимися шагами, а потом точнее, увереннее, быстрее.
Мелло знал, что он обязан сделать что-нибудь ошеломляюще великое, но противился чопорности, а тяжесть гонки дарований у него вызывала навязчивую горечь во рту. Мэтту всё это было безразлично — по крайней мере, внешне, — а разглядывать он предпочитал компьютерные экраны, синтаксис языков программирования и Мелло. Так что особой любви они к этим каменным стенам не питали, — но зато питали друг к другу, вопреки установкам воспитателей.
Дураков в доме Вамми не держали, и то, что это была именно любовь, Мелло и Мэтт поняли быстро. Очевиднее этого было только то, что небо — голубое, трава — зеленая, а на солнце видно все пылинки, взмывающие в воздух, когда проносишься по коридору. Мелло пришлось вступить в противоборство с мыслью, что он не самый лучший и, следовательно, ничего не заслуживает, а Мэтт вынудил себя выкарабкаться из кокона отстраненности и молчания. Такими оказались первые подвиги, которые они совершили друг для друга.
«Тебе тут в подметки никто не годится, — заявлял Мэтт, когда Мелло выматывался от противостояния над логическими задачками и так злился, что норовил выдрать себе волосы. — Я знаю».
Мелло не мог ему поверить, даже при том, что Мэтт тогда говорил еще мало и только по важным поводам, но мог помочь в ответ: поделиться чем-нибудь, прикрыть, заступиться. Кроме воспоминаний, у них не было ничего своего, и эти маленькие поступки в их глазах были в сто крат ценнее всего.
Две взлохмаченные макушки — темно-русая, как рожь, и светлая, как пшеница в солнечный день — мелькали рядом так часто, что перестали восприниматься друг без друга. Это произошло плавно и просто: от первых тайных вылазок на свободу до ночевок под одним одеялом. Где ты — там и я.
Но чем взрослее становишься, тем выше поднимаются ставки. Чем выше ставки — тем значительнее подвиги. Наследие L тяготило Мелло. Он обязан был доказать, что достоин называться преемником, и это не отпускало его. Он хотел возглавить этот марафон и бежал, сияя, как лучистая звезда.
Самым значимым подвигом Мелло стало то, что он, пытаясь оградить Мэтта от этого смертельного забега, ушел в никуда, не сказав ни слова. Самым значимым подвигом Мэтта стало то, что он снова нашел Мелло.
«Тебе нельзя быть здесь. Зачем ты это сделал?» — ругался возмужавший и ожесточенный Мелло где-то далеко, через океан, на пыльном и пустынном континенте. «Я хотел тебя найти. Тебе одному нельзя», — легко улыбался ему Мэтт, как будто месяцы поисков совсем ничего ему не стоили. Быть может, Мелло не заслужил его сердца.
В конце пути, зимним вечером две тысячи десятого года, они споткнулись в последний раз — порознь. Ощущалось это не настолько больно, настолько странно. Почти всю жизнь они переплетались друг с другом под разными именами и псевдонимами, и ни планы, ни предназначение, ни необходимость, ни гордость, ни попытки защитить не отменили того, что устремляться в вечность падающей звездой они должны были рука об руку.
Наверное, у отведенного на счастье времени есть свои пределы. Но как было бы хорошо побыть вместе еще хоть немного! Судьба не всегда справедлива к тем, кто настолько подходит друг другу.