Всплыть со дна

Билл всегда, сколько себя помнил, чувствовал себя несуразным, и несуразно в нем было все — от высокой крупной фигуры, неуклюжей и лишенной всякого изящества, до склада личности. Он твердо знал, что таких как он не любит никто и никогда. Доказательством этому была вся его жизнь. Да и за что можно было любить такого грубого, неряшливого, угрюмого, вспыльчивого и неспособного человека? Он не питал иллюзий: просто знал, что принять его таким могла разве что собака или лошадь, или еще какое-нибудь животное. К животным он питал странную, никому не понятную нежность. Даже когда он присоединился к большой банде, напоминающей чаще семью, чем шайку бандитов, ему казалось, что и тут большинство товарищей, которые должны были быть ему братьями и сестрами, терпят его только из уважения к своему благородному лидеру… Билл, впрочем, тоже испытывал по отношению к нему благоговейный трепет и почти детскую привязанность, хотя и с трудом понимал его взгляды. В конце концов, он спас его от жалкой пустой жизни и позорной смерти в канаве… Может быть, Билл и был тугодумом, но на доброту он неизменно отвечал горячей благодарностью, — а Датч был к нему добрее, чем все его прежние знакомые вместе взятые. И все же его неизменно терзало чувство, что он недостоин ни такой доброты, ни малейшей капли внимания своего кумира или любого из его близких. Именно это обстоятельство и не давало ему сблизиться хоть с одним человеком в этой банде. Одна мысль о том, что они могут заметить, насколько глубоко его невежество, или узнать его грязный секрет, приводила его в ужас…

Он защищался своей грубостью. Как бы ни было ему одиноко, страх был сильнее этого одиночества… За шесть лет в банде он не приобрел здесь ни одного близкого друга. Его считали непроходимо тупым и неотесанным, но это, по его мнению, было лучше, чем то отвращение, что они непременно должны были почувствовать, узнав его мерзкую тайну. Почти шесть лет угрюмость Билла и пренебрежение остальных членов банды позволяли удержать это зыбкое равновесие — и временами Биллу даже удавалось испытать пьянящее чувство общности с остальными. В эти моменты, сидя со всеми у костра, шутя с ними, смеясь над их историями и распевая похабные песни, он чувствовал себя счастливым… Как бы ни были коротки эти минуты, это были самые приятные и безмятежные мгновения в бандитской жизни Билла. Временами он так глубоко проникался этим чувством всеобщей близости и доверия, что даже подумывал рассказать им обо всем честно и предстать перед их судом таким, каким он был, — но каждый раз страх и воспоминание о том, чем такая откровенность обернулась в прошлый раз, останавливали его в последний миг. Он продолжал молчать, храня в секрете и свое разбитое сердце, и свою жажду совершенно невозможной запретной любви, и все те унижения и насилие, что ему пришлось перенести в прошлом… И все же вечно это длиться не могло. Может быть, Билл и предчувствовал это, но ему никогда не хватало смелости и решительности, чтобы взять дело в свои руки. Один взгляд на письмо, свидетельствовавшее о его увольнении из армии за попытку убийства и неуставное поведение, приводил его в такой ужас и отчаяние, что он не решался сказать об этом ни слова остальным. Все его товарищи знали только то, что некогда он служил в армии, и это был еще один повод для чаще всего беззлобных шуток, не более того. Большего он ни за что не рискнул бы им сообщить.

Хрупкое равновесие было нарушено появлением нового члена банды, а точнее — его поведением. Мика Белл был не особенно высок ростом, но сложен крепко и плотно, бледен, светловолос, светлоглаз, несколько неряшлив, лукав и груб. В общем-то мужчины вроде него никогда не были во вкусе Билла; он едва ли согласился бы провести с ним ночь, даже если бы тот вдруг воспылал к нему страстью… Впрочем, после одной попытки, обернувшейся для него только болью и разочарованием, Билл больше не пытался сойтись ни с одним мужчиной. И все же поначалу Мика понравился ему — не как мужчина, но как человек, который мог бы оказаться для него родственной душой: казалось, он тоже хранил какую-то тайну, которая тяготила его и отталкивала от остальных… Тот факт, что оба они хранили свои секреты, несколько притягивал их друг к другу и позволял надеяться на дружбу, но длилось это недолго. Билл быстро понял, что Мика похож на него только на первый взгляд: в нем не было ни затаенной робости, ни чувствительности, ни странной нежности к тем, кто готов был его принять. Грубость и склочность Билла были напускными, они защищали его хрупкую душу от новых ран. Мика же был груб и жесток по своей натуре, и ничего хрупкого и чувствительного в нем не было вовсе, — зато он за милю чувствовал чужие слабые места и безжалостно бил по больному ради развлечения. Разумеется, Билл, старавшийся поначалу во всем поддерживать новичка, тоже вскоре стал его жертвой. В этом в общем-то не было ничего особенного: он издевался над всеми, не щадя даже маленького Джека, который попросту не понимал многих его насмешек, поскольку был всего лишь четырехлетним малышом… Вот только за Джека всегда кто-нибудь вступался, а взрослых слова Мики часто и вовсе особенно не трогали. Только Билл надламывался, хотя и затаенно, от каждого жестокого слова, — но кто же попытался бы защитить человека вроде него? Впрочем, он никогда и не подавал вида, что издевки хоть немного задевают его чувства, даже когда к глазам его подступали слезы. Для всех он был как валун — не то слишком тверд, чтобы чьи-то слова могли навредить ему, не то слишком глуп, чтобы даже понять, что его оскорбляют. Полгода Билл терпел и разве что прятал боль и обиду за гневом, но вечно это длиться не могло. Он был привычен к чужой жестокости, словесной и физической, — в конце концов, он был окружен ею всю жизнь, — но привычка не значила, что терпение его было безгранично. Обиды и боль копились, и он понимал, что рано или поздно они найдут выход, пусть даже помимо его воли… Дать же им выход, пока этого не случилось, он ни за что не решился бы.

Тот день словно был обречен быть злополучным с самого своего начала. На рассвете Билла растолкал Хавьер, чтобы со своей вечной заговорщической улыбкой заявить, что они отправляются на дело в город, и отказаться было нельзя, ведь это была идея Датча. Впрочем, Билл и не подумал бы отказывать Датчу и Хавьеру: один из них был его кумиром, во втором, несмотря на всю его насмешливость, он чувствовал что-то близкое и почти родное… Отправиться на дело с ними, пусть и в такую рань, он, вероятно, был бы даже рад, — если бы не четвертый участник этого дела. Мика Белл собственной персоной!

Один его вид вызывал у Билла глухое отвращение, перемешанное с отчаянием и безотчетным страхом: хоть он и не выделялся особенно внушительным телосложением, да и драк всегда избегал, от него веяло какой-то угрозой. Всю дорогу до города Билл старался не смотреть в его сторону, но и без того у него перед глазами стоял его образ. Коренастая полноватая фигура, странное лицо — вроде бы вполне обычное, не отмеченное каким-нибудь бросающимся в глаза уродством, но с такой яркой печатью одновременно злости, безразличия и отвращения ко всему, что от него хотелось поскорее отвернуться, — светлые, но непроницаемые зеленоватые глаза, выражающие те же ярость и равнодушие, что и все лицо, похожие на паклю волосы цвета соломы, спадающие из-под белой шляпы почти до плеч… Он не нравился Биллу, и дело было совсем не в том, что его никогда не привлекали блондины. Вся его внешность вызывала смутное ощущение грязи, от каждого прикосновения его прохладных широких ладоней хотелось отмыться — и это Биллу, который сам был вопиюще неряшлив даже на фоне бандитов, живущих в лесу в палатках! Когда-то Мика возмущался тем, что ему пришлось ночевать в одной хижине с Биллом, — сейчас же Билл был готов хоть под присягой поклясться: он сам с большим удовольствием провел бы ночь на улице в сугробе, чем рядом с Микой… К тому же Мика был вороват и любил лезть не в свое дело: его несколько раз ловили за руку, когда он рылся в чужих вещах и пытался читать чужие письма. Билл видел его и у своей палатки, и его бы это не тревожило, если бы не то самое письмо... В том, что Мика искал именно его, — или еще какое-нибудь свидетельство о грязных тайнах, — сомневаться не приходилось. В конце концов, никаких особенно ценных вещей у Билла никогду и не было, и об этом знали все... Иногда Билл видел в кошмарах его кривую злую ухмылку, когда он рассказал бы всем о его секрете. В такие моменты он иногда даже порывался взять и рассказать самому — то ли от отчаяния, раз раскрытие все равно было неизбежно, то ли назло Мике. И все-таки страх останавливал его. Он и так был переполнен болью и горечью, а если бы все узнали, да еще и от него самого, они полились бы через край. И что тогда? Билл не знал точно, но ему казалось, что это должно было быть что-то очень страшное. Ему оставалось только следить за вещами и тихо ненавидеть Мику...

Ехать с ним на дело было особенно неприятно — тем более, что всю дорогу он болтал без умолку. Его грубый резкий голос с приторными заискивающими нотками, что проскальзывали каждый раз, когда он говорил о Датче, вызывал не меньшее отвращение, чем его лицо. Биллу пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не попытаться выбить его из седла и протащить несколько ярдов по пыльной дороге. Единственным утешением ему служило то, что Датч и Хавьер явно тоже были не особенно рады компании Мики и слушали его болтовню с очень кислыми лицами… В город Билл въезжал с облегчением: во время дела Мике уж точно пришлось бы остановить поток своей болтовни.

Само дело было простым и привычным — обнести очередное заведение для богатеев, каких в центре этого городка было немерено. Они проворачивали подобное уже десятки раз. Этот отличался разве что тем, что действовать было решено тоньше: не врываться, выбив дверь ногой, с оружием наизготовку и закрытыми лицами, а отвлечь всех и обокрасть кассу под шумок… Билл должен был притвориться пьяным и привлечь к себе всеобщее внимание в заведении своей неловкостью и склочностью — таков был план.

— Тебе нужно будет буквально сыграть роль самого себя: веди себя точно так, как обычно, когда выпьешь! Шуми, цепляйся ко всем, свались в самом неподходящем месте… можешь даже драку затеять — это будет нам только на руку, — так напутствовал его Датч перед входом в игорный дом. Билл прекрасно знал, что и трезвым не очень-то приятен, а пьяным становится совершенно невыносимым. Умел он и притворяться пьяным — в общем-то это было то единственное, что он мог изобразить убедительно: в целом он был ужасным актером, и все об этом знали. Сейчас, на этом деле, его всего второй раз в жизни просили что-то изобразить. Ему было страшновато: в прошлый раз, когда ему пришлось притворяться своим на вечеринке местных богачей, он откровенно страдал… Впрочем, Билл привык подчиняться. Приказ для него был приказом, и он даже мысли не допускал о том, чтобы спорить. Подавлять сомнения, страхи, жалость к врагам — вот первое, чему его научили в армии, и каким бы неспособным учеником он ни был, те уроки, что ему все же удавалось усвоить, врезались в его память намертво.

— Сделаем, — коротко буркнул он, делая решительный шаг к двери.

В следующий миг он уже распахнул ее широким неуклюжим движением, и все взгляды тут же оказались прикованы к нему: он нарочно толкнул дверь с такой силой, что стекло в ней треснуло от удара о стену, и нечаянно споткнулся обо что-то, едва не растянувшись во весь рост на полу и уронив свою шляпу.

— Черт! И куда я завалился… — вот были первые его слова, обращенные к людям в зале; это он сказал скорее растерянно, чем зло, но продолжил с яростью, на какую способны лишь пьяные: — Вы на кой ляд кинули эту фигню под дверью? Чтобы народ спотыкался?! Хотели надо мной поржать? Свиньи! Я ж за вас воевал! А вы? Из вас хоть кто-нибудь винтовку в руках держал? Завалятся сюда индейцы — вы ж все визжать будете, как бабы! А я вас всех спасу… если захочу… потому что вы — напыщенные слюнтяи!

В общем-то самое трудное Билл уже сделал: он всецело завладел вниманием посетителей, Мика и Датч проскользнули вслед за ним незамеченными… Оставалось лишь потянуть время, — а он начал входить во вкус. Во время вечеринки у мэра он еле справлялся с желанием рявкнуть на кого-нибудь из них, а то и накричать на всех, чтобы вели себя как живые люди, а не восковые куклы. Здесь ему в общем-то хотелось того же, поскольку публика в зале выглядела очень прилично и совершенно неестественно. Билл, неотесанный и неловкий, чувствовал себя среди них очень неуютно, и оттого снова хотел напасть, пока не напали на него… Что ж, здесь именно это и было нужно, и он с удовольствием выплескивал на посетителей всю ту безумную смесь чувств, что накапливалась в нем от постоянных попыток сдерживаться. Такие моменты были для него отдушиной. Только так он мог кричать, срываясь то на рык, то на рыдания, не боясь, что его грубо заткнут. Драки, да еще пьяный сон вповалку, были для него едва ли не единственной возможностью прикоснуться к другому мужчине... Втайне мечтая об объятиях и ласке, он затевал пьяные драки везде, где только мог: ни на что большее, чем тумаки и оплеухи, он не смел и надеяться. Здесь, впрочем, не было риска нарваться на сильный удар. Игроки были все как на подбор либо тощие, либо рыхлые...

Билл пристал к какому-то джентльмену в белом костюме — тот будто нарочно был, как и Мика, бледным блондином с мутными светлыми глазами и неприятным лицом, хотя и был при этом постройнее, а одет и причесан был куда аккуратнее… Однако последнее только придавало ему какой-то особенно фальшивый вид. Все это растравило его неприязнь к Мике. Он был очень рад возможности отыграться хотя бы на этом богатеньком мерзавце, раз уж нельзя было хорошенько вздуть самого своего мерзкого товарища.

— Вот ты… ты форменная крыса! Или… как эту тварь болотную зовут? Саламандра, вот! Или гадюка, — хрипло прорычал Билл, сгребая этого джентльмена за грудки. — Ну и рожа у тебя… урод ты.

— По-моему, сэр, вы пьяны! — воскликнул этот незнакомец дрожащим голосом, хватаясь за руку Билла. Разумеется, он был возмущен его поведением, — но что он мог сделать против мужчины на полголовы выше и вдвое шире? Он был в ужасе, он счел за лучшее постараться не злить лишний раз пьяного вояку.

— Я-то просплюсь, — Билл недобро оскалился, обнажая свои нездоровые кривые зубы, — а тебя как мамка уродом родила, так ты и помрешь уродом! Гад ты бесхвостый…

— Прошу прощения, сэр, откуда такие выводы? Я хорошо знаю мистера Рида, знаю его круг знакомых и, насколько мне известно… — попытался было вмешаться другой мужчина, сидевший за тем же столом, но Билл грубо оборвал его:

— А ты заткнись, пижон чахоточный! У тебя рожа не лучше. А этого мурломоя я не знаю, но все по глазам вижу! — и слукавил: он вообще не понимал, как можно что-то видеть по глазам, просто повторил для внушительности фразу, услышанную от Датча. — Вообще вы все тут — дерьмо в проруби, слышите вы? Может, я пьяный дурак, но я хотя бы не трус, а вот вы… Ну, кто со мной один на один выйдет?

Дальше начался переполох. Билл схватил мистера Рида уже не только за воротник, но и за горло — правда, не слишком сильно, потому что Датч строго запретил ему убивать лишний раз, но и этого хватило, чтобы все поверили в его намерение задушить. Кто-то пытался разнять их, кто-то — вразумить или хотя бы отвлечь Билла, кто-то звал на помощь… Вокруг стоял такой шум, что Мика мог беспрепятственно шарить во всех ящиках за стойками, что тянулись по двум стенам зала. Даже когда он припер к стенке одного из троих кассиров и приказал угрожающим хриплым полушепотом молча открыть все сейфы, какие здесь были, пообещав застрелить в случае любого неповиновения или попытки позвать кого-нибудь, никто не заметил этого. Мика греб деньги горстями, и никто даже не смотрел в его сторону. Билл, хоть и был рад такой возможности отыграться, в глубине души завидовал ему: в конце концов, ему хотелось, чтобы и ему доверяли роли позначительнее, чем отвлекать возможных свидетелей. Ему тоже хотелось возвращаться в лагерь с полными карманами денег и класть в общую копилку не ломаные гроши, а честную половину прибыли с дела... Но Мика, каким бы он ни был мерзким, знал свое дело не в пример лучше. Эта мысль вызвала новый приступ горького жгучего гнева... Билл поспешил тут же отвести душу на своей жертве. Он отшвырнул мистера Рида к стене с такой силой, что тот лишился чувств от удара, потом точно так же схватил еще кого-то, продолжая выкрикивать проклятия как бы в приступе пьяной ярости… Только когда он ударил кого-то кулаком в висок, обвинив в трусости и мерзкой роже, кто-то из посетителей вспомнил, наконец, о полиции.

Впрочем, и Билл, и Мика уже так вошли во вкус, что даже не заметили призыва бежать за шерифом, — зато заметил Датч, орудовавший в это время на втором этаже игорного дома. Появление законников в его планы, разумеется, не входило, хоть он и понимал, что это не исключено… Однако он все же предпринял попытку избежать этого. Он уже успел обойти весь верхний этаж и забрать оттуда кое-что примечательное — вместе с той прибылью, что сулили кассы и сейфы внизу, этого было более чем достаточно, так что он решил пожертвовать частью возможной прибыли ради безопасности своих людей. Одет он был хорошо, и к тому же как никто умел держаться уверенно в кругу богачей… Пусть его и не знали в городе, он представлялся богатым путешественником, и ему вполне верили. В отличие от Билла, который в любой одежде выглядел несколько неряшливо и в любом обществе держался очень неловко, он запросто терялся в толпе местных, а в игорном доме — тем более.

— Что здесь происходит? Что это за вакханалия? — громко спросил Датч, выйдя на верхнюю площадку лестницы.

— Быстрее, позовите шерифа! — крикнул кто-то из столпившихся внизу игроков. — Тут…

— Уже сам вижу! Я иду за шерифом, — весьма решительно заявил Датч, окинув взглядом поле боя. — А вы пока попытайтесь задержать этого пьяного дебошира сами… если сможете.

Ему еще что-то говорили вслед, но он не слушал. Он пересек зал размашистым шагом, выражая каждым движением и взглядом столько раздражения и решительности, сколько вообще было возможно. Всем своим видом он показывал, что очень недоволен тем, что ему помешали закончить партию, и он начинает сомневаться в том, что попал в приличное общество… Пройдя мимо Мики — его все еще не замечал никто, кроме одного перепуганного кассира, которого он держал на мушке, — Датч незаметно коснулся его плеча, предупреждая о том, что нужно быть готовым уходить в ближайшее время. Этого также никто не видел: Билл продолжал бесчинствовать и расходился все больше, все взгляды были прикованы к нему… Однако сам он успел поймать взгляд Датча — одобрительный и предупреждающий одновременно. Один этот взгляд немного обнадеживал: о нем не забыли, его тоже готовы похвалить! И все-таки раздумывать об этом было некогда. Он тоже приготовился к тому, чтобы сбежать.

Датч вышел на улицу, мимолетно усмехнулся, перекинулся словом с Хавьером, который стоял неподалеку, высматривая законников на тот случай, если они появятся рядом, и торопливо направился к полицейскому участку. У него уже созрел один план — простой, и оттого гениальный… Во всяком случае, так ему казалось. Нужно было только дойти до нужного места побыстрее, а после…

— Там… там… — пробормотал он, почти ввалившись в здание участка и тяжело опираясь руками на стол шерифа. На лице его отражалось крайнее волнение, он выглядел так, будто только что бежал так быстро, как только мог… Всем своим видом он показывал, что намерен сообщить о настоящей катастрофе.

— Что такое, сэр? Говорите же! — отозвался шериф, поднимая глаза от каких-то бумаг.

— Там… — все тем же взволнованным голосом повторил Датч, едва не падая… После же он заговорил быстро и невнятно на каком-то трескучем отрывистом языке, изредка пересыпая его возгласами на плохом английском. Его легко было принять за испанца: он был смугл и черняв, и в его темных глазах горел огонек, свидетельствовавший о чисто южной горячности нрава… Испанцем он и притворялся, хотя в родстве был с итальянцами. И все же ему казалось, что говорить на подобии испанского будет надежнее: в конце концов, итальянцем был один влиятельный местный богач, и законники вполне могли принять говорящего на итальянском незнакомца за его родственника — совершенно ненужное внимание! Однако к мексиканцам, — а по-испански в этом штате говорили в основном они, — здесь относились так презрительно, что можно было с уверенностью сказать, что едва ли хоть один законник удосужился бы выучить их язык…

— Сэр, я вас не понимаю, — устало вздохнул шериф, выслушав его невнятный рассказ. — Вы говорите по-английски? По-французски?

— Только испанский, — отозвался Датч на безбожно ломаном английском.

— Ладно, пойдем, — произнес шериф, поднимаясь со своего места и подкрепляя свои слова жестом. Сам он испанского не знал, но вспомнил, что его знает один из его помощников. Датч послушно последовал за ним, продолжая изображать растерянность и страх, — на деле же он был доволен тем, что отвлек законников: он отчаянно тянул время, чтобы его люди успели уйти… Однако когда помощник шерифа — его нашли через минуту или две на улице неподалеку от полицейского участка — обратился к нему по-испански с каким-то вопросом, он едва не запаниковал. В этом вопросе он едва разобрал отдельные слова… На испанском он знал всего несколько расхожих слов и фраз и разве что умел изображать испанский акцент. И все же выдать свое незнание сейчас значило бы вызвать подозрения, — а это в его положении было недопустимо. Оставалось лишь продолжать трещать на том же несуществующем языке, что и с шерифом, еще быстрее и невнятнее…

В течение следующих двух минут Датч именно это и делал, мучительно соображая, что делать дальше… Как бы ни было ему неприятно это признавать, он просчитался — и на этот случай у него не было плана. Он попытался было взять помощника шерифа за руку и увести его в противоположную от игорного дома сторону, но этого ему сделать не дали. Оставалось лишь судорожно указывать туда рукой и говорить все более возбужденно, чтобы создать видимость, что там происходит настоящая катастрофа. Однако ни шериф, ни его помощник не спешили идти на место преступления — может быть, оттого, что он указывал в сторону окраины, где жили люди победнее и находились заведения подешевле, может, потому что начали что-то подозревать… Датчу уже начинало казаться, что спасти его из этого затруднения может только чудо.

Что ж, может быть, появление здесь Хавьера и было чудом. Во всяком случае, он, лишь бросив один взгляд на удивленных законников, покровительственно потрепал Датча по плечу и коротко перекинулся с ними парой фраз уже на настоящем испанском. После этого полицейские, наконец, тронулись с места и направились в ту сторону, куда им указали, — впрочем, не особенно торопясь: до бедняков в этом городе никогда никому не было дела. Хавьер же, проследив за ними взглядом, вдруг звонко рассмеялся, как только они скрылись за поворотом.

— Ты обхитрил сам себя, а, амиго? Или правда думал, что говоришь по-испански? — спросил он, едва ли не за руку уводя несколько растерянного Датча обратно к игорному дому. — Мне пришлось сказать им, что ты — мой контуженный отец!

— Я по твоим жестам понял… спасибо хоть, что контуженный, а не больной! — досадливо огрызнулся Датч; он был от природы горд, и ему неприятно было признавать, что кому-то другому пришлось спасать его из положения, в которое он попал только из-за собственных решений. — В этом и был план — время потянуть. Ты же видишь, как к тебе относятся только из-за твоих внешности и акцента? Я понятия не имел, что кто-то тут может знать испанский!

— Да, вижу… но все же это Америка, да еще и юг, — здесь многие знают испанский, — лукаво, но совершенно беззлобно усмехнулся Хавьер. Вообще-то он был бесконечно предан и благодарен Датчу, любил его почти так же, как своего покойного отца, но сам по себе был человеком насмешливым, и потому не мог не подкалывать своих друзей. Все знали это, и даже если и обижались, то скорее шутливо: его поддразнивания чаще поднимали настроение, чем оскорбляли.

— Зато не знают голландского, итальянского и немецкого, — а я еще и немного знаю русский… и все-таки несколько слов по-испански понимаю, — отозвался Датч самодовольно и несколько раздраженно. Хоть обычно он и не был особенно обидчив, сейчас он был не в том настроении, чтобы отвечать на эти шутки весельем. В последнее время он много думал о делах и много беспокоился о своих подопечных — это не шло ему на пользу. Он становился раздражительным, мрачным, замкнутым, печальным, он действовал временами суетливо и неосмотрительно… Хавьер понял его настроение по одному только его тону.

— Ну-ну, не злись… Я ничего такого в виду не имел: ты в любом случае в сто раз лучше любого из них, даже если испанского не знаешь. Кто меня спас, когда я от голода умирал в пустыне, кто потом учил английскому? Никто из них не взялся бы! Я об этом никогда не забуду, да и остальным ребятам стоит это помнить! — примирительно улыбнулся он, снова положив руку на плечо своему спутнику.

Ответить Датчу не довелось: они шли быстро и вскоре добрались до того места, где они условились встретиться. Билл и Мика уже ждали их там, причем первый был все еще разгорячен и несколько подавлен, а второй — подозрительно доволен. В общем-то ничего удивительного или загадочного здесь не было: лишь взглянув на них, Датч понял, что Мика опять дразнил Билла, а может, и обвинял его в их маленькой неудаче… Он хотел было вмешаться, но только досадливо поморщился, поскольку у него начинала болеть голова, и говорить было бы трудно. Однако он принял твердое решение все же поговорить с обоими чуть позже, когда отступит мигрень…

Мика не обратил на его взгляд и выражение лица никакого внимания — он вообще редко придавал значение чужим чувствам, если только не вызывал их сам, — а вот Билл принял его недовольство на свой счет: им так часто бывали недовольны, что он привык винить себя. Даже в этой банде, где к нему относились лучше, чем в любом другом месте, он по привычке считал по крайней мере в глубине души, что если кто-то зол, то именно на него. На этот раз он делал в точности то, что ему приказали, но армейское прошлое приучило его к мысли, что в любом его шаге можно найти какую-нибудь оплошность. Даже знай он, что Датч недоволен скорее собой из-за неудачной попытки обдурить законников, он все равно нашел бы в этом долю своей вины... И все-таки такое знание немного успокоило бы его: во всяком случае, это значило бы, что сделал все в целом правильно. Сейчас же мысли о собственной вине еще усиливались замечаниями Мики о том, что он поднял слишком много шума, раз кто-то подумал о полиции, и прибавил работы Датчу, который и так в последнее время чувствует себя неважно… Меньше всего Биллу хотелось огорчать своего спасителя. Одна мысль об этом вызывала у него болезненные, хотя и затаенные угрызения совести. Впрочем, все это он оставлял в глубине души — всем же он показывал, будто совести у него и вовсе нет, и ему нет дела ни до чьих чувств или самочувствия. Он приучил себя к этому, чтобы сохранить свою тайну, и теперь делал это почти машинально, не задумываясь ни на миг. Ему не хотелось показывать слабость ни в чем, — а совестливость он привык считать слабостью. И все же, видя, как Датч хмурился, даже не спрашивая по своему обыкновению ни о прибыли, ни о потерях, он втайне думал о том, как перед ним провинился…

Всю дорогу до лагеря все они, кроме заметно приободрившегося Мики, провели в полном молчании. Даже Хавьер, обычно неунывающий, болтливый и лукавый, на этот раз молчал, хотя и не хмуро, — в то время как Билл и Датч оба были мрачнее тучи. Вернувшись в лагерь, все они разошлись, обменявшись лишь парой коротких ничего не значащих фраз, которые ничуть не подняли никому настроения. Билла же они окончательно убедили в том, что он снова совершил какой-то промах, и им все недовольны… Что ж, ему было не привыкать. Если ему и было обидно и горько от этого, то он поспешил утопить эти чувства в очередной бутылке виски. Спиртное если и не приносило ему облегчения, то во всяком случае помогало забыться и хотя бы на время прогнать раздиравшие его мысли и воспоминания.

На этот раз, впрочем, привычный способ не помог. То ли виски в открытой бутылке оказался разбавлен водой, и оттого недостаточно крепок, то ли чувства и обиды были на этот раз слишком сильны, чтобы их можно было победить таким способом… Как бы то ни было, выпив, Билл почувствовал себя только хуже — хуже, чем когда-либо на собственной памяти. Будто вся та горечь, что копилась в его душе с самого его одинокого детства, теперь поднялась и захлестнула его с головой. Спиртное на этот раз лишь ослабило его, и он не мог больше бороться с этим. Обычно после порции виски или пива он становился вспыльчивее, но на этот раз ему почему-то очень хотелось разрыдаться… Но разве мог он позволить себе это? Он, лейтенант, пусть и с позором уволенный из армии, взрослый мужчина, привыкший разыгрывать бесчувственную грубую суровость, — как он мог плакать? Даже в одиночестве он решался на это лишь изредка, украдкой, или когда бывал так пьян, что уже не мог беспокоиться о том, как о нем подумают… Впрочем, он и не помнил, когда в последний раз пускал слезу. Приняв еще в детстве решение никому не показывать свою слабость, он уже не отступался от него, однако сейчас ему было так паршиво, что скрывать это было как никогда трудно.

Когда же он обнаружил пропажу того самого письма, что свидетельствовало о его увольнении, его глухая горечь перешла в отчаяние такой силы, что он не мог его вынести. За несколько минут до этого он видел, как Мика подходил к другим членам банды, со смехом показывал им какой-то лист бумаги и заговорщически шептал что-то, изредка поглядывая в его сторону… Может быть, виной всему были беспокойство о своей грязной тайне, неприязнь к Мике и тот самый дешевый виски, но Билл ни минуты не сомневался: паршивец обо всем догадался и теперь выдает всем то, что он шесть лет мучительно старался скрыть. Он никогда не отличался ни острым умом, ни ярким воображением, но все же не мог не представить себе в красках то, что ожидало его теперь. Всеобщее отвращение, одиночество, оскорбления, насмешек в сто раз больше, чем он получал до сих пор, унижения, а может, и новое насилие… Один раз ему уже пришлось пережить все это, — и теперь был убежден, что второго раза не вынесет. Так сильно он не боялся, даже вступая в свои первые схватки: смерть в бою обещала быть быстрой, но та перемена, что теперь должна была произойти в его жизни, сулила вечную пытку, моральную и физическую. Одна мысль об этом будущем приводила его в ужас и отчаяние — постыдная для офицера слабость! — и будила самые болезненные воспоминания. Это само по себе было мучением… Стойкость духа окончательно покинула его, когда он увидел, как Мика склоняется с льстивой загадочной улыбкой к сидящему на террасе заброшенного дома Датчу.

Увидев это, Билл бросился бежать: он красочно представил себе, как после этого должен был взглянуть на него его благодетель, и точно знал, что не вынесет одного этого взгляда, не говоря уже обо всех его хлестких насмешках… А впрочем, никакие полные отвращения взгляды — лицо и глаза у Датча были весьма выразительные — и гневные отповеди, щедро пересыпанные издевками, — а он был очень остер на язык, — не могли сравниться с самым главным страхом Билла. Один раз его уже изгнали из единственного его пристанища за его постыдное отличие от других, и теперь ему казалось, что это должно было случиться снова. В конце концов, Датч был дамским угодником и большим ценителем женской красоты, — а именно такие мужчины обычно питали наибольшее отвращение к людям наподобие Билла… Разве стал бы он терпеть рядом с собой такого человека? Билл был убежден, что не стал бы — не стал бы даже искать повод, чтобы прогнать его, а просто заявил бы, что не намерен жить и действовать бок о бок с грязным извращенцем. Кроме того, он был уверен в том, что ни один человек в этой банде не поддержит его и не попытается помочь ему — даже обаятельный и со всеми дружелюбный Хавьер, даже Карен, которой, как ему казалось, он немного нравился, даже чертов бывший О'Дрисколл, ради расположения которого он был готов на все… Представив себе все это, Билл бросился бежать из лагеря так быстро, как только мог — даром что был пьян. Он и трезвым-то не отличался проворством, поскольку был слишком грузен, а сейчас был откровенно неуклюж... Несколько раз он падал, но даже не замечал ни грязи, которой теперь была заляпана его одежда, ни ободранных об землю ладоней. Страх и отчаяние гнали его вперед...

Впрочем, бежал он не слишком долго: на пути его попался большой пруд с грязной стоячей водой. Оказавшись на берегу, он на несколько мгновений замешкался, но после одна мысль, что частенько закрадывалась в его голову прежде, стала наконец твердым намерением… Он знал, что родился на свет только потому, что двое молодых легкомысленных людей пошли на поводу у похоти и любопытства, что ни отцу, ни матери он по большому счету не был нужен, и его не отдали сразу после рождения в сиротский приют только потому, что его бабушка настояла на том, что отец должен позаботиться о своем отпрыске, что ему нигде и никогда не были рады. Из тридцати трех лет своей жизни он лишь три года чувствовал какое-то подобие счастья, — но даже воспоминания о нем были отравлены мыслью о том, как это завершилось. Вся его жизнь сейчас показалась ему нелепой и бессмысленной, будто чья-то злая шутка. Такой же злой шуткой показалось ему теперь его настоящее имя — Марион Уильямсон; это имя мать дала ему будто бы в насмешку, из ненависти, чтобы его дразнили, называя девчонкой. Сколько всего он вынес в детстве из-за одного этого имени! Но даже когда он стал представляться Биллом, когда он перестал даже в мыслях называть себя тем именем, что ему дали при рождении, это ничуть не исправило его положения… Так зачем было продолжать жизнь, бывшую с самого начала сплошной насмешкой и состоявшую из одних только мучений? Какой в этом был смысл? На миг перед его мысленным взором встало лицо Кирана, трогательно неловкого двадцатилетнего мальчишки, бывшего подручного О'Дрисколлов, которого хотелось поначалу замучить, но теперь — скорее приласкать и защитить… Да, ведь он нравился Биллу, это было бессмысленно отрицать! Изредка Билл тешил себя надеждой, что это взаимно: в конце концов, сейчас он лежал в доме, зверски избитый своими бывшими товарищами, и временами так доверчиво жался к нему в поисках защиты, когда была его очередь присматривать за ним, так хватался за его, руки, прося не оставлять его одного, когда он уходил… На миг воспоминание об этом поколебало решимость, но наваждение быстро рассеялось. Билл не верил в то, что действительно может нравиться этому мальчишке — в конце концов, он был старше на тринадцать лет, никогда не отличался ни красотой, ни обаянием, и к тому же когда-то так мучил и запугивал его… Нет, как бы Билл ни любил его теперь, он не смел даже надеяться всерьез на взаимность. Он был уверен, что его возлюбленный только испытает облегчение, если его не станет… Он смотрел в воду, не видя своего отражения, и впервые за очень долгое время давал волю отчаянию. Он больше не мог сдерживаться. Тот самый срыв, который он, вероятно, предчувствовал, все же случился.

Какая именно мысль стала последней каплей? Билл не смог бы ответить на этот вопрос, если бы кто-нибудь спросил его. В самый последний миг он не думал уже ни о чем — только взглянул на свое отражение в воде и шагнул в нее, потом еще, и еще, и... Пройдя так около десяти шагов, промочив насквозь сапоги, штаны и низ рубашки, он понял, что пруд слишком мелок, чтобы зайти в него достаточно глубоко. Вероятно, он смог бы и перейти его вброд, если бы захотел... Но назад пути не было. Последний раз вздохнув, он попросту сел на дно... Противно теплая, вязкая от грязи и тины вода неприятно обволакивала кожу. Может быть, Билл даже смог бы подумать, что именно такими должны быть ощущения от объятий большой лягушки, — почему-то он всегда побаивался этих созданий, — но ему было все равно. Лишь на миг он поморщился: ноздри обжег запах тины и соли... Но в следующее мгновение запах ушел вместе с воздухом. Последний горький вздох — и он погрузился в воду с головой...

Он не смотрел по сторонам, пока бежал, и не стал оглядываться теперь, и потому не заметил, что всего в нескольких ярдах от него на этом же берегу сидела с какой-то книгой в руках Молли — высокомерная рыжая девчонка, страстно влюбленная в Датча. Обычно, впрочем, они и не обращали друг на друга никакого внимания: между ними не было ничего общего, и даже сейчас, когда Молли вроде бы переменила свое отношение к многим членам банды, они едва ли обменивались двумя фразами в неделю… Даже если бы Билл сейчас видел ее, он был бы уверен, что она и пальцем не пошевелит, чтобы спасти его; того, как она вскочила и бросилась в лагерь звать на помощь, он уже не видел.

Когда его лицо коснулось поверхности воды, глаза его застилали слезы, которые он больше не мог, да и не видел смысла сдерживать. Все равно они должны были раствориться в теплой солоноватой воде, и никто не узнал бы о них. Теперь уже ничего не могло иметь значения, никакие чужие мнения, презрение, насмешки… Ничего. Если бы товарищи решили не хоронить его тело, поскольку он был последним грешником и худшим из них, а сжечь его или оставить на корм аллигаторам, — какое дело было бы до этого ему? Он все равно к тому моменту давно уже был бы в аду: он знал, что люди вроде него в рай не попадают… Вот только ада он тоже не боялся, поскольку ему казалось, что там ему не может быть хуже, чем в мире живых. В тот миг, когда ему перестало хватать воздуха, его накрыла острая паника, тело его затряслось и конвульсивно задергалось, он машинально вдохнул — рот наполнился мерзким солоноватым вкусом, горло и грудь обожгло... Он даже захотел всплыть, — но лишь на несколько мгновений. Он поборол свой порыв, и вскоре на смену панике пришел полный и абсолютный покой, какого он не чувствовал ни разу в жизни… Сколько на деле длилось это мгновение — секунду, полминуты или пять минут? Билл не знал. Оно для него растянулось в вечность, оно должно было стать для него вечностью, если бы все прошло так, как ему хотелось!

Однако его желанию не суждено было сбыться: из этого сладкого забытья его вскоре выдернули четыре сильные руки, подхватившие его за руки и воротник рубашки, и в мысли его прорвались голоса — два ворчливых мужских, один испуганный женский… Еще несколько долгих мгновений — и двое его спасителей бесцеремонно выволокли его на берег. Они не были особенно ласковы с ним, но он не мог даже понять, что чувствовать по этому поводу… Точнее, он не чувствовал ничего, поскольку едва держался на грани сна и яви. Как бы ни были спокойны в последние секунды его мысли, тело его сопротивлялось смерти помимо его воли и отчаянно дергалось, тем самым истощая его силы. Как бы он ни старался не дышать как можно дольше, он все же успел нахлебаться воды. Ему хотелось не то потерять, наконец, сознание, не то просто уснуть… Но этого сделать ему не дали: один из его спасителей, как только он оказался на берегу, влепил ему две хлестких пощечины и резко надавил руками на грудь. Только тут Билл и пришел в себя окончательно, — и в первые мгновения пожалел о своем спасении: он тут же сильно закашлялся, изо рта у него потекла, обжигая грудь и горло, грязная вода…

— Что это сейчас было, Билл, какого черта ты это сделал?! — гневно спросил его знакомый низкий голос. Впрочем, Билл не сразу решился поднять глаза — он и без этого знал, что к нему обратился Датч, но как же он боялся встретиться с его полным отвращения и злости взглядом! Но все-таки через несколько мгновений армейская привычка отвечать на вопросы вышестоящих взяла верх над страхом, и он виновато отозвался хриплым от кашля и удушья голосом:

— Вы же теперь все знаете… Это все мерзко, грязно… — Если он и был сейчас в силах закончить фразу, то ему не дали это сделать. Артур грубовато оборвал его:

— Ты о тех бреднях, что болтает Мика? Я верю ему не больше, чем поверил бы Кольму О'Дрисколлу. Но даже если это правда, на твои предпочтения мне плевать — меня больше волнует то, какой ты иногда тупица!

— Правда. Это все правда. Я по мужикам, и вы теперь это знаете, — обреченно вздохнул Билл, испытующе заглядывая в лица своих спасителей. Отвращения и гнева они, к его удивлению, не отражали, так что он подавился остатком своей горькой фразы: он собирался сказать им, что они могут пристрелить его лично, если хотят избавиться от него, но по одним только их лицам было видно, что стрелять в него они бы не стали.

— И что, из-за этого стоило топиться? — устало спросил Датч. — Ты и впрямь думаешь, что мы будем осуждать тебя за твои предпочтения? Если уж говорить о грехах, то я вообще не понимаю, как любые предпочтения в постели могут считаться грехом. Кому они вредят?

— Но ведь… — попытался возразить Билл, но осекся на полуслове. На плечо ему легла тяжелая теплая ладонь… Почти как в тот день, когда ему впервые предложили вступить в банду — тогда Датч потрепал его по плечу, чтобы подбодрить; с тех пор он не мог припомнить ни одного случая, когда кто-нибудь из членов банды прикасался к нему без необходимости — кроме разве что лежащего в бреду Кирана. Но теперь Датч снова гладил его по плечу, и три пары глаз, устремленные на него, смотрели отнюдь не презрительно… Пусть все трое — и Артур, и Датч, и Молли — молчали, будучи не в силах подобрать подходящие слова, это молчание, казалось, говорило громче любых слов.

— Да ведь мы семья! Настоящая семья, не та, что держится только на крови и бумажках, понимаешь? — нервно выпалила в конце концов Молли после нескольких секунд молчания. — Разве семьи друг от друга из-за такого отрекаются? Ну, моя кровная наверняка отреклась от меня за то, что я сбежала с бандитом вдвое старше меня… для них это, наверное, не сильно отличается от того, как если бы у меня появилась любовница, — но только потому, что это их планы спутало и репутацию им подпортило. Они меня не любили ни капли, им вообще плевать было, есть я или нет, лишь бы не мешала их делам… Вот и у тебя так же: всем этим осуждающим до тебя самого дела нет, лишь бы ты их не смущал своими отличиями от них! Ты что, хочешь всю жизнь у таких на поводу идти? Если так, то тебе, наверное, просто нравится быть несчастным!

— Нет… — только и смог пробормотать Билл. Впервые в жизни эта девица сказала ему больше трех слов, да еще и так горячо… Теперь и он заметил перемену в ее характере: до сих пор ему казалось, что ей нет до него дела, и она даже не помнит, что в банде вообще есть такой человек, но сейчас она с полной очевидностью доказывала, что это не так. Он с удивлением смотрел в ее раскрасневшееся не то от бега, не то от избытка чувств лицо и тщетно пытался сочинить ответ на ее отповедь… Он и обычно-то не был силен в том, чтобы говорить с людьми, но сейчас потрясение и всеобщее внимание и вовсе лишили его дара речи.

— Так и докажи это! Посмотри на нас: мы воры, аферисты, грабители, убийцы… Да если и считать, что это грех, это меньший из всех наших грехов. Думаешь, мы вправе тебя судить? — прибавил Артур так же убедительно.

— Мы не вправе тебя судить. Я не чувствую за собой такого права, а если кто-то из моих ребят решится тебя осуждать, то я позабочусь о том, чтобы их осуждение не переходило в травлю, — решительно отрезал Датч, найдя, наконец, нужные слова хотя бы для того, чтобы вставить сейчас. В целом же он все еще думал, чем можно убедить Билла в своем расположении: между ними никогда не было особенной близости, и сейчас он находил, что попросту плохо знает своего подручного. Для него Билл всегда был верным и послушным, хотя и грубым, не очень-то умным и ограниченным человеком, — и большего он припомнить о нем не мог. Кроме того, впервые в жизни ему приходилось говорить с человеком, который считанные минуты назад пытался свести счеты с жизнью, да еще и по таким причинам. Он и раньше знал, что существуют люди, которые влюбляются в людей одного с собой пола, но впервые столкнулся с необходимостью поговорить с одним из них о его предпочтениях; однажды, еще в детстве, он стал свидетелем самоубийства своего знакомого, — но тот молодой человек довел дело до конца. Обычно он знал хотя бы приблизительно, какие слова помогут убедить его собеседника и какой тон может найти в нем отклик, но сейчас… Сейчас он был почти растерян. Ему оставалось лишь действовать вслепую, наобум, надеясь, что хотя бы что-нибудь здесь подействует.

— И вам всем даже не противно? Вы правда хотите защищать… такого, как я? И трогать меня не мерзко? — спросил Билл растерянно, не решаясь даже мимолетно понадеяться на искренность своих собеседников.

— А с чего бы нам не хотеть тебя защищать? Ты что, не человек? — грубовато ответил Артур.

— И к тому же ты наш, а нам нужно держаться друг друга! Мы и так сражаемся со всеми, с кем только можно, и размолвки — последнее, что нам сейчас нужно: это нас ослабит, а мы должны быть сильными. Нам сейчас как никогда важна сплоченность! Я не намерен допускать травлю хотя бы поэтому.

— Ладно, это твой конек, Датч, я в этом мало смыслю, — небрежно бросил Артур. — Но все-таки я вот что скажу: ты, Билл, человек, и защищать тебя мы будем так же, как любого из наших ребят… Да, ты пьяница и иногда тот еще болван, и моешься раз в пару месяцев, но кто из нас без недостатков? Меня лично вот это волнует больше, чем твои предпочтения, да и других тоже... Кого ты там любишь или хочешь — дело твое, и лезть в это я уж точно не буду, если только ты не будешь кого-нибудь насиловать.

Сказав это, он дружески, хотя и не очень-то нежно, хлопнул Билла по плечу. Они никогда не были особенно дружны: различия в характерах, взглядах и уме, да еще грубость и робость одного и некоторая замкнутость другого, отнюдь не способствовали сближению… И все же Артур не привык давать в обиду членов своей банды: это была единственная его семья, и он был ей всецело предан. Не ко всем он питал теплые чувства — Билл временами очень раздражал его, — однако поступать иначе он не мог. Сейчас же он понемногу начинал проникаться к нему состраданием и хотел подбодрить, хоть никогда и не был силен в разговорах и утешениях.

— И что… это все правда? — нервно улыбнулся Билл.

— Разумеется! Зачем нам лгать тебе? Если бы я собирался выгнать тебя, то уже сделал бы это, — но я тебя не выгоню, — отозвался Датч так спокойно и мягко, как только мог после всего случившегося. — Молли права: мы семья, настоящая семья, и связь между нами тем ценнее, что она держится на наших собственных выборах, а не на череде чужих решений и случайностей. В настоящих, любящих семьях друг от друга не отрекаются, да еще и из-за подобных мелочей! Ты член нашей семьи, Билл, такая же неотъемлемая ее часть, как любой другой из нас… Да, в чем-то ты отличаешься от большинства, — ну а кто не отличается?

— Но мое отличие… оно же мерзкое! — горячо возразил Билл, изо всех сил стараясь сдержать подступающие слезы. — Цветные, например, не виноваты, что такими родились, и никому от того, что они такие, не хуже, они умными бывают, у них бывают дети, а я… Ну, в общем, таких не любят нигде.

— А еще много где не любят тех, кого ты называешь цветными, да и женщин не очень-то жалуют — ты и сам не так давно был как раз из таких, вспомни! И к тому же есть немало людей, которые судят о других по тому, где были рождены их предки и сколько у них было денег… Надеюсь, ты не скажешь, что это естественный и верный порядок вещей? — хитро усмехнулся Датч. — Это все предрассудки, не более того… Эти предрассудки говорят, например, о том, что чернокожие всегда глупы, ленивы, а индейцы вдобавок к этому еще и кровожадны, — но посмотри на наших Ленни, Тилли и Чарльза! Те же предрассудки гласят, что женщины — ограниченные, слабые, приземленные, непостоянные создания, но пусть скажет это тот, кто видел наших девочек! А что там говорят о таких, как ты?

— Трусливые, похотливые, развязные, слабые… на женщин похожи, в общем. Так мои армейские товарищи говорили, — горько вздохнул Билл. И все же он покривил душой: любая из семи женщин банды была в сто раз лучше, чем тот образ, что всплывал в его воображении, когда он думал о том, как должны были представлять себе его… Воспоминание о том, как с ним обходились некоторые из его сослуживцев, узнав о его секрете, заставило его невольно содрогнуться, и он поспешил прогнать эту мысль.

— Если женщины, по их мнению, слабые, похотливые и развязные, то мне любопытно: точно ли они любят женщин? — нервно усмехнулась Молли, еще раз окинув взглядом всю внушительную фигуру Билла. Он определенно никогда не понравился бы ей как мужчина, но какое это имело значение? Как мужчину она любила Датча и только его, а все остальные были для нее братьями или по крайней мере добрыми приятелями, с которыми, как уверяли ее друзья, можно поговорить. Сейчас она впервые в жизни решилась высказать свое мнение перед Артуром и Биллом и была не меньше, чем второй, потрясена тем, что к ней относились как к равной.

— Вот именно! Я люблю женщин, и для меня они всегда, с самого раннего детства, были прекрасны… не все, конечно, бывали и те, к кому я относился так же, как к мужчинам, но те, что нравились, никогда не казались мне похотливыми, развязными или позорно слабыми. Кого-то из них хотелось защищать, потому что они были слабее меня, обладая при этом другими достоинствами, в ком-то я чувствовал равного товарища, а то и превосходящую силу, но все они были прекрасны, — задумчиво произнес Датч. — А если какому-нибудь мужчине женщины кажутся такими, — что ж, пусть любит других мужчин!

— Они и… любили. Меня. Точнее, хотели… или… — мрачно выдавил Билл. После этого признания все трое его собеседников замолчали и потрясенно уставились на него, не то не понимая, что он имеет в виду, не то не решаясь поверить в то, что поняли все верно. Только Артур прошептал через несколько мгновений с гневом и удивлением:

— Вот больные ублюдки… — и Билла сразу же прорвало:

— Ага, может, и больные… Я им признался по пьяни. Мне всегда башню срывает, когда я напьюсь, вы знаете, а они так дружески со мной обращались, что я думал, что им верить можно, но они… они меня побили. А потом несколько парней стали… ну, вы сами понимаете… — горько и сбивчиво заговорил он. — Они говорили, что мне нравиться должно, раз я… вот такой. Я знаю, что некоторые считали, что и женщинам нравится, когда с ними вот так… Они еще грозились всякое со мной сделать, если я кому скажу… Кто грозил просто рассказать начальству, чтобы меня выгнали, — а мне идти некуда было бы, — кто грозился убить или… кастрировать. Кажется, и попытался кто-то, но я толком не помню — пил как… как рыба. Много чего позабывал, хотел забыть… Я уж в петлю был готов лезть, но меня спас один… Не знаю, что он им сказал или сделал, но прекратилось все. И со мной он ласковый был, нежный, много чему научил — я тогда только узнал, что все эти дела могут быть приятными… Мы вместе были несколько лет еще, пока он себе девчонку не нашел. Когда я узнал про нее… в общем, поссорились мы, я напился и попытался его задушить. После этого меня из армии и поперли…

Чего ждал Билл после этого? На этот вопрос он тоже не знал ответа. Если бы его ударили, то он, вероятно, и не попытался бы сопротивляться. В конце концов, побои были постоянным фоном его жизни, не считая разве что последних шести лет… В то, что к нему сейчас могут отнестись с сочувствием, как к равному, он все еще не верил. Однако поверить ему все же пришлось: его вдруг приобняли за плечи, мягко потрепали по спине… Никто и не думал ни бить его, ни насмехаться или унижать его как существо опозоренное и обесчещенное. Да к нему и не относились с привычным ему отвращением, презрением и легким страхом — его скорее жалели! Прежде чужое сочувствие доставалось ему так редко, что теперь он попросту не знал, что с ним делать.

Может быть, обладай он чуть более развитым чувством собственного достоинства или большим опытом в этом, он мог бы задуматься о том, что жалость бывает унизительной и что Датч и Артур все же относятся к нему покровительственно… Но он почитал это покровительственное обращение за высшее благо: он чувствовал, что оба они так превосходили его умом и жизненным опытом во многих сферах, что с их стороны справедливо было бы относиться к нему как к ребенку. Обычно он прятал это сознание чужого превосходства над собой, притворяясь самодовольным, но в глубине души он понимал это всегда. Все эти шесть лет он терзался мыслью о том, что любой из членов банды имеет право презирать его… Сейчас же думать об этом не получалось. Датч, его кумир, которому сам он в подметки не годился, обращался с ним так, будто он и впрямь был его сыном, Артур, который всегда вызывал у него жгучую зависть, поскольку превосходил его почти во всем, был зол на этот раз не на него, а на его обидчиков…

— Это было отвратительно… — произнес в конце концов Датч подрагивающим от волнения голосом. Он был в деле уже почти тридцать лет, и к многому был привычен, но признание Билла удивило даже его. Ни один из его товарищей и подопечных не избежал в своей жизни насилия, однако чаще всего это были побои или принуждение к непосильной или унизительной работе… Или никто прежде попросту не решался рассказать о подобном? Как бы то ни было, он был так удивлен и возмущен услышанным, что едва ли смог бы это выразить в полной мере.

— Да уж… У тебя были не сослуживцы, а кучка отморозков, — прибавил Артур. — Ты… имей в виду: мы так с тобой не поступим.

— Пусть кто-нибудь только попробует сделать это — я его лично законникам сдам и с удовольствием посмотрю, как его повесят! Ты можешь ничего не бояться, поверь: кто бы что о тебе ни думал, мы тебя в обиду не дадим… Да и ты имеешь полное право за себя постоять, если кто-нибудь будет к тебе лезть.

— Разве ж за такое вешают? — горько усмехнулся Билл. — Тем парням ничего за это не было…

— Даже если за это не повесят, повесят за другие преступления — за нами полно грехов, и в этом случае нам это будет на руку, — Датч снова улыбнулся хитрой недоброй улыбкой, и даже в глазах его в этот момент будто бы вспыхнул какой-то дьявольский огонек. — Но вообще-то про законников просто к слову пришлось: на самом деле я попросту вышвырну насильника из банды, как только узнаю о его поступке. Насильника, а не жертву, Билл, помни об этом! Помни и не бойся отстаивать себя, если придется. Мы не собираемся винить тебя за твои предпочтения… Да и вообще, мы не делим людей на белых и цветных, не считаем, что женщины чем-то хуже мужчин, — и не будем считать, что ты хуже, чем те, кто любит представителей противоположного пола. Мы будем судить о тебе по тому, какой ты человек, а не по твоим предпочтениям, понимаешь?

— Даже если мне нравится кто-то… кое-кто из ребят? — робко спросил Билл, только сейчас решившись посмотреть на своих собеседников; ему показалось, что Артур смотрит на него с любопытством, готовым перейти в возмущение, и потому он поспешил заверить: — Нет, не ты, честное слово!

— Раз не я, значит, вкус у тебя не самый плохой, — рассмеялся Артур.

— Ну почему же? Ты ведь красивый мужчина, обаятельный, разумный, и к тому же надежный… Я уверен, в тебя нередко влюбляются, даже если сам ты этого не замечаешь, — заметил Датч с хитрой улыбкой.

— Вот-вот, если бы я не любила Датча, наверное, влюбилась бы в тебя, — несколько неловко усмехнулась Молли. Это, разумеется, была шутка, но все же она украдкой гадала, не оскорбила ли ею кого-нибудь — или сразу всех? Однако обиженным или возмущенным никто не казался.

— Да бросьте, я не такой… Но я люблю женщин, так что, боюсь, я бы все равно разочаровал тебя, Билл.

— Да ладно уж… не привыкать. Красивые обычно женщин любят, а кто любит мужчин, тем я нравлюсь редко. Но мне не ты нравишься, хоть ты и впрямь красивый.

— Знаешь, Билл, ты можешь сейчас рассказать нам, кто же тебе все-таки нравится, и можешь молчать об этом — я уж точно не буду ни на чем настаивать: доверие должно быть искренним… — задумчиво начал Датч. — Но я в любом случае дам тебе один совет: хотя бы попробуй признаться. Особенно если любишь его давно. В конце концов, тебе может и повезти, а даже если и нет, — по меньшей мере терзаться сомнениями больше не будешь.

— Да, пожалуй, надо бы… — смущенно пробурчал Билл, а потом вдруг прибавил, разоткровенничавшись неожиданно даже для самого себя: — Только вот мне страшно. Я боюсь, что он после этого меня возненавидит. Я с ним такое творил раньше…

— Я тоже раньше вела себя не самым лучшим образом… — вздохнула Молли, старательно подражая манере повествования Датча. — Да что уж там — я отвратно обращалась с другими! Я этим не горжусь. Но я попробовала исправиться, и меня, как ты видишь, простили… Я уверена, и твой возлюбленный тебя простит, если ты постараешься вину загладить.

Билл на этот раз ничего не ответил, но Молли и без его слов начинала догадываться о том, кто ему приглянулся. Ей хотелось рассказать, что она слышала тем же утром, как Киран зовет его в бреду, но отчего-то ей показалось, что это будет неправильно, — и к тому же она ведь могла ошибиться… Хоть она и старалась не подавать вида, все это было для нее очень странно, — да и не только для нее: всем четверым сейчас было трудно поверить в то, что это случилось взаправду, а не во сне. Даже то, что все они, кроме Молли, промокли и измазались в болотной грязи, Билл осознал только сейчас, — но не сразу решился сказать об этом, поскольку хотел как можно более отсрочить момент, когда ему придется показаться на глаза остальным… Впрочем, долго оттягивать этот миг ему не дали: Датч объявил тоном не терпящим возражений, что теперь пора вернуться в лагерь хотя бы чтобы переодеться и обсохнуть.

Направляясь к своей палатке, Билл изо всех сил старался не смотреть лишний раз по сторонам: ему казалось, что все, кто только был сейчас в лагере, должны уставиться на него с презрением. Но показывать свое малодушие ему не хотелось, и потому он только снова напустил на себя угрюмый вид и смотрел в пол, чтобы не видеть их взглядов… Однако никто не обратил на него большего внимания, чем обычно, — разве что Хозия спросил своим привычным немного ворчливым тоном, почему он весь в грязи, и посоветовал переодеться как можно скорее. Это несколько обнадеживало: в том, что слух дошел и до него, не было никаких сомнений, — но он не сказал ни слова в осуждение или насмешку! А ведь Билл знал его как едва ли не самого язвительного человека в банде… То, что он не смеялся, позволяло надеяться, что не будут и другие, — однако это была лишь надежда, а не уверенность. Еще час или два Билл избегал всех, собираясь с мыслями, — впрочем, никто особенно и не стремился разговорить его в течение этого времени, — но в конце концов ему все же пришлось отправиться к костру: он почти ничего не ел с самого утра, и потому был очень голоден…

И все-таки, увидев, что вокруг костра сидели едва ли не все, он хотел повернуть назад. Ему все же было страшно — совсем не так, как перед боем, куда страшнее: смерть и увечья были для него обыденностью, но вот насмешки всех тех, с кем он мог бы быть близок… И все же он привык превозмогать страх. Поколебавшись несколько мгновений, он подошел к остальным и занял свое привычное место — складной стул ближе к тентам… и вскоре сам не заметил, как влился в разговор. Над ним не смеялись, никто не называл его грязным или мерзким, ему не устраивали унизительных допросов — только Карен спросила, правду ли говорил Мика, и, услышав короткий угрюмый ответ, понимающе кивнула; больше никто не касался этой темы. Зато этим вечером долго болтали обо всем на свете и рассказывали истории — и Билл тоже рассказывал как умел и, хотя остальные порой посмеивались над его косноязычием, чувствовал себя как никогда счастливым и безмятежным… Ему казалось, что за этот вечер он приобрел по меньшей мере с десяток новых друзей. Пусть его здесь и не считали особенно умным, его не прогоняли, даже зная его секрет! О большем он не смел и мечтать. И именно там, у костра, он принял решение все-таки последовать совету Датча, хоть при одной мысли об этом у него и замирало сердце. Сейчас он и впрямь верил, что даже если ему откажут, то хотя бы не возненавидят. Сейчас он верил, что даже если никогда не будет вместе с тем, кого любит, то по меньшей мере не останется совсем один. Сейчас он мог надеяться…