Темный сплав

— Достаточно! — она не разомкнула губ, но они оба это услышали, и мокрый мужчина, ее муж или любовник, с коварными бесцветными глазами, орлиным носом и бледной, красноватой, местами потрескавшейся от сурового северного климата кожей, замер. Его светлые волосы цвета мышиной серости, повинуясь импульсу утраченного движения, качнулись вперед, скользнули по волосатой груди, и замерли над лицом Кагыра, самыми кончиками пощекотав нос. Виковарец едва удержался от того, чтобы не чихнуть. Над ним высился истинный нильфгаардец, может, даже аристократ, не зря же он обитается в спальне самой Королевы Цинтры и Великой княжны Нильфгаарда. 

Движение бедер нильфа прекратилось, и Кагыр дернулся, родинки нежеланного любовника, густо покрывающие кожу, заплясали сотней точек перед глазами. Красивые бледно-розовые губы виковарца изогнулись, и из них донесся тихий скулящий звук. Умоляющий, недовольный, плаксивый. Она опять мучила его, изматывала его тело и разум, раз за разом не позволяя достичь вершины.

Она и ее суровый любовник-нильф много дней и ночей кряду мучали его, наказывали, истязали. Сперва Кагыру все это было противно и мерзко, мерзко от самого себя, от того, что его, благородного рыцаря, берут как женщину, сзади, безжалостно, не спрашивая и не нежничая, затем он смирился, и в какой-то момент смирение переросло в некое подобие… благодарности. Пусть, пусть она терзает его! Пусть делает все, что пожелает — он выдержит, он выстоит, а затем получит свою каплю удовольствия, потому что, несмотря ни на что, она будет смотреть на него. Она будет смотреть, потому что хочет этого, потому что он что-то для нее значит. Все еще значит. Большего ему и не нужно.

Великая княжна стояла в нескольких шагах от невероятно огромной королевской кровати. Вся постель была разворочена, на ней, сплетясь телами, лежали двое измученных потных мужчин. Один, худощавый, сломленный, покрытый сотней красных отметил, синяков и ран — Кагыр. И другой — мощный, плечистый, закрывающий одной своей тенью всего Кагыра, покрытый густым ковром жестких русых волос от шеи, с легкой щетиной, до самого паха — орудие его мучения,но не мучитель.

Мучитель же... мучительница была облачена в темное платье в пол без украшений, с фамильным перстнем-печаткой, простым, почти безвкусным браслетом на левой руке и золотой массивной цепью без альшбанда на груди. Гордый стан обхватывал стеганный жилет, отдаленно похожий на верхнее одеяние императора, под ним прятался корсет с металлическими пластинами. О чем Кагыр прекрасно знал, потому как не раз наблюдал разоблачение будущей императрицы: видел, как две личные безмолвные служанки помогают ей менять официальный наряд на походное обмундирование и комплект для сна. Ее пепельные волосы были перехвачены тонким золотым обручем диадемы с крупным черным алмазом по центру, точно так, как любил носить ее отец, и свободной волной спадали вниз, на спину. Сложные прически южан великая княжна терпеть не могла. Сейчас между белыми пальцами с идеально отполированными короткими ногтями она будто сжимала тонкую нить, за которую тянула их обоих. Эта мнимая связь была вполне буквальной, почти физически ощутимой: только одного ее слова, пусть и не произнесенного вслух, было достаточно, чтобы каждый в этой комнате повиновался, вопреки собственным желаниям.  

Цирилла, эта ее, Цири, возмужавшая и очерствевшая копия, была безжалостна и абсолютно безучастна. Каждый миг, каждую секунду ей было скучно, почти ничего ее не забавляло, не задевало ее внутреннего интереса, оставаясь пустым и незначительным. Кроме них, этих постыдных игр в спальне. Так думал Кагыр, ибо, мельком замечая ее за государственными делами или прогуливающуюся с фрейлинами по внутреннему двору, по дворцовым галерея и балюстрадами, он неизменно лицезрел безраздельно властвующую скуку, поперемено сменяющуюся то легким раздражением, то глубоким унынием. Нет, не на когда-то живом, не скованном маской приличия лице, а в ее глазах, все еще безумно ярких. 

Она... Кагыр помнил, как умер за нее. Как в замке опального чародея, он, пытаясь защитить ее, вступил в бой с ловким немолодым наемником, худым и злобным; как получил мечом под ребро и отлетел к стене, ощущая боль всем телом. Попытался зажать рану и, теряя кровь, медленно угасающим сознанием наблюдал, как ее загоняют в угол. Помнил, как до того вытащил ее из горящей, разоренной Цинтры. Он помнил ее ребенком, разбитой девицей, а затем ее же, с горящими пожарами зеленых глаз, давно зажившим шрамом и темными озерами синяков, ворвавшуюся из ниоткуда в гущу боя. Тогда, по ее велению, время растянулось в годы и столетия, загустело, став похожим на сметану, а она, отклонив движение клинка, выдернула его из-под удара и, бросив единственный взгляд на юную версию себя, унеслась с ним прочь. Вынесла его на себе, вырвала у смерти, у того времени и мира, где ему было суждено погибнуть. Украла и укрыла, чтобы... чтобы отомстить за свой страх и позор? Чтобы отплатить за все его «услуги» по полному счету? 

Сперва его заперли в камере, подлечили, покормили, чтобы он не валился с ног от голода. Даже дали поспать больше пары часов на целой лежанке с соломенной подстилкой. Отмыли едва не до скрипа, криво обрезав отросшие темные волны волос и сбрив густую бороду, облачили в одну тонкую сорочку, плотно облепившую худое тело. Без обуви, оружия и белья протащили через весь дворец из подземелья в тронный зал. Он шел, нелепо переваливаясь с ноги на ногу, распорка нижних кандалов мешала идти прямо, руки были скованы между собой цепями, соединяющими наручи с широким чугунным ошейником. Его волокли, как какую-то скотину, на веревке, тянущейся от кольца ошейника к твердой руке одного из офицеров личной императорский стражи. Суровый, бритоголовый и смутно знакомый, солдат бросал на него странные, подозрительные взгляды, полные вопросов и опасений. Помимо командира его сопровождали еще трое стражников. Все четверо образовывали ромб, отрезая Кагыру любые пути побега. 

Когда конвой с пленником прибыл в зал, их встретили двое на тронах. На малом она — формально все еще наследница, но фактически почти полноправная правительница целой империи. В народе ее прозвали Аинвен дэ Маб Феаин Каем, Белый свет вновь восстающего Солнца*, свет надежды, свет спасения для своего народа и своего отца. Белый свет Солнца, что горит в тысячи раз ярче Белого пламени. Свет, что может обратиться погибелью и способен подарить жизнь, а не одно только разрушение. На большом троне — он, отец-император собственной персоной. Он, уже не Белое пламя, но Седой пепел эпохи разрушения, прошлое, медленно уходящее в тень. С ними — несколько десятков гвардейцев и больше никого. Никаких чиновников, советников, магов или служек. 

Бритый командир дернул веревку, заставляя Кагыра рухнуть на колени. Он подчинился. Синие глаза, оттенка самое темной океанической глубины, лежащей у берегов Скеллиге, глянули на них со смирением. А что еще оставалось? Что он мог противопоставить императорской власти? Как избавиться от кандалов? 

Он не ожидал того, что последует дальше. Никто, вероятно, не ожидал. 

Цирилла сошла с трона, полным достоинства шагом проплыла к конвою и забрала веревку из руку офицера. Тот отвесил поклон и покинул зал. Она намотала веревку на ладонь, натянула так, что ошейник впился в кожу, и дернула, заставила пленника упасть на четвереньки. Бесцеремонно задрала сорочку, позорно выставив его нагое тело на обозрение двум десяткам солдат. Ощупала его стопы, затем ноги, особое внимание уделила его промежности, ягодицам и тому, что обычно защищает гульфик, затем двинулась выше и выше, чуть дольше задержавшись на свежей ране под ребрами и шраме на правой руке, и наконец дошла до лица. Все это она проделала с неизменно безразличным выражением, скользя бархатными перчатками по его коже. Напоследок она стянула одну из перчаток, заткнув ее за кожаный ремень — на поясе висел небольшой церемониальный кинжал. Кагыр отметил отсутствие меча: Ласточки не было. Цирилла провела обнаженными пальцами по его губам, а затем надавила, проталкиваясь в рот. Он опешил, но великая княжна продолжила давить, заставляя виковарца распахнуть губы. Скользнула двумя пальцами по небу, погладила язык и добралась до глотки, пощекотав. Он закашлялся, ощущая, как недавний плотный обед с дворцовой кухни ползет вверх и вот-вот готов исторгнутсья прямо под ноги Белого света Нильфгаарда. 

После его отвели в личные покои Цириллы, которые он уже не покидал надолго. Она принялась истязать его, явно отыгрываясь за все причиненные ей страдания, за все страхи, которыми ее наградили многие убитые ею охотники за головами, наемники, чародеи, разбойники и солдаты, за все те ночи, в которые он, ее персональный кошмар, Черный рыцарь в крылатом шлеме без лица, преследовал ее, цинтрийскую княжну, среди горящих улиц родного королевства.

Кагыр аэп Кеаллах не мог понять, как та, которую он любил, ради которой отдал жизнь, ради которой многие месяцы скитался по лесам, прорываясь сквозь войну, которую выносил из огня, вывозил из города, рискуя собой… этот испуганно лупающий глазами котенок, трясущийся от единого лишнего звука или лязга мечей птенец, стала этим.. этой злой, мстительный, холодной и коварно особой благородных кровей. А может, она всегда и была такой? Где-то внутри, просто он, по юности наивный, глупо влюбленный и верящий в ее доброе сердце, не мог увидеть в испуганной отроковице, отчаянно храброй и непокорной девице, эту жестокую натуру. Или попросту не желал видеть? Впрочем, все это было неважно. Она больше не была Цири, не была той, кого он знал. После, лежа в одиночестве чужой спальни, Кагыр не раз задумывался, что сталось с Ласточкой, стальным мечом, подаренным Цири мастером-краснолюдом. «Раз его нет, — рассуждал виковарец, — то и она больше не ведьмачка. Ждать от нее следования ведьмачьему кодексу или иным законам морали не стоит». 

Цирилла сполна отомстила ему за всех, за все и даже сверх, самым извращенным и жестоким из способов: она обратила его, аристократа, воина и мужчину, в бесправного наложника, в тренировочный снаряд для сброса пара от тяжелых заседаний и забитых делами дней. Именно на нем она срывала глухое раздражение императорских будней, когда каждый проситель выводил ее из себя абсолютно абсурдными прошениями и каждый исполнитель норовил досадить ей сильнее и, будто нарочно саботируя любой ее приказ, выказывал явственное сомнение в самом ее праве на эту власть. Ярость Цириллы была болезненной, жестокой, унизительной, но не смертельной, не калечащей. Когда она хотела подчинения, она гнала его в постель, когда хотела боя — на внутренний двор. Велела обрядить его в простые латы и отконвоировать к тренировочной площадке.

Они сражались много, часто, по-разному, на равных и нет. Она могла биться врукопашную, не применяя магических сил, могла сражаться на мечах, иногда, когда ее дурной настрой перевешивал азарт и крохи уважения к его былым заслугам, она стреляла по нему из лука или самострела, как по мишени; освобождала свои нечеловеческие силы, в прыжках сквозь пространство изрезая его мечом, как сыр шпажкой; брала под контроль его разум и билась с целой квадрой, а то и десятиной, или, напротив, натравливал на него одурманенных заклятьем солдат. Цирилла его не жалела, но всякий раз, раня его, ломая ему кости, выкручивая суставы и оставляя многочисленные темные синяки, никогда не заставляла излишне страдать. Не отказывала в помощи ради того, чтоб посмотреть, как он будет изнывать от боли, терять сознание от слабости и тащиться через весь замок на едва держащихся ногах. Нет, она вместе с ним перемещалась в лазарет или призывала персонального лекаря, одаренного магией. Забавно даже, но она его учила, учились вместе с ним, в тренировочных боях постигая новые приемы, пробуя новые орудия. 

Еще важнее то, что она никогда не мешала насилие физическое и сексуальное. То, что происходило в спальне княжны, там и оставалось. Все прозвища, грязные словечки, условности и забавы не выносились за порог. Спальня существова отдельно, тренировочная площадка — отдельно. Ее фантазия по части сексуальных извращений не знала предела, но при том, она оставляла все это только для себя. Ни разу после позорного осмотра его тела в тронном зале она не унижала виковарца прилюдно, не трогала за причинные места, не поддразнивала, не приманивала теми звуками и жестами, какими портовые рабочие приманивают шлюх из боределй. Никому, кроме немногих посвященных, кого допускала в свои покои и кого часто использовала в тех же играх, не давала видеть его жалким, распятым, отраханным и униженным. В ней не было жалости, но так же не было и кровожадности. Она знала меру, будто начертив однажды кругом себе замкнутую линию, запретила себе ступать за нее.  

Но то было за пределами спальни, сейчас же они пребывали в ней. Кагыр задохнулся, внутри все пульсировало от едва сдерживаемого желания и жадности. Он стал... шлюхой, чего уж тут стесняться. Имперской шлюхой, не фаворитом или любовником, не равным, не тем, кто выбрал или кого выбрали, а тем, кого... украли, присвоили, пленили. Но с каких-то пор этот статус, это положение вещей его не тяготило, потому как иным, единственно возможным исходом для него была смерть. 

Морвран, а это был именно он, недовольно заворчал, порождая в груди тихий раздраженный звук, поразительно похожий на рычание. Его невестушка, уже в который раз используя его в качества, позвольте, подобия фаллической модели, трахала им своего ненаглядного голубоглазого наложника, и не давала ему кончить, мучая как юнца (наложник был на десяток лет моложе самого нильфа), что так сладко сжимался на нем и и при том отвратительно, по-женски корчил премилое личико, так и самого Морврана. И вот сейчас наложник вновь сладко сомкнулся вокруг морвранова клинка. Воорхис сжал мощными ладонями дорогую офирскую ткань, струящуюся под пальцами холодной гладкостью, стараясь не двигаться. Он знал, что если не послушает Цириллу, она заставит его делать так, как сама того желает, принудит магией. Чертова нордлиндская ведьма. После каждого ее вторжения в беспокойный морвранов разум голова нещадно болела еще час или два, будто разбитая топором тыква. И с чего вдруг она решила опутать его разум во время постельных игрищ, чего никогда ранее не совершала?.  

Прошла секунда, вторая, третья, время растянулось, Цири любовалась двумя застывшими в соитии мужчинами, один из которых по рукам был связан крепкими веревками, тянущимся к кольцам в каменной кладке стен, а второй, покрасневший и раздраженный, застыл над ним. Когда каждая мышца у Воорхиса затекла, а возбуждение, поддерживаемое лишь стараниями наложника, в такт собственному дыханию, сокрашающему свои внутренности, понемногу начало спадать, Цирилла приказала: «Двигайся!» Морвран с трудом двинул бедрами, и, мгновение назад казалось, дремавший под ним наложник дернулся и тоже двинулся навстречу. Его темно-голубые, влажные, будто слезящиеся глаза прояснились. И было в них столько насмешливого торжества и вожделения. Масляный, поплывший взгляд морской глубины в оковах длинных стрел ресниц будто смеялся и вместе с тем жаждал. Примитивно, покорно, без капли гордости и стыда наложник двигался навстречу чужому телу. Миг, только миг он смотрел на Морврана, а затем повернул голову в сторону великой княжны. Ее пальцы, будто дирижируя движениями чужих тел, танцевали перед налитой грудью, охваченной темной тканью жилета. Она не улыбалась, но Морвран ощущал, как ее сила, подчиненный воле чародейки Хаос, ползет по телу, облизывает потоками силы кожу и пробирается прямо в разум. Глаза Воорхиса на секунду ярко загорелись зеленью, тут же разошедшейся кругом по радужке и застывшей тонким пульсирующим ободком по кромке. 

Цири не была предрасположена к чтению мыслей, ее разум в моменты близости не открывался навстречу другому разуму, как у Йеннифэр, ее магия стремится скорее не понять, а почувствовать, потому ощущения чужих тел, порывы и реакции более простые и примитивные, чем сложные эмоции, были всецело доступны ей. И сейчас через разум Морврана она ощущала Кагыра, видела и слышала все то же, что и самый успешный командир военных сил Империи в Третьей Северной Войне. Это был не первый раз, когда она вторгалась в разум Воорхиса, и не первый раз, когда она заставляла своего номинального жениха трахать спасенного Черного рыцаря. В этом действе было некое невероятное удовольствие: она делала, повелевала, вбивала его в постель, ощущала тугость его внутренностей, тепло его тела, слышала под самым ухом тяжесть дыхания и громкие стоны, при этом не касаясь, не трогая, не принимая в этом непосредственного живого участия. Насилие без насильника, надругательство без вины, месть без крови. Морвран — ее клинок, Кагыр — тренировочная кукла. Они — орудия, она — воин.. или палач. И никаких жертв, только темное наслаждение и радостный гул магии в теле. Никаких касаний и почти никаких взглядов. Особенно мужских. Ее порой воротило от мужчин настолько сильно, что хотелось выхватить кинжал из ножен и перерезать глотку каждому ублюдку, бросающему на нее взгляд. Впиться в зенки каждому гвардейцу и чиновнику. Чужие же касания, будто то женские или мужские, вызывали дрожь отвращение и те жы мысли: клинок-удар-смерть. И только немногие живые — слуги, отец… множество раз прикасавшиеся только с дозволения, по ее желанию, молчаливо ждущие разрешения долгие минуты и дни, допускались близко, могли…. имели право без опаски трогать Цириллу. Постель же ее, не та, что была в спальне, а настоящая кровать для сна в наглухо заколоченной, закрытой высоченной башне, куда попасть можно было только через телепорт, оставалась пуста и холодна. А эти игры помогали не сойти с ума от телесной жажды, ощутить желанное, но недоступное, почувствовать в единении тел, пускай и чужих удовольствие, когда-то кем-то опороченное, замаранное и отнятое. 

Морвран продолжил двигаться, но наложник под ним как-то странно дернулся, будто стараясь отодвинуться, посмотрел прямо в глаза, а затем потянулся к вверх и поцеловал. Воорхис, чье сознание, затуманенное похотью и магическим вторжением, никак не противилось происходящему, поддался этим мягким губам. Ничего странного он не видел в поцелуе с тем, кто лишь несколько минут назад вызывал в нем раздражение, презрение и почти отвращение. Ладони Морврана заскользили по простыни, добирались до тела наложника, стиснули худощавую спину, одна легла между лопаток, вторая продолжила свой путь по позвоночнику до поясницы. Воорхис прижал бледного нал… любовника к мощной груди, мимоходом отметив, что за месяцы пребывания во дворце тот набрал некоторую массу и стал крепким, а местами даже дразняще упругим. Не женщина, далеко не женщина, хотя, признаться, трогать его стало не в пример приятнее, чем раньше, когда юнец напоминал побитую облезлую псину. 

Стало теснее, ближе, жарче. Таранящие движения клинка — мягче и мощнее. Кагыр дернул связанными руками, через боль вывернул плечи, приобнимая мучителя, сжал его мощные бедра ногами. Все, о чем он мог думать — это Цири. «Цири! Это Цири со мной! Это она, а не он!» Один этот факт, доказываемый лишь тонким зеленым обручем в водянистых глазах напротив, менял все. Кагыр сходил с ума, горел, подавался навстречу, трахался так яростно, целовался так страстно, будто после уже не случится. Будто будущего для него не предначертано, и следующего акта его жизни невидимый демиург не написал. 

Любовник Цириллы сильно стиснул его, сжал ладонями, до красноты натягивая кожу, и в два коротких жестких движения завершил все триумфом. Кагыр рухнул в пучину чуть раньше, плотно обхватив чужой меч ножнами. Мужчина оторвался от рта Кагыра и заскользил губами по судорожно дрожащей шее и ниже, провел языком по ключицам, скользнул к уху и по щеке вернулся к губам. Он, будто зная, что делать, осторожно вытащил свое уменьшившееся достоинство и по белому семени проник пальцами внутрь, начав неторопливо, почти издевательски медленно ласкать изнутри. Кагыр окаменел, бедра свело судорогой, тело насквозь прошибло недовольной дрожью. Больно не больно, но ощущения слишком… слишком сильные, слишком яркие, настолько слишком и чересчур, что почти до боли. Он пробовал вырваться из пут, травмируя и так растянутые суставы плеч, бил пятками по бледным ляжкам и скулил в чужие губы. Слишком хорошо, слишком плохо, просто слишком. Если бы его сейчас затянуло в омут беспамятства, он был бы благодарен своему ослабевшему телу, но он, как и всякий рыцарь, был слишком выносливым. 

Цири не сделала к ним и шага, но по ее слегка порозовевшему лицу и застывшим в странном жесте рукам совершенно было ясно, что она тоже погружена в это, переживает все оттенки боли с ними. Кагыр попытался поймать ее взгляд, секунда, другая, зеленые глаза прояснились, затем ладони изящно опустились, и любовник почти отскочил от него. Морвран брезгливо обтер пальцы о дорогую ткань, скривил полные бледные губы и обжег княжну яростным взглядом. Затем, не потрудившись накинуть на нагое тело хотя бы халат, нетвердым шагом покинул спальню, удалившись в прилегающую гардеробную, где тихо, как мыши, сидели две личные цириллины горничные. Кагыр до сих пор не знал их имен: у двух странных зеленоволосых темнокожих девиц языки отрезаны, а на шее выжжен тот же ряд рун, что и на ее мече. «Зираэль». 

Кагыр дышал, закрыв глаза. То, что Цирилла проникла в разум его… любовника — пора уже признать сей факт — не было чем-то плохим или хорошим, лишь чем-то новым. Новым способом заставить его поверить, раскрыться, новым способом унизить и ранить в угоду собственному удовольствия. У Цириллы было великое множество инструментов для насилия над его телом: любовник, магические приспособления, психокинез, и вещи, совершенно не предназначенные для любовных игр, вроде свечей или столовой утвари, — она почти никогда не трогала его сама, а голыми руками и подавно, кроме того единственного случая в зале. Еще больше у нее было способов для насилия над его разумом и издевательства над жалкими истлевшими остатки того, что когда-то было аристократической гордостью рыцаря: чтение мыслей, иллюзии, магические эликсиры разных свойств, внушение и прочее, вконец омерзевшее ему чародейское искусство. Но ко всему, что она могла выдумать и сотворить, Кагыр был готов и даже где-то, за стеной из ужаса и человеческой трусости, безмерно и безрассудно благодарен, а страшился иного… Боялся он наступления момента, когда она, безжалостная и жестокая, темный сплав знакомой ему Цири и незнакомой Цириллы, устав от своей куклы-марионетки, отдаст его в какой-нибудь особый бордель или призовет на помощь, помимо любовника, нескольких гвардейцев. Но этого не происходило. Ничего не происходило. Неделю, месяц, и вот время постепенно подползало к году, но никто, кроме любовника и служанок, не касался бывшего рыцаря. 

— Спасибо за сегодня, наложник, — имени его она тоже не произнесла, как не произносила с самого спасения. Лишь кивнула, слегка прикрыв глаза. Это все, чего он заслуживал. Призванные по мысленному зову госпожи служанки бесшумно выплыли из дверей гардеробной, которую уже покинул нильф. Они развязали веревки, синхронно подняли виковарца, до странного сильные при своем малом росте и худом тело, и через гардеробную оттащили в огромную личную терму императорской семьи, расположенную во внутреннем крыле дворца. В четыре руки его погрузили в гигантскую металлическую бадью, наполненную горячей водой, отмыли, завернув в отрезок пушистой ткани, проводили обратно.

Кагыр пролежал на постели добрых три часа, даже умудрился задремать. Думалось, что на сегодня его «служба» окончена…

_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

*Ainewen de Mab Feainn Caem (ст. речь) — Белый свет молодого поднимающегося Солнца (буквальный перевод). Здесь имеется в виду культ Великого Солнца, главенствующему верованию в Нильфгаарде. Хотя отчасти этот титул противоречит мужскому началу самого культа и восхваляемому идеалу жреца-императора, он вполне вписывается в сочетание культа с древним эльфийским пророчество Итлины (Aen Ithlinnespeath), распространившимся в годы трех Северных Войн на территории Нильфгаарда из-за вхождения части земель нордлингов в состав Империи.